Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 3, 2017
Клюев ничего не
понимал про жанры — и даже самого слова «жанр» не знал. Поэтому вместо жанровых
подзаголовков он, как правило, пользовался бездарными выражениями типа «Книга с
тмином», «Роман-бумеранг», «Настоящее художественное произведение» и другими. А
однажды, провожая в последний путь сборник рассказов «Царь в голове», даже
присвоил ему подзаголовок «Энциклопедия русской жизни», от чего Виссарион
Григорьевич Белинский перевернулся в гробу, причем дважды — то есть, приняв в
конце концов первоначальное положение.
«Несколько
слов о Е.В. Клюеве»[1]
Словотворчество, игра
с псевдоэтимологизацией слов, поиск автором окказиональных словообразовательных
и семантических мотиваторов оказываются основными текстообразующими средствами,
с их помощью создается смысловая целостность текстов…
Яна
Полухина. «Авторская этимология Евгения Клюева (языковая игра в современном
русском тексте)»[2]
Однажды, читая вслух
Одному-Маленькому-и-Умному-мальчику сказку Евгения Клюева о Глотке Сока,
Дедушке и Бабушке и почти дойдя до финала, когда этот самый недопитый Глоток,
которому нельзя стоять долго, ибо он, по словам Бабушки, может забродить (он
действительно забродил и добрел, печально думая о своей заброшенности, почти до
самого моря), я остановился, чтобы перевести дух. Впереди нас еще ждала
грозная, рокочущая мораль.
Один-Маленький-и-Умный-мальчик слушал меня, приоткрыв
рот.
— Ну?
— Сейчас-сейчас…
— Что ты там увидел?
— Просто думаю.
— О чем?
— Как далеко он может зайти.
— Кто? Глоток Сока?
— Не совсем.
…Я вдруг остро понял, что этот русский сказочник,
издавна живущий в Дании, может зайти, точнее, дойти — до чего угодно. Например,
до сказки про Сказку, которая продолжает сама собою сочиняться внутри этой
самой сказки.
Самый лучший вопрос моего слушателя был еще впереди:
«Значит, сказка везде?»
Да, она везде. Нужно только захотеть ее сочинить.
Кстати, в той книжке, из которой мы читали (а это была
только первая книга из трехтомника, выпущенного столичным «Временем» и как-то
надолго растянутого этим издательством
по времени выпуска тома за томом), вослед «Глотку Сока» шла сказка «Словно
целый парусный флот». Оказывается, именно с нее и началось когда-то зарождение
клюевского сказочного мира, обставленного сегодня почти десятком детских
изданий на разных языках, соответствующими спектаклями, мультфильмами и
аудиокнигами.
Вот об этом флоте, где помимо главного героя —
Бумажного Кораблика и его друзей, вроде
Пластмассового-Шарика-от-Детской-Игрушки, действует и дорогая мне Деревяшечка-без-Роду-и-Племени,
— Клюев и рассказал однажды в обстоятельном интервью Павлу Рыбкину в журнале
«Литературная учеба»:
«Знаете, как я вообще начал писать сказки? Я все время
писал стихи и находился в твердой уверенности, что ничего больше в жизни писать
не буду. Но однажды — я даже помню это утро — мне вдруг стало понятно, как
пишутся сказки. Это не значит, что я захотел написать сказку, нет, я именно
понял, как это делается. Сказка пришла внезапно, из одной фразы, причем даже
незаконченной: „…словно целый парусный флот…”.
Вообще говоря, это никакое не имя, это скорее
эквивалент мечты, указание на то, чего не бывает. Но за парусным флотом
потянулись и Вторая Половинка Красного Кирпича, о которой Вы говорили, и
Спичечный-Коробок-с-Единственной-Спичкой, и Зеленый Листок Неизвестного
Растения и все-все-все. Поначалу сказка была очень длинная, потом ужалась с
семи до трех с небольшим страниц. Выброшенными оказались все признаки
человеческой реальности, которыми я наделил своих персонажей, а они, как выяснилось,
в них вовсе не нуждались. Сказочные персонажи вообще не обязаны чем-либо
оправдывать свое существование, ни тем, что они как мы, ни тем, что они не как
мы. Так вот, я понял для себя некий генеральной принцип сказочности: это
драматургически выстроенное общение тех, о чьем общении мы не имеем и не можем
иметь ни малейшего понятия. Биоценоз кухонного стола, микрокосм мусорной ямы
или банки с сардинами, сообщество бутафорских фруктов — вот что мне интересно.
Многие вещи, которые мы воспринимаем всерьез, там всерьез не происходят, более
того, часто не происходят вообще. Для меня это своего рода эксперимент:
запустить агента в среду и посмотреть, что из этого получится. Ролевая игра,
если хотите. Но тут важна еще одна вещь — дистанция. Больше того, элемент пародийности»[3].
Интересно, что при упоминании имени датчанина-классика
Андерсена Евгений Клюев обмолвился, что его, так же как и Ганса Христиана,
интересуют предметы …ущербные. Что ему
отвратительно все одноразовое.
А меня, признаюсь вам, в его сказках больше всего
волнует их непредсказуемость.
Вот то самое, что они могут начать сочиняться сами
собой.
А в самом Клюеве — что поверх всех этих своих языковых
игр (замечательно, что Е. К. играет в них «с закрытыми глазами» и сознательно
отключает аналитическое сознание) он отчаянно бежит какой бы то ни было
лингвистической стратегии.
Пытливый читатель и других его сочинений вроде
загадочного издания, рассчитанного «на взрослых детей и детей взрослых», то
есть легендарной «RENYXA…», — может недоверчиво улыбнуться: как это так?
«Прожженный» филолог-лингвист, предисловие к художественной книге которого
когда-то написал сам Михаил Викторович Панов[4], — сознательно выключает в
себе лингвиста?
Да, я думаю (и знаю), что он говорит чистую правду.
Иначе это были бы не сказки, а какая-нибудь экспериментальная проза. И это
несмотря на слово «эксперимент», о котором вы прочитали выше. Он действительно
выключает в себе лингвиста (ну, может, не совсем уж до конца) и активно
включает играющего ребенка.
Во всяком случае, я так чувствую.
А если и остается взрослым — кто-то же пишет эту
сказку! — то почти всегда — тихим, невидимым, заботливым и добрым моралистом,
который вряд ли употребит в разговоре о себе слово «притча». Хотя вещество
этого понятия я чувствую во многих его сюжетах.
Расширяя в послевоенных изданиях специальный раздел в
своей знаменитой книге «От двух до пяти» под названием «Борьба за сказку», —
Корней Чуковский написал о вековечной и таинственной цели сказочников —
самые, казалось бы, простые слова. Написал их, споря с теми, кто всегда и во
всем видит утилитарность и соответствие сказочных героев — пресловутой
«правдивости».
«Цель сказочников — иная. Она заключается в том,
чтобы какою угодно ценою воспитать в ребенке человечность — эту дивную
способность человека, волноваться чужими несчастьями, радоваться радостями
другого, переживать чужую судьбу, как свою.
Сказочники хлопочут о том, чтобы ребенок с малых лет
научился мысленно участвовать в жизни воображаемых людей и зверей и вырвался бы
этим путем за узкие рамки эгоцентрических интересов и чувств.
А так как при слушании сказки ребенку свойственно
становиться на сторону добрых, мужественных, несправедливо обиженных, будет ли
это Иван-царевич, или зайчик-побегайчик, или Муха-Цокотуха, или бесстрашный
комар, или просто „деревяшечка в зыбочке”, — вся наша задача заключается в том,
чтобы пробудить, воспитать, укрепить в восприимчивой детской душе эту
драгоценную способность сопереживать, сострадать и сорадоваться, без которой
человек — не человек»[5].
Я не знаю, откуда Корней Иванович взял эту самую
«деревяшечку в зыбочке». Интернет не дает ответа. Может быть, просто вообразил
какую-нибудь деревенскую девочку некрасовских времен, укачивающую эту самую
деревяшечку — как когда-то укачивали и ее саму и как однажды она будет
укачивать свое собственное дитя.
Но зато я крепко надеюсь, что родственной ей
Деревяшечке-без-Роду-и-Племени, выдуманной и оживленной (или, как сейчас
говорят ученые люди, — анимированной) дядюшкой Клюевым, все-таки удастся в будущем стать частью
настоящего парусного флота и что ей снова станут сниться волшебные сны.
Обаятельно-сказочные волны, исходящие от этого русского датчанина
(достаточно, думаю, побывать на любом его авторском вечере и «заразиться» ими),
побудили даже меня взяться за тот самый жанр. За сказку.
Причем я обманул и издательство, и читателя, и, как я
думаю теперь, самого себя.
Мне предложили написать на заднюю обложку тома
лирических стихотворений Клюева что-то вроде «критическо-приветственного»
слова. Я долго ходил вокруг да около, пока не сел и не написал следующее:
«Появление в сегодняшней литературе имени Евгения Клюева напоминает мне сказку
о садовнике». И дальше — что-то вроде пересказа этой сказки: об одиноком
мастере, трудолюбиво и вдохновенно возделывающем свой сад, свой «театр для
себя». И — в один прекрасный день — решившем поделиться плодами своих трудов с
теми, кто живет за оградой. Есть там и фраза: «За границами сада, оказывается,
не хватало именно этих непосредственных красок, этой незащищенной лиричности,
изобретательной смелости и детской фантазии».
Никакой сказки о садовнике и его «театре для себя» я
не знаю. Это я все выдумал, извините. Правда, вот теперь, спустя десять лет,
отчего-то думаю, что все это правда, что сказка такая на самом деле существует.
А она ведь и вправду существует.
За русского сказочника да(е)тского проживания Евгения
Васильевича К. я спокоен и рад. Сказки пишутся, издаются. Читательская страна
этих сказок прирастает детским и взрослым населением.
Лишь одно печалит: издатели сказок Евгения Клюева не
спешат иллюстрировать их клюевскими работами: этой его воздушной, «говорящей»,
нежной графикой, или коллажами, или еще чем, то есть собственными картинками к
конкретным сказкам.
Иллюстрации все чаще заказывают своим
художникам.
А те через раз попадают пальцем в небо.
Или у Туве Янссон тоже были сложности?
[1] См. в сетевой библиотеке Андрея
Никитина-Перенского полную авторскую редакцию текста и иллюстраций книги
Евгения Клюева «Между двух стульев» <http://imwerden.de/pdf/kluev_mezhdu_dvuch_stulev.pdf>.
[2] «Мир русского слова», 2015, № 3,
стр. 49.
[3] «Литературная учеба», 2004, кн. 4.
Сердечно благодарю редактора и переводчика Наталью Василькову за помощь при
подготовке этих заметок. Кстати, в уже цитировавшейся в первом эпиграфе
«„Автобиографии” для форзацев» есть и такой, понятный мне, пассаж: «Клюев
всегда считал, что за всю свою жизнь написал только двадцать четыре сказки, но
потом познакомился с Натальей Васильковой, убедившей его в том, что он написал
их около двухсот. Клюев в конце концов поверил в это, а поверив, сразу же сел и
написал недостающие сто семьдесят шесть…»
[4] «Между двух стульев». М.,
«Педагогика», 1989, стр. 3 — 7.
[5] Чуковский
К. И. Собрание сочинений в пятнадцати томах. М., «Терра — Книжный клуб», Т. 2,
2001, стр. 220.