стихи
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 3, 2017
Салимон Владимир Иванович
родился в 1952 году в Москве. Автор многих поэтических книг. Лауреат Новой
Пушкинской премии (2012). Постоянный автор «Нового мира». Живет в Москве.
*
*
*
Пусть отдохнет лирический герой,
ведь не ему на белый свет родиться,
и не ему лежать в земле сырой
и без следа во мраке раствориться.
Тут требуется личное, мое
присутствие, оно необходимо,
чтоб дом построить, воспитать дите,
поесть гороха и понюхать дыма.
В конечном счете должен кто-нибудь
скрипеть пером бессонными ночами,
ронять любимой голову на грудь
и лезть под юбку к незнакомой даме.
Однажды наблюдать приход весны.
От долгой смерти к жизни
возвращенье
болезненно, страдать обречены
и дикий зверь, и муха, и растенье.
Я не могу остаться в стороне
и ящерке, боящейся щекотки,
вожу сухой травинкой по спине,
чешу ей пузо от хвоста до глотки.
*
*
*
Жалок времени отрезок,
где увяз мой коготок, —
недоносок, недовесок
против лучших из эпох.
Я бы вытянул охотно
коготок, но нету сил —
он увяз бесповоротно,
сколько бы я ни тащил.
Что-то держит год от года,
не пускает нас с тобой.
Не дается мне свобода,
словно шарик голубой!
*
*
*
Я знаю, почему перекрестилась
в окно смотрящая старуха,
когда оно внезапно растворилось
и стекла загремели глухо.
Поскольку я и сам решил, что это
вдруг началась война и немцы
уже к Москве подходят, как в то
лето,
а может, финны иль чеченцы.
А может, не чеченцы, а французы,
иль шведы, или же татары,
иль римляне штурмуют Сиракузы,
литавры бьют, трубят фанфары.
Я обратил внимание, что дети,
чай пившие, лишь на мгновенье,
когда посуда чайная в буфете
сама собой пришла в движенье,
прервали немудреную беседу,
текущую непринужденно
про только что открытую планету
вблизи созвездья Ориона.
Лишь на мгновенье дети рты
заткнули,
однако пухлая малышка
посвистывала, ерзая на стуле,
умолкнуть не могла, глупышка.
Не зная лиха и беды не чая,
она свистать не прекращала,
как будто пташка Божья у сарая
в кустах сирени щебетала.
*
*
*
Утенок гадкий стал к зиме
прекрасной птицей, но все лето
надоедал — кричал во тьме,
шипел, как в луже сигарета.
Уже под коркой льда блестит
большущий пруд средь редколесья.
Все ждут, что лебедь улетит,
услышав зов из поднебесья.
А он все тут —
средь камышей
мелькает красный нос в тумане,
как у окрестных алкашей,
что, слава Богу, не датчане.
Они не станут почем зря
терзать животное напрасно,
чуть свет, когда встает заря
и небо так свежо, так ясно.
*
*
*
От холода страдают старики.
Ненастным летом. Осенью. На даче.
Когда б не заползли под тюфяки,
должно быть, перемерзли все иначе.
Но, к счастью, осень выдалась сухой
и ясной, и на солнышке погреться
шанс был, хоть незначительный
порой.
Помыться. Причесаться. Приодеться.
Я, собственно, в виду имею нас —
себя, жену, кота трефовой масти,
всех тех, кого преследуют подчас
различные ужасные напасти.
Вот кот, вот я, а вот моя жена.
Ты узнаешь ее на фотоснимке? —
я спрашиваю друга —
Вот она,
на ней мой плащ и старые ботинки!
*
*
*
Привычно ждем дурных известий.
Из дальних стран, со всех концов
губерний наших и поместий
определенно ждем гонцов.
Они уж близко.
Скачут, скачут.
Прислушиваемся в ночи.
Собаки воют.
Кошки плачут.
Спросонья кашляют грачи.
А их все нет.
Вестей оттуда,
откуда ждут их, нет как нет.
Уже сотрудники ОРУДа
на вахту встали в цвете лет.
Уже по улицам шагают
и старики, и молодежь,
и флаги алые мелькают,
штаны-бананы,
брюки-клеш.
*
*
*
Ветвиста крона древа мирового,
похожа на подробнейший чертеж,
на карту государства островного,
но эту карту в руки не возьмешь.
И не окинешь восхищенным взором,
как те, что довелось увидеть нам,
блуждая по пустынным коридорам,
прислушиваясь к собственным шагам.
Я видел превращенные в музеи
жилища королей, где день-деньской
слоняются по залам ротозеи,
гонимые из края в край тоской.
Я помню класс и маленькую парту
в ряду вторую — около окна,
огромную, чудовищную карту,
что будто бы расстрельная стена.
*
*
*
Между больших и маленьких себя
определенно чувствую неловко,
порою унижения терпя:
хоть свой, да не совсем, как
полукровка.
Ничтожен я в лесу, как Гулливер
в стране у великанов, — сосны,
елки.
Ольха с осиной — жиже на размер,
но тоже на меня глядят, как волки.
Во поле чистом я, как каланча,
торчу и в хлад, и в зной средь
разнотравья,
предмет насмешек старого грача,
что на меня глядит не без
тщеславья.
Вкруг облетев, таращит зенки он
и в силу лилипутского умишки
ведет со мной себя как Леприкон —
зловредный карл из старой детской
книжки.
*
*
*
Как в детстве, принялся
сопоставлять
то, что казалось несопоставимым,
пытаясь как-то гармонизовать,
то, что когда-то было неделимым,
единым, общностью одной,
затерянной в бескрайнем Мирозданьи,
где жизнь имеет вид совсем иной
и не походит на существованье
белковых тел,
где жизнь есть Божий дар,
который мы себе не представляем,
иначе, как об этом Абеляр
писал, желаньем пагубным снедаем,
иначе, чем об этом размышлял
несчастный Чаадаев Петр, в коляске
спешащий к Норовой.
Он руки целовал,
а Норова закатывала глазки.
Иначе быть не может!
Мир таков,
каким он представляется поэтам,
что часто не находят верных слов,
чтоб рассказать возлюбленным об
этом.
Его порой так ясно вижу я —
моря, леса, вершины ледяные,
целуя в губы алые тебя
иль поправляя пряди смоляные.
*
*
*
Как мраморное изваянье,
которого пропал и след
невинного очарованья,
стоит за окнами рассвет.
В галоши старые обуюсь,
накинув на плечи пальто,
вид сделаю, что я любуюсь:
Красиво,
но не то, не то.
А что не то? А что красиво?
Тут я, не зная, что сказать,
молчу, по дому молчаливо
брожу и вновь ложусь в кровать.
*
*
*
Холодный, полный блеска день.
И мраморные львы у входа.
И на алее парка тень.
Все как державинская ода.
Стихи такие лучше вслух
произносить, на сцене стоя,
так, чтоб захватывало дух,
бросало в жар и все такое.
Торжественный, высокий штиль.
Как будто поднимаясь в гору,
за много верст, за много миль
вдруг, прежде недоступный взору,
нам открывается простор
дотоле невообразимый,
от нас сокрытый до сих пор,
ни с чем на свете не сравнимый
глубокой осени пейзаж,
художественный беспорядок,
в который погрузился наш
мир, словно выпавши в осадок.
*
*
*
Вспорхнула белая голубка.
Откуда было взяться ей
в саду, где все так зыбко, хрупко,
изменчиво среди ветвей?
В меняющемся быстро мире
с трудом себе я нахожу
местечко,
долго по квартире
в раздумьях грустных я хожу.
Кружу по дому и по саду,
выглядываю из ворот
за невысокую ограду,
где жизнь и день и ночь течет.
Я не ищу под солнцем места,
согласен где-нибудь в глуши
тихонько ждать из-под ареста
освобождения души.