(Наталья Ключарева. Счастье)
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 2, 2017
Наталья Ключарева. Счастье.
М., «РИПОЛ-классик», 2016, 286 стр.
Начнем
с убийства сюжетной интриги. Эта книга окончится свадьбой. Прежде того у пары
будут двое детей и веселая жизнь во Франции. И да: жених — ангел. Почти
настоящий. Совсем настоящему жениться не положено, но все-таки этот почти-почти
настоящий.
Нет,
все это произойдет не в галлюцинациях одного из персонажей, а во вполне
реальном мире, созданном вот этой книгой «Счастье»[1]. Дамский роман? Не похоже на
прежние книги Натальи Ключаревой, да? Похоже. Еще как похоже. Суть — в нюансах.
О них мы расскажем в меру подробно, ибо суть этого романа не сводится к фабуле.
Она той фабуле противоположна. Говорю же: Ключарева верна себе.
Еще
дебютная ее книга «Россия. Общий вагон»[2] вызвала у автора этой
рецензии ассоциации со знаменитым «Поколением Х» Дугласа Коупленда. Причем в
сюжетном плане между теми книгами не было почти ничего общего, сходство
исчерпывалось общим неприятием окружающей действительности молодыми людьми в
условиях невозможности и бесперспективности активного сопротивления. Здесь же,
в новом романе, формальных параллелей больше. Да, у Ключаревой герои чуть
помоложе, но Коупленд определил довольно широкий диапазон «кризиса середины
молодости» — от двадцати до тридцати лет.
А
кризис у персонажей «Счастья», безусловно, налицо. У первого из главных героев,
у Алеши, он вызван причинами из разряда тех, что в незапамятную старину
именовали «экзистенциальными», у прочих поводы более очевидны. Естественно,
присутствует национальная специфика: различные варианты McJob, доступные Дегу,
Энди и Клэр, обеспечивающие им даже относительно безбедную жизнь, в наших палестинах
оборачиваются или необходимостью ежедневных прыжков с одной работы на другую, а
с другой — на третью, или существованием уж совсем на краю нищеты. Последний
способ, конечно, можно позволить лишь не имея детей: тоже существенное отличие
наших сограждан на третьем десятке от американских сверстников. Пожалуй, общая,
хотя и не главная причина, изгоняющая из социума, в романах «Поколение Х» и
«Счастье» одна — алкоголь. Важный нюанс: у Коупленда пьянством страдал
(наслаждался?), хоть и «за кадром», в относительно давнем прошлом, один из
главных героев, а в книге Ключаревой драма вызвана алкоголизмом родителей. Увы,
надо признать: отличный русский прозаик Наталья Ключарева не любит алкашей. Раз
за разом пьяницы в ее книгах коверкают жизнь окружающим и прежде всего — детям.
Так это или нет в действительном мире, разбираться стоит отдельно. Доверимся
пока картине, созданной автором.
Хотя
один положительный и сильно пьющий господин в книге присутствует. Школьный
учитель. Вполне достоевский тип, сохранивший интересные представления о
порядочности:
«Чтоб
я пил при детях?! Исключено!» — «Мы, Алексей Степанович, и не такое видели!»
Действительно.
Видели. Оттого и благодарны непутевому педагогу, вспоминая его через
много-много лет:
«—
Каким же он был изначально, если после долгих лет самоуничтожения и растраты
его хмельная болтовня казалась нам касанием ангельских крыл?
—
Или какими нищими были мы, если смогли на годы вперед напитаться рассказами
пьяного чудака».
Кстати,
еще один момент, заставляющий вспомнить Коупленда. И у него, и в этой книге
диалоги главных персонажей с посторонними или временно посторонними лицами
бодры и упруги, а между собой они иногда говорят совсем книжным образом.
Нет-нет, это не натяжка и не заимствование. Близкие люди порой действительно разговаривают
о важном. А о важном удобнее так: точно, долго, нужными и верными словами, чаще
всего обитающими в пожилых книгах.
Коли уж придираться, то скорее претензии можно высказать
к пояснениям вроде: «…тихо спиваясь и
вдохновенно объясняя не нужную никому тригонометрию, он вошел в их дикие
неприрученные души…»
Точно
не всегда успевает автор переключить регистры. Но это, конечно, частные
замечания. Их немного. Гораздо больше интересных текстовых находок, опять-таки
по-ключаревски фирменных. Когда очевидные вещи, порой даже тавтологии, звучат
подобно буддийским коанам, ставя разум на место:
«Чем
настойчивей она твердит свое „уходи”, тем сильнее мне хочется уйти».
И такие же фирменные, в два-три слова описания, когда
картинка оказывается будто представленной на экране трехмерного телевизора. При
том что ни о цвете, ни о размерах, ни о иных формальных характеристиках объекта
не сказано ровно ничего:
«Бесплатная
поликлиника, от одного вида которой поднималась температура».
А
по мере движения текста то ли недостатки исчезают, а открытия делаются
привычными, то ли на них перестаешь обращать внимание. Очень уж книга
затягивает. Повторю: не занимательностью сюжета отнюдь. И не тотальным сдвигом
героев относительно условной нормы. Хотя сестры исходно находятся в экстремальных
обстоятельствах. Все-таки не дать детям даже имен — редкость для самых
ненормальных семеек. Вот и тянутся барышни, повзрослев, не к здоровой
серединке, а к иной грани асоциальности. К светлой, наверное. Нормально так
тянутся. Попадая в ту же самую, описанную Коуплендом «космополитическую элиту
бедноты» — вспомним, опять-таки, жизнь во Франции. Далее проблемы с законом, в
российском варианте куда более суровые, нежели на Юго-Западе США, субтотальная
катастрофа и полуоткрытый финал.
А
теперь вот что: в некотором смысле все написанное выше имеет ровно нулевое
значение. О романе можно говорить из совершенно других посылок. Например, как о
семейной драме. Действительно, к финалу у приличной, хоть и железной бабушки
одна внучка оказывается в тюрьме, другая — в психиатрической больнице, а дочка,
мать этих барышень, являет собой конченую алкашку. Вспомнив же, что сама эта
бабушка происходит из семьи репрессированных, разговор удастся перевести в
плоскость драмы социальной.
Или
вот еще вариант: книгу можно прочесть как очередную апологию христианства в
творчестве Ключаревой. Действительно, имена-то все сплошь говорящие: Алеша,
братья Петр и Павел. Дарья в ходе повествования становится Марией. Наличествует
общая и ненавязчивая готовность к жертве. Хотя на сей раз относительно простого
выхода вроде случившегося в «Общем вагоне», когда главные герои гибнут, а
остальные обращаются в православие, автор не предлагает. И даже отсекает такую
возможность на весьма дальних подступах:
«Одно
время Санька, пытаясь найти источник пополнения иссякающих сил, подалась в
религию, но от этого ей стало еще хуже. Чувство вины выросло в геометрической
прогрессии, а арсенал пропасти пополнился образом ада, что поставило Саньку на
порог безумия».
С
остальными изводами вероисповеданий не лучше. Видимо, детская травма — все-таки
не на 100% выдумка ушлых психологов. Что-то в жизни чувствительных персон она и
вправду способна поломать. Вплоть до выключения такой необходимой для спокойной
жизни функции, как способность прощать или хотя бы искренне и навсегда
забывать:
«Я прощала по Нагорной проповеди, прощала по Лууле
Виилме, прощала по Луизе Хей, прощала по Свияшу. Я исписывала тонны блокнотов
своей ненавистью, а после сжигала их на масленичном костре. Выкидывала в реку
любимые кольца, чтобы вместе с ними утонуло непрощенное. Ходила к шаманам,
ламам, гипнотизерам, драгдилерам, монахам, психотерапевтам… Но я до сих пор
не могу выговорить слово „родители” и вздрагиваю, когда мои собственные дети
называют меня мамой…»
Какие
возможны еще варианты прочтения? Про сказку с ангелами и невестами мы уже
упоминали. О! Антиутопия. Действительно, организаторов экологических лагерей у
нас пока еще не сажают за подготовку государственного переворота, изощряясь,
как правило, в предъявлении хозяйственных обвинений, но это дело времени. С
оранжевой вероятностью следующий строй окажется жестче нынешнего — вне
зависимости от того, что за структуры придут к власти. Будем привыкать.
Стоп.
Горшочек, не вари. Наверняка есть, наверняка, еще какие-то методы чтения
романа. Только все это напоминает известную притчу о слепых, пытавшихся
определить форму слона, сепаратно ощупывая его хобот, ноги и прочий организм.
Или в лучшем случае — школьное рассуждение на тему «что хотел сказать автор».
Да что хотел сказать, то и сказал. Например, очень убедительно проговорено о
преимуществах вольной жизни над жизнью офисной. Не только для читателя
убедительно, но и для персон, населяющих мир романа:
«На
следующее утро Алеша так глубоко задумался, прислонившись к гремящему трамвайному
стеклу, что проехал свою остановку. И опять не пошел в офис».
Хотя,
конечно, потребны некоторые сверхспособности, рядовому человеку в общем случае
недоступные:
«Но
если речь шла о зарабатывании денег, которых никогда не было, Санька
эксплуатировала свой дар нещадно, на самых черных, прикладных работах вроде
рисования пивных этикеток, оформления витрин супермаркета или создания логотипа
какой-нибудь захудалой конторы».
Ничего
себе, да? Раз — и придумала пивную этикетку! Нет, я предельно далек от иронии.
Дизайнеров я знаю, и мое восхищение их работой сродни восхищению способностью летать без мотора и крыльев.
Равно как и способностью людей вроде Дарьи-Марии не отрываясь от рабочего места
шить мишек или кукол. И ведь мишки-то эти несут бездну индивидуальности в
каждом изгибе своих плюшевых тушек. Даже картинок не надо, мишки эти — точно на
ладони. Да, вот так вот и проникаешься завистью, читая. Совершенно иной мир
иных людей. Плохо им, наверное, среди нас, обыкновенных.
Да, отметим еще один важный момент. Впервые, кажется, в
прозе Ключаревой появляются антигерои. До этого у нее преобладали две сущности:
чудики и Стена. Стену образовывали обыватели или представители госструктур.
Здесь они тоже, конечно, есть. Бабушка, упомянутая выше. Проворовавшийся прокурор.
Или туповатый милиционер. Но, как ни странно, эти-то персоны как раз дают
надежду. К примеру, окажись на месте того мента нормальный, Катю б отдали
ребятам на передержку. Был на периферии моего круга знакомств подобный эпизод.
Правда, там девочку у подобравших ее на улице приятелей оставил полузнакомый им
участковый. Про глаза того ребенка, прожившего в нормальной квартире почти
неделю до того, как за ней явилась мамаша, можно написать отдельный роман.
Словом, система, как ни удивительно, состоит из людей, в сущности, не злых.
Просто уж очень тщательно соблюдающих инструкции. Это преодолимо. Но зло в
книге спрятано хитрее.
Хотя
один резко противный персонаж налицо. Вечная борчиха со всем сущим Ида
Моисеевна Бронштейн. Описание ее порой карикатурно, но менее омерзительной она
от этого не кажется:
«Дождавшись
телекамер, старушка деловито улеглась под бульдозер».
Таким вот личным примером дама заряжает ребят на идиотские
подвиги. Меж тем, в силу возраста и воспитания, молодые люди-то более чем
готовы к выходкам. Самый адекватный обитатель мира «Счастья», Алеша, и тот
порой несет околесную:
«…будут
у меня дети, они вырастут и осознают, в каком мире живут, и спросят: а где ты
был, что делал, почему не помешал? И что я им отвечу? Я в лес ходил?»
А
чего такого? Все ж более достойное занятие, нежели биться в чужой войне одних
дурачков с другими. Война-то яйца ломаного не стоит и гроша выеденного:
«На
месте леса планировалось построить гипермаркет, большую транспортную развязку,
пару заправок и паркинг. Когда около половины деревьев уже было вырублено,
жители окрестных домов спохватились и вышли на стихийный митинг. Покричали,
обматерили прораба и, успокоенные, разошлись. Через полчаса бензопилы снова
взялись за дело».
Мало
ли тех, кому гипермаркет и паркинг нужнее? Но нет. Молитвами Иды Моисеевны в
орбиту идиотизма вовлекается все больше народу. И с очень печальным финалом.
Да, там еще прокурор изо всех сил старается, но до него нам дела нет: он и так
представитель Стены, да и вороватый к тому ж. Он хотя бы добрым не
притворяется. Не то — г-жа Бронштейн. Вот прикинем: пойдут вместе воровать
старый уголовник и молодой. Попадутся. Что будет старый делать? Правильно —
всеми силами отмазывать молодого. Во-первых, старому так и так сидеть, а
во-вторых, за преступление в составе организованной группы дают намного больше.
Диссидентка же активно топит и себя, и Саньку — совсем уж невинную и невольную
соучастницу. Жертву чужой битвы.
Впрочем, с Идой тоже все ясно более или менее. Таких можно
научиться избегать годам к тридцати, а желательно — много ранее. Куда страшнее
Катя. Да-да, вот этот маленький монстрик, выкинутый из неизбежно-белого
«Мерседеса». Можно, конечно, предположить, будто несчастья сами концентрируются
вокруг нее, но очень уж нетривиальными штришками рисует Ключарева поведение
славной малютки. Ад ведь он такой, ад ведь хитер.
Ну,
и да: Катя воплощает собой самый-самый базовый, сквозной мотив книжки: ужас
сбывшейся мечты. Сестры, кажется, знают это с раннего детства:
«Я
вышла в коридор и тихонько, ужасно стесняясь, сказала: „Добрые ангелы,
пожалуйста, чтобы нам не разлучаться…”
Потом
вернулась и легла к Саньке на матрац. Мне стало тепло от нее, потом жарко, еще
жарче… И когда приехала „скорая”, у нас обеих была температура под сорок, и в
больницу мы попали вместе!»
Ну,
и вот каждый раз примерно так: с ребенком, со свадьбой. Со всем, короче. А ведь
желать-то не перестанешь! Об этом еще в книге про шагреневую кожу написано,
много-много лет назад. И ангелов просить об исполнении желаний не перестанешь.
А они будут те желания исполнять, изумляя просителя. Вот этот конфликт кажется
действительно вечным и важным. Об этом и читать интереснее всего.
Хотя
не только об этом, конечно. Опять вспомним Коупленда. В книгах, написанных
после «Поколения Х», он не то чтоб смирился, но большей частью уже говорил о
том, как найти нишу в этом мире, где мир тебя не тронет. Само собой,
переменился стиль. Сделался иронично-успокоенным. А у Ключаревой — нет.
Осталась ярость дыхания, кажется, все та же, что и в «Общем вагоне». Повторим:
изменился вектор приложения этой ярости. Теперь вместо активных действий,
направленных против Стены, или вместо надежды на церковь предложено «жить в
детей» — выход, опробованный внутренней советской эмиграцией семидесятых годов
ХХ века. При сохранении, конечно, пассивного сопротивления Стене. Нормальный
выход. Не хуже других и не лучше. Главное, автор его не навязывает и на нем не
останавливается, предпочитая все-таки говорить о сущностях, обладающих более
общим значением. О природе ласкового зла, например. Обо все том же ужасе сбычи
желаний и опасностях доверия ангелам. Об интересном и многом, одним
словом. О том, узнавать о чем не
устаешь, а самому проверять — страшновато.