стихи
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 2, 2017
Маркова Мария Александровна родилась в 1982 году в Магаданской области. Окончила
филологический факультет Вологодского педагогического университета. Автор
поэтических книг «Соломинка» (М., 2012) и «Сердце для соловья» (М., 2017).
Лауреат нескольких литературных премий и поэтических фестивалей, в том числе
премии Президента РФ для молодых деятелей культуры (2011) — с формулировкой «за
вклад в развитие традиций российской поэзии» — и фестиваля «Киевские Лавры»
(2013). Живет в Вологде.
* *
*
Зима тревожная, сырая,
пришла, слова перевирая.
Её слова — твои следы —
они исчезли у воды,
и быть беде, ведь взгляд
скользящий
не жаждет жизни настоящей,
не ищет истины в воде,
ведь их и нет давно нигде.
Двоится, день опять двоится,
и человек на лёд ложится
и смотрит в зеркало реки,
как самый опытный гидролог,
на ледяные поплавки,
на город, втиснутый в осколок,
на спящие особняки,
выискивает в окнах тени,
вызванивает глубину
и видит в блёстках снежной пены
непреходящую страну.
* *
*
Ушедшей жизни разоренье —
жильцы другие грабят дом.
А я пишу стихотворенье
о смерти и любви, о том,
что вижу, знаки подбирая:
там точка чёрная стоит,
совсем как человек, у края,
но кто-то прыгать не велит.
А ты попрыгай, не стесняйся,
ты, стрекоза моя, станцуй.
Уже выносят мебель — с мясом
снимали дверцы, — не к лицу
стоять, подсчитывать убытки,
переживать позор, разор.
Не стой, а прыгай — даже нитки
твоей здесь нет, и грязный сор
принадлежит кому угодно,
но не тебе, и будь свободна,
иди к обрыву, говори:
любовь, любовь одна осталась,
пошла за мною, привязалась,
а смерть осталась там, внутри.
* *
*
Это снаружи, с улицы ветром
часть разговора внесло в полумрак
комнаты, чтобы условным ответом
стать мне, случайным ответом, и
так
долго служить утешением в горе:
«будто бы мы отправляемся в
горы».
Как я люблю из нечаянных слов
что-то собрать и потом
любоваться.
Будто бы мы отправляемся в путь —
нет, мы не можем с тобою
остаться,
мы — попрощаться, прощай же,
забудь.
С кем расстаюсь я словами чужими,
медногудящей хозяйка горы,
в этом ли веке с тобою мы жили,
в общем ли времени в эти дворы
мы выходили, делам покоряясь,
и на прогулку, но жизнь в
простоте
разве случится, опять повторяясь
в каждой детали? Больше нигде
и никогда. Не дано повторяться,
и не слоняться тебе по двору,
только — однажды в горах
потеряться
и превратиться в слова на ветру.
* *
*
Ты, мой любимый лес,
ты вырос и исчез,
ты вырос наконец
и сосны в колких платьях
повёл к реке, к обрыву, под
венец.
Там взрослой жизни ласточкина
склока —
пронзительная тьма
звучащая, и голос, одиноко
чарующий, и старый дом, с холма
смотрящий на других — на вереницу
деревьев молодых,
и ветер убаюкивает птицу
в объятиях пустых —
усни, усни, — но в этой колыбели
от смерти ни на шаг она не
отстаёт —
подходят ближе сумрачные ели
и слушают, как прошлое поёт.
Осенние дымятся облака.
Похолодела ржавая река.
Пристанища для взгляда не
найдётся,
и бледно-золотое, и темней —
листвы опавшей — пасмурное солнце
среди корней
ничем не утешает, только ранит —
и воздуха сверкающие грани,
и первый иней — чище и больней.
Больничная тревожная погода.
На что ты смотришь, если сквозь
тебя
проходит обнажённая природа,
о сладости и зелени скорбя?
Цветы её последние так жалки,
но глубже помутнения ума
грядущая зима.
На что теперь бесценные подарки —
то свет, то полутьма, —
когда так стыдно взглядом
задержаться,
когда полней становится вина —
о нет, моя любимая, сквозь пальцы
ты всё равно видна,
а в слепоте ночной — ты память —
цвета цинка
пространство, и, всего на свете
лишена,
бежит, бежит дрожащая осинка
одна.
* *
*
Как холодно, когда кому-то
поверяешь
ещё не до конца растраченный
секрет,
и окна в октябре на море
отворяешь,
и достаёшь слезу из пачки
сигарет.
Нет у меня теперь ни лепетавшей
ивы,
ни тех собачьих роз, оборванных
шпаной,
но в этой пустоте лишь прошлое
ревниво —
как за одной из роз — всегда
следит за мной.
Что говорят про стыд, про жалкое
волненье,
про жадность и про то, о чём не
говорят?
Как заключить свой страх в одно
стихотворенье,
поставить боль и гнев в одной
строке, подряд,
связав их навсегда, а нежность и
прощенье
внезапно развести с упрёком по
углам?
Как стыдно на свету — с осенним
освещеньем,
с огнём небытия, бегущим по
стволам,
по выцветшей траве. О нежности ли
это:
от воздуха в крови — исчезновенье
цвета
и сообщенье свойств прозрачности
телам?
* *
*
«А с этой стороны, чудачка,
посеем все твои цветы», —
звучит среди прохлады дачной
откуда-то из темноты.
Склонилась молча над травою,
и, путешествие, привет,
когда не дружишь с головою
и любишь сразу целый свет.
Ну нет, не целый, но фрагменты
его из чёрно-белой ленты,
рояля сумасбродный пляс,
искрящееся и пустое,
совсем невинное, простое —
отрывок. Видимо, про нас.
Как? Муравей? Не муравейчик?
Не мальчик в теле муравья?
Не выпавший под ноги птенчик,
как жизнь невинная твоя?
А что случилось? Что случилось?
Твои вопросы как игра.
Не плачь, всё сон, тебе
приснилось.
А вот и день прошёл, пора.
Смыкаются послушно ветки,
а в тишине и там, и тут
побеги, тоненькие детки,
ещё растут, ещё растут.
* *
*
Подслушало сердце, тревога,
тревога,
вода подошла и стоит у порога,
а в комнате чудо скрывается в
чаще —
олень настоящий, огонь настоящий,
и жалко, что всё исчезает
бесследно,
лишь чистый песок намывает
обратно,
и выглядит берег опрятно и бедно,
но это — приятно.
Смотри на меня. Оправдания нету.
Я тоже ходила слезами по свету,
нашла эту улицу, выбрала дом,
вошла в эту комнату с вестью о
том,
что всё исчезает из мира
бесследно,
и вещи смотрели беспомощно,
бледно —
пощады и мира никто не просил,
но пламя горело, и розовый венчик
олень безмятежно носил.
* *
*
В опустошении так много полноты,
что кажется — расширились кусты,
как лёгкие. Дыхание для воли,
а задыхание под зеркалом воды —
для боли. Если мне не снишься ты,
то снится что-то страшное, по
жести
скребётся ветка, мечется листок,
но скоро проясняется восток,
как прошлое в одном прощальном
жесте.
Так вот какая карта дня —
повсюду,
куда ни глянь, граница пустоты,
и я тебя, наверное, забуду,
как бабочка, от жаркой тесноты
освободившись, — где душе
преграда?
При свете дня все призраки милы,
и ветер открывает клетки сада,
заглядывает в дальние углы —
со всех ветвей последнее сдувает,
и сердце ненароком задевает, —
так просто жить и вдруг не
пережить
мгновения, потери — кто ты? где
ты? —
Не в поисках ли ветер все
предметы
стремится обнажить?
* *
*
На любовь тишиной отвечая,
воспитаешь отчаянье.
Почему
так сплетаются тесно деревья
перед тем, как спуститься во
тьму?
Не спросить у высокого бора,
и видна ещё рваная синь,
но над жадно смотрящими скоро
встрепенётся ночной клавесин —
это обморок близкого мрака,
это страх пустоты под рукой.
Мягких мхов изумрудная влага
обретает холодный покой.
Обними меня, не приближая,
не давая в лицо заглянуть.
Я осенняя роза чужая,
я отправилась в сумерки в путь.
У физалиса теплятся свечки,
звёзды астр провалились в траву.
По извилистой огненной речке
на листе почерневшем
плыву.
Эта лодочка — пепел ольховый.
Высоты на такой не набрать.
Зачерпнула огня на целковый —
и огня у меня не отнять,
но его не хватает для дела,
и рука от огня онемела,
и в округе темнеет опять.
* *
*
Со мной происходит трагедия —
трагедья, трагедья, финал!
Какого-то эхо столетия,
какой-то далёкий сигнал.
Просили земляне пристанища,
летели в ночном молоке,
но вечность безмолвная та ещё
и любит сиять налегке.
Вращаются звёзды колючие,
препятствуют жизни поля.
О, как обездоленных мучает
во сне голубая Земля.
Она открывается зеленью,
и белая лента легка,
а в зелени нежной расщелина,
в которой струится река.
Куда её воды холодные,
откуда? — проснуться пора.
Наденьте перчатки пилотные,
полёт наш совсем не игра.
Корабль — не игрушка, а спящие —
напуганный сном экипаж —
живые, увы, настоящие,
и мир предстоящий — не наш.