(Роберт Е. Нортон. Тайная Германия: Стефан Георге и его круг)
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 2, 2017
Роберт Е. Нортон. Тайная Германия: Стефан Георге и
его круг. Перевод с английского В.
Быстрова. СПб., «Наука», 2016, 781 стр.
Банально
так начинать биографический обзор, но с биографией Стефана Георге действительно
не все очевидно. Без скидок умопомрачительная слава при жизни и — тот
интеллектуальный вес и влияние на культуру, которое мало у кого было (Ницше?
Юнгер?). В своем кружке интеллектуалов он действительно был царь и бог, с
правом казнить или миловать; с днем рождения под конец жизни его поздравляли
правители, в газетах упоминали в одном ряду с Вильсоном, Клемансо, Ганди и
Лениным, а еще в Первую мировую солдаты нашивали на шинели дополнительный
карман, чтобы положить туда его сборник стихов «Звезда союза». Но после смерти
— уже Вторая мировая резко перелистала страницы эпохи? — его влияние быстро
идет на убыль, и сейчас мало для кого он настолько актуален (автор книги,
говоря о своих биографических штудиях, даже вызывал недоумение в Германии —
кому, дескать, сейчас нужен Георге?). И опять же необычно в нашей стране. С
одной стороны, в интернете его не цитируют, «Озон» предлагает лишь какие-то
старые издания. С другой же, Георге мало, но метко продолжают переводить, ему
посвящена весьма активно обновляющаяся страница «Вконтакте»…
Биография
Нортона хороша тем, что это действительно — Георге и его круг и его эпоха, ведь
жизнь Георге (1868 — 1933), хоть и пришлась на взрывоопасный период конца века
— Первой мировой — Версальского договора — Веймарской республики — зарождения
нацизма, — удивительно бессобытийна. Он всегда в стороне (сознательно!), он
всегда — в духе и слове. Более того, современные селебрити могли бы учиться у
германского поэта тому, как скрывать свою жизнь от поклонников (и самому
подавать биографам отобранные факты), — он с юности не имел постоянного жилья,
беспрерывно путешествовал (под конец жизни поклонники знали его требования к
обстановке и кухне — сейчас это называется «райдер», практикуется
рок-звездами), вел обширную переписку, но требовал вернуть ему письма или тут
же уничтожить их, иногда просто исчезал, уехав куда-нибудь в Швейцарию
(заграницей это не считалось)… Между тем — еще парадокс — те же поклонники
умудрились задокументировать его жизнь буквально до ежедневного шага, до каждой
реплики…
Родился
в старом патриархальном городке Бингене. Мать — ревностная верующая, отец —
винодел-бонвиван. Должен был наследовать свое дело, но — слава Богу, отец не
заставлял, все, видимо, скоро поняв. Был отправлен в гимназию и университет,
где учил языки, много читал, был выше среднего культурного уровня на две головы
в прыжке, но при этом показывал средние результаты. Запомнился надменностью —
уже тогда планировал себе славу уровня Цезаря, ни с кем не общался.
«Подчеркнуто отстраненный, отмеченный печальной и даже мрачной замкнутостью и,
очевидно, обладающий незаурядной чувственностью, он, казалось, был уже
совершенно безразличен к мирским увлечениям, занимавшим его сверстников». И
тогда же проявились все его черты — влюбился в рано умершего одноклассника
(тот, как и все, недоумевал), издавал с группой
друзей-единомышленников-поклонников поэтический журнал, совершал странности (то
гипноз и магическое действо, то стены в комнате общежития раскрасит). Создал и
свой язык — тогда была такая мода, впрочем, эсперанто, волапюк и т. д., — с
которого (!) переводил свои стихи на немецкий[1].
Дальше
— вялые движения в официальном поиске себя. Филологический факультет привлекает
больше правового, но и он не оканчивается. Уже переводя (его переводы высоко
ценили Метерлинк и д’Аннунцио) и желая отполировать языки, начинает
путешествовать. Англия, континентальная Европа и — Париж. Париж символистов,
круг Малларме.
Первые
подражательные, в духе господствовавшего тогда символизма, стихи. И, пожалуй,
два ярких события. Первое — до беспамятства и глупых поступков влюбленность в
Вене в юного Гофмансталя. Тот пошел вроде бы на контакт, но не настолько —
затем его спасали его родители, Георге на всю жизнь невзлюбил Вену, откуда
бежал, оскорбленный, но с Гофмансталем продолжал с переменным успехом общаться
и через годы (редкий случай — обычно Георге и за самые незначительные
погрешности вычеркивал из своей жизни полностью), тот послушно поставлял стихи
и предлагал помощь для журнала Георге. Второе событие — прозванный и
возвеличенный немецким гением, номер два после Гете практически, Георге слабо
переносил Германию, мечтал уехать то в Мексику юношей, то серьезно подумывал
стать французским поэтом. Его французский был практически native, как сейчас бы
сказали, но стихи его, по мнению тех же поэтов из круга Малларме, все же
звучали не так, как на родном языке. И Георге — опять же редкий случай, когда
он слушал мнения других, а не внутренний голос призвания — решил остаться в
Германии, на этот раз обрубив свои связи с Францией (символистов он скоро
оставил позади). Теперь он полностью обращен к Германии — Рильке, Зиммель и Лу
Андреас-Саломе сменили Малларме (Георге считал его бездельником, тот не писал
ничего нового) и Верлена (нищий попрошайка).
На
этом этапе — довольно рано, на рубеже третьего десятка — почти закончилась
биография, обретя свою неизменную до смерти форму, и сложилась личность. Весьма
неприятная — но попробуй сказать это кругу георгеанцев («George-Kreis», кружок
Георге). «Злая сила исходила от него, сила, которая заставила меня ощутить его
бесчеловечность», — отмечала поклонница из круга Сабина Лепсиус, а та женщина,
которую он единственную сильно любил и на которой чуть было не женился, в свою
очередь восхищаясь им до конца жизни и в другом браке, признавалась, что
«испытывала к Георге нечто вроде физического отвращения, некую инстинктивную
неприязнь к тому, кто, как она ощущала, проявлял некую „неуловимую безжизненную
холодность”». Да, со своей своеобразной красотой, копной быстро поседевших
волос, зловещим взглядом, он прекрасно сошел бы за вампира (он и работать любил
очень рано, еще затемно), если бы их тогда еще ловили. И, подобно пауку, он
сплел вокруг себя этот круг поклонников, настоящую паутину-network, довольно
протяженного географически свойства: «Удивительно, как Георге, который,
казалось, всегда был в движении — начинал неделю, сидя в кафе Луитпольда в
Мюнхене, на следующий день был уже в Бингене, затем отправлялся по какой-то
надобности в Бельгию или Голландию, и заканчивал неделю тем, что немного
задерживался в Берлине, — мог когда-либо находить время, чтобы писать, тем
более писать поэзию такого рода, какой никогда не слышали на немецком языке
ранее». Да, и за работой он не позволял себя видеть, даже рабочий стол
полностью очищал, как разведчик, если в святая святых вторгался-таки
посетитель.
Вместо
биографии начинается высокая поэзия — от «Гимнов» и «Года души» до «Седьмого
кольца» и «Нового царства» (в оригинале, конечно, Reich) — Георге, кстати,
написал по нынешним да и тем меркам довольно мало, всего 9 сборников, больше
даже переводил (почти всего Данте, Шекспира, Бодлера). И — то, что можно
условно назвать влиянием на умы. Он (не значась, впрочем, главным редактором)
почти 30 лет вместе со своим кругом издает поэтический журнал «Листки
искусства» (Blдаtter fдur die Kunst). Под конец жизни к этому прибавились еще
сборники (среднее между толстым журналом и научным сборником) и — около
двадцати книг от авторов его круга (Роберт Берингер, Карл Вольфскель, Фридрих
Гундольф, Эрнст Канторович, Людвиг Клагес, братья Клаус,
Александер и Бертольд фон Штауффенберг, Альфред Шулер и др. — фотографий его
единомышленников в книге больше, чем самого Георге) — в том числе очень
«сыгравшие» книги о Ницше и Фридрихе Великом. Надо ли говорить, что ни одна
запятая во всей этой печатной продукции не ставилась без высочайшего
визирования Георге?
А
теперь о неоднозначностях с его взглядами — то есть, скорее, с их рецепцией.
Георге воспринимался не только как духовный учитель, вождь всей Европы, но и многие
серьезно рассматривали его как потенциального правителя. При этом он не написал
ни одной политической работы, от политики буквально воротил нос. Мало того, кто
еще был так чужд публичности, как он, — когда поэту решили вручить только что
основанную премию Гёте, он долго думал, потом нехотя принял ее, на вручении,
разумеется, не появившись и планируя вернуть ее, если на следующий раз ее
вручат кому-нибудь неподобающему («Слава Богу, этот агнец своим решением
сохранил мне много денег», — в своем духе мрачно шутил Георге, когда через год
номинировали Альберта Швейцера). Не поэтому ли, несколько раз обсуждая его
кандидатуру в Нобелевском комитете, премию ему так не вручили?
Что
же с его взглядами, транслировавшимися в его стихах, его редакторской работой,
книгами его последователей? Можно ли согласиться с Вальтером Беньямином, очень
ценившим Георге как поэта, но очень настороженно относящимся к его
наставническо-идеологическим притязаниям? Взгляды эти скорее приближены к
духовному традиционализму. «Принадлежащий к элите, настроенный в пользу
иерархии, антидемократический и весьма подозрительный ко всем формам
рационализма, Георге придерживался убеждений и ценностей, которые разделялись
антимодернистскими интеллектуалами Германии начала ХХ века», — суммирует Нортон
в предисловии. Встречаются зачастую и суждения, относящие Георге к
«консервативной революции», но это несколько спорно. Как, и мы уже имели
основание в этом убедиться, многое вокруг его фигуры. Так, Георге, например,
приветствовал поражение Германии в войне, революционные преобразования,
размышлял даже о большевизме, но — исключительно потому, что старые формы
германской духовности ему (вспомним желание покинуть страну) опротивели уже с
молодости. Да и такая частность, к слову, как пол: Георге был гомосексуален (в
греческом духе[2],
наставничества учителя физически прекрасному мальчику, правда, в обязательный
тест для мальчика входило умение если не понимать стихи, то хотя бы правильно
их декламировать, Георге или собственные), при этом исповедовал целибат и
мизигонию (несколько учеников было с презрением изгнано из его круга после
женитьбы, не дай Бог, еще и раньше положенного, по Георге, срока в 40 лет).
Примеры, когда поэт выпадает из какой-либо стройной идеологической структуры,
можно множить. При этом надо иметь в виду — он претендовал на Sonderweg, особый
путь, на создание собственной духовной системы, исключительной и всеобъемлющей
(и это хорошо видно по эволюции его стихотворных сборников — от символистской
лирики до довольно тяжеловесной поэзии-учения, в духе Даниила Андреева).
Но сам Георге мог сколько угодно грезить о духовной
аристократии (geistig-seelische Aristokratie) о том, что культурным и даже
религиозным заветом поведет за собой народ возвыситься и преобразиться. Эпоха
думала за него. Ты мог писать черным по белому, но никто не обещал, что тебя не
прочтут белым по черному, как то было с Ницше и нацистами. Кстати, интересная
тема — Георге очень внимательно читал Ницше, но имел к нему множество претензий
(а — разменял себя на плохо усвоенную филологию, б — не оставил учеников). А
они, кстати, были весьма похожи — и кочевническая жизнь без своего дома, и
несчастливая личная жизнь. Однако, «увлеченность Георге Ницше, потребность
сравнить себя с ним, чтобы только продемонстрировать собственное превосходство,
означает более амбивалентное отношение к нему, чем Георге готов был признать. В
мыслях Ницше было многое, что внутренне привлекало Георге, оба имели один и тот
же идеологический темперамент, но для Георге было невыносимо представление, что
он мог зависеть от предшественника или что какая-то из его идей не была его
собственной. Самое большее, что Ницше могло быть дозволено, — стать
заслуживающим похвалы, даже принесшим пользу первопроходцем, но в конечном
счете павшим в силу порочного характера».
И
— интерпретация. Даже на уровне риторики еще до каких-либо нацистов его можно
было бы записать в их ряды (кто у кого «списал» — другой вопрос, как говорится,
носилось в воздухе). Он, его ученики писали об утрате, пожертвовании себя ради
коллектива, о необходимости новой героической эпохи, об образе духовного воина
и учителя-вождя (да, Fдuhrer). Одинокий Художник, писал «Листок…», он
же Воин, должен поднять «меч войны» и «сокрушить тьму и чернь, покусившиеся на
великие ценности». Однако затем высказывается противоположное мнение — Художнику «не следует заниматься такими
низкими делами, как, например, „мир” — он слишком занят поддержанием „вечного
огня”, что бы это ни значило». Вспомнить еще, что Учитель упорно отказывался
считать человеческими существами женщин, все народы не белого цвета кожи,
ненавидел варварские страны Россию и Америку… Да и солярный индуистский символ
свастику (один из его учеников даже совершил паломничество в Индию) в
оформлении журнала использовался не раз…
Но
опять и опять противоречия. Георге приветствовал тот же националистический
принцип в своих собственных работах, но дружил с Клаусом фон Штауффенбергом, на
покушение на Гитлера которого подтолкнуло впоследствии бесчеловечное отношение
гитлеровцев с русскими пленными и евреями. На казнь фон Штауффенберг вышел,
кстати, с совершенно георгеанскими словами «Да здравствует священная Германия!»
Еще до поражения Германии в Первой мировой он — ожидал
этого поражения, тех изменений, что оно принесет внутри страны: война, по
Георге, «является, скорее, прелюдией к более поздним и более важным
происшествиям. Самое замечательное, что события уже вырвались из-под узды всех
возниц и теперь несутся с роковым грохотом своим собственным путем». Он заочно
как бы принял те изменения, как Блок[3] принял
не революцию, но то, что чаял за ней. При этом находясь в состоянии внутренней
эмиграции и тотального эскапизма — вне зависимости от времен на дворе:
«Стремясь убежать от мира, который был для них невыносим, Георге и его
сторонники изобрели альтернативную вселенную, управляемую своими собственными
высшими принципами и законами, сотворили новое царство, за которым Георге
надзирал как первосвященник, верховный правитель и просветленный пророк».
Конечно
же, обретшие силу нацисты мечтали заполучить Георге в свой клан. Замечательный
пиар-ход их политтехнологи придумали, когда по закону о расовом происхождении
многие ученые и художники евреи были изгнаны со своих должностей, покинули
страну. Георге буквально на коленях и на любых условиях умоляли войти в
Академию писателей (братья Манн, Дёблин ее как раз покинули). Пожалуй,
единственный случай, когда Георге выступил с ответным письмом. Смутно отметив
необходимость некоторых духовных реформ, в своей едко саркастической манере он
подытожил свой категорический отказ (он абсолютно не рассматривал для себя
возможность участвовать в Академии с личностями вроде Готфрида Бенна и Гвидо
Кольбенейера, но того же Томаса Манна, впрочем, ставил как писателя едва ли
выше пустого места) — «…я не могу сказать джентльменам из правительства, что
они должны думать о моем творчестве и как оценивать его значение для себя». На
этом Георге в очередной раз уехал в Швейцарию, где вскорости (так и хочется
сказать — от греха подальше) и умер.
Больше
к нему Геббельс не приставал, но отыгрался после смерти — правительственные
телеграммы и публикации на первых страницах ведущих газет посмертно зачислили
Георге в предвозвестники гитлеризма…
И тут, конечно, учитывая все деликатные коннотации, важен
тон биографа. Он выдержан и спокоен, за что уже достоин всяческих похвал.
Нортон явно любит свой предмет, но, конечно, без безумия учеников-георгеанцев.
Может даже и пожурить: «Сравнение утонченного, сдержанного, гуманного
Гофмансталя, обладающего тонкой и чувствительной душой, с душевнобольным
императором, прославившимся кровожадностью и безумными деяниями, являлось таким
гротескным и столь неуместным, что выставляло в неприглядном свете скорее
самого Георге, чем Гофмансталя». И Нортон весьма дотошен в отступлениях — там,
где они действительно нелишни: расскажет историю родного города Георге, Пруссии
во времена Веймарской республики или о тех, кто писал об императоре
Элагабале-Гелиогабале-Альгабале, герое третьего поэтического сборника Георге
(де Сад — Готье — Арто), о первых исследованиях и борьбе за права (хотя слово, конечно,
не из той эпохи, как и само явление) андрогинов или уранийцев, как тогда
называли приверженцев однополой любви. Похвалим сразу за все уж — разбор поэзии
имеет место, но не заходит на чуждые биографу литературоведческие поля и не
отличается ангажированностью.
Одно
жаль — прекрасно изданная (шрифты, иллюстрации) и действительно объемная книга
очень напоминает издания самого Георге — изысканно оформленные и малотиражные,
«для великих посвященных». Тираж (700 экземпляров) и цена (около 2 тысяч
рублей) делают книгу действительно изданием для избранных…
[1] Георге, впрочем, пошел дальше —
реформируя свой немецкий язык: любил двоеточие вместо многоточия, ставил точку
иногда посреди предложения, писал немецкие слова со строчной буквы и так далее.
[2] «Стиль Георге в стихотворении,
несомненно, узнаваем, но тема неоязыческого празднования солнцестояния, наряду
с пристальным вниманием к мужской сексуальности, отмеченным влиянием идей
Шулера и стремлением символической археологии Бахофена ввести всеобъемлющую и
детально проработанную систему, свидетельствуют о том, что Георге продолжал
симпатизировать идеям Космического круга и они были ему близки».
[3] Вспомним,
что в одной из статей В. Розанов назвал Блока «красивым мертвецом».