(Василий Петров. Оды. Письма в стихах. Разные стихотворения)
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 2, 2017
Василий Петров. Оды.
Письма в стихах. Разные стихотворения. Выбор Максима Амелина. Вступительная
статья М. Амелина. М., «Б.С.Г.-ПРЕСС», 2016, 384 стр.
В
русской литературе произошло событие исключительного значения: после более чем
двухвекового перерыва появилось отдельное издание избранных стихов Василия
Петровича Петрова (1736 — 1799).
Однако будет ли оно иметь широкий отклик у литературной
общественности — вопрос открытый. Трудно, пожалуй, найти в нашей словесности
другую подобную фигуру, масштаб которой вопиюще не соответствовал бы ее
известности у читателей.
Еще
в 1927 году Г. Гуковский констатировал: «Мало кто интересуется поэзией XVIII
века; никто не читает поэтов этой отдаленной эпохи. В читающем обществе
распространено самое невыгодное мнение об этих поэтах, о всей эпохе вообще. Век
представляется унылой пустыней классицизма или, еще хуже, „ложноклассицизма”,
где все поэтические произведения неоригинальны, неиндивидуальны, похожи друг на
друга, безнадежно устарели»[1].
С
тех пор в читательском отношении к эпохе изменилось не так уж и много.
По-прежнему мало кому интересны, понятны и близки В. Тредиаковский, А.
Сумароков, А. Ржевский, М. Херасков, даже удостоенный повсеместного формального
признания Г. Державин — и многие другие, недооцененные, невнимательно
прочитанные и зачастую толком не изданные. Но и в этом ряду униженных и
оскорбленных старой русской словесности Петров занимает место едва ли не самого
обделенного вниманием публики и оболганного тенденциозной критикой. «Придворный
одописец», «карманный поэт Екатерины II», «шинельные оды» — таков набор
постоянных ругательных штампов в разговоре о нем. Более мягкое определение,
«автор ломоносовской школы», распространенное в советское время, также не
помогает восприятию его творчества, ибо задает неточный угол зрения на объект[2].
Традиция
скептически увязывать Петрова с именем предшественника идет от Н. Новикова:
«…хотя некоторые и называют его уже вторым Ломоносовым; но для сего сравнения
надлежит ожидать важного какого-нибудь сочинения и после того заключительно
сказать, будет ли он вторый Ломоносов или останется только Петровым и будет
иметь честь слыть подражателем Ломоносова»[3].
Поэт
действительно только Петров. Если он и автор какой-то школы, то —
«петровской». М. Амелин в концептуальной вступительной статье к однотомнику с
большим основанием возводит его генеалогию к «темному» и сложному Пиндару, к
европейскому барокко (Дж. Марино и Л. де Гонгора), к английским метафизикам
начала XVII века и именует его последовательным маньеристом[4].
Петров
был едва ли не самым гуманитарно образованным поэтом своего времени: в
совершенстве владел несколькими европейскими языками, знал латынь,
древнегреческий и древнееврейский, активно читал и переводил современную ему
западную литературу. Общая ученость и природная филологическая одаренность
позволили ему не просто устраивать в своих стихах одни словесные фейерверки за
другими, а творить поэтические спецэффекты, по зрелищности и богатству фантазии
вполне сопоставимые с наиболее смелыми экспериментами кинематографа. И сторонники, и противники автора почти все
внимание уделяли его торжественным одам, изощренные конструкции которых
грандиозны по замыслу и исполнению. Они написаны сугубо индивидуальным стилем,
изобилующим языковыми редкостями и причудами. Но ничуть не меньший интерес
представляют послания и сатиры Петрова, исполненные в ином ключе,
«простонародном» и бурлескном. Такой контраст внутри одного художественного
мира свидетельствует: автор при желании мог бы творить как угодно, что
сводит на нет претензии его критиков, будто он в принципе не умел писать
гармонично и внятно.
Книга
Петрова — выбор конкретного составителя. Под одной обложкой собраны некоторые
оды, послания, минимум переложений и литературная «смесь». За пределами книги
остается часть оригинальных сочинений, письма и объемный корпус переводов.
Такой подход к изданию, конечно, спорен. Но, во-первых, справедливый упрек в
отсутствии полного Петрова следует адресовать не энтузиасту своего дела, а
специалистам по XVIII веку. А во-вторых, в избранном карманного формата есть
важный культурный смысл: книга адресована любому заинтересованному читателю.
«Б.С.Г.-ПРЕСС» учло опыт недавних введений в оборот других восстановленных в
правах текстов и авторов. Например, несколько лет назад в «Литературных
памятниках» вышел двухтомник выдающегося «архаиста» Семена Боброва с отличным
академическим аппаратом[5] — и если
филологическое сообщество его как-то восприняло, то читательское внимание
практически неощутимо.
Не
желая своему герою подобной судьбы, Амелин сделал книгу максимально популярной
по форме — насколько вообще в данном случае можно говорить о грядущей
популярности. «Выводить в свет» такого автора трудно не столько из-за сложных
текстов, сколько из-за его несообразной литературной репутации, ведь Петров
стал вызывать недоумение и неприятие многих еще при жизни.
Вспомним
красноречивую в этом смысле эпиграмму В. Майкова на перевод Петровым «Энеиды»:
«Коль сила велика российского языка! / Петров лишь захотел — Вергилий стал
заика». Надо признать, сказано смешно — но справедливо ли? Вот, например,
фрагмент шестой песни эпоса:
Да
зреньем наслаждусь родительского зрака,
Отверзи
мне врата во глубь подземна мрака.
Сквозь
стрелы, огнь, мечи, сквозь разных пагуб страх
На
собственных его я вынес раменах.
Деля
со мною он рок Трои злополучный,
По
всем морям был мне сопутник неразлучный[6].
Пусть
читатель судит сам, «заикается» здесь римский классик в передаче его по-русски
или нет.
На
новиковский «Опыт…» поэт отозвался посланием «К *** из Лондона» (1772),
адресатом которого была императрица. В нем с отменным остроумием высмеивается
идея лексикона-уравниловки, где каждому пишущему вне зависимости от степени его
дарования посвящена статья[7]. Инвективы
Петрова злободневны и в наши дни:
И
диво ль, что у нас Пииты столь плодятся,
Как
от дождя грибы в березняке родятся.
Однако
мне жалка таких Пиит судьба,
Что
их и слог стоит не долее гриба.
<…>
Коль
верить словарю: то сколько есть дворов,
Столь
много на Руси великих Авторов;
<…>
Оставь
читателей судьями дум твоих,
Есть
Аполлоновы наперсники и в них;
Им
шепчет в уши Феб, чей лучше слог, чей хуже,
Кто
в Иппокрене пил, кто черпал в мутной луже.
Крайне
узкий и несправедливый взгляд на Петрова-поэта наиболее безапелляционно
выражался В. Белинским: «Петров считался громким лириком и остроумным
сатириком. Трудно вообразить себе что-нибудь жестче, грубее и напыщеннее
дебелой лиры этого семинарского певца»[8]. К концу ХIХ века подобная
оценка представлялась классификаторам само собой разумеющейся: «Петров имеет
право на очень скромное место в истории русской литературы. Он не был поэтом
<…>»[9].
Пример
показателен. Народнически вымуштрованные критики в принципе не видели текст, художественную
ткань, и, по сути, не умели ценить в словесном искусстве само искусство.
Классиком такой дурной традиции по праву является Неистовый Виссарион, и здесь
об этом стоит сказать чуть подробнее.
Разрушительная
деятельность полуобразованного и плохо понимающего поэзию Белинского по
отношению ко многим явлениям русской литературы, особенно XVIII века, давно
заслуживает критического разбора и адекватной исторической оценки. Мало кому
удавалось изнутри самой литературы нанести родной словесности такой
катастрофический по последствиям вред. Авторитетные взвешенные высказывания о
Белинском, к сожалению, нечасты и пунктирны: «<…> история русской
литературы — как она преподается в Советском Союзе и как она преподавалась в
царское время — грешит грубыми ошибками — Гоголь — основатель натуралистической
школы, Белинский — великий критик, и так далее — вплоть до злополучного
социалистического реализма»[10].
Загипнотизированность
русской общественной мысли и отчасти филологии (не говоря уже о школьной
традиции) «белинскими штампами» сказывается до сих пор[11]. В целом неблагоприятное
мнение о Петрове надолго укоренилось в отечественной культуре. И это при том,
что о нем сочувственно или даже восторженно отзывались сами творцы — Державин,
Дмитриев, Жуковский, Вяземский, Пушкин, Гоголь… Но что значат их оценки по
сравнению с вердиктом того же Белинского!
Положение
стало крайне медленно меняться лишь с появлением пионерских трудов Г.
Гуковского по литературе XVIII века[12]. Но даже после серьезных
публикаций новейшего времени[13] консенсус
по фигуре Петрова у филологов пока не сложился.
Особенно
поразительна ситуация с толкованием отношения к Петрову солнца нашей поэзии.
Факты неумолимы: Петров занимал Пушкина едва ли не более, чем другие поэты
XVIII века. Он упоминается в одном ряду с Державиным уже в «Воспоминаниях в
Царском Селе» (1814).
Это
не было ритуальной формулой — впоследствии Пушкин обращался к Петрову
неоднократно и по различным поводам.
Гуковский
поднял вопрос о воздействии батальных од Петрова на изображение военных сцен в
«Полтаве»: «<…> ода на взятие Измаила — едва ли не лучшая из военных од
Петрова — содержит развернутое и, местами, сильное изображение самого штурма и
героизма русских воинов; недаром отклики этой оды слышатся кое-где в описании
боя в пушкинской „Полтаве” (см., например, у Петрова: „Смесилися! друг друга
рубят, / Друг друга колют, топчут, рвут…”)»[14] — а затем отзвуки ее дошли
и до Лермонтова: «Смешались в кучу кони, люди…»
Приведенным
случаем воздействие петровского экспрессивного стиля на поэму не
ограничивается. Кажется, еще не отмечено, что и другое не менее знаменитое
место «Полтавы» восходит к его батальным стихам — к оде «На взятие Ясс» (1769):
«Кто был? гласят, Великий Петр? / Средь суши Он и водных недр / Таков бывал
врагам ужасен. / Он был! — коль вид Его прекрасен!» Думается, более поздние
строки помнят все: «Выходит Петр. Его глаза / Сияют. Лик его ужасен. / Движенья
быстры. Он прекрасен, / Он весь, как божия гроза».
Л.
Пумпянский установил, что центральный образ «Медного всадника» — вовсе не
оригинальное изобретение Пушкина. Ближайший аналог ему имеется в оде Петрова
«На торжество мира» (1793), где оживает не просто конная статуя Петра, а именно
монумент Фальконе[15]:
Он рек, — и всколебались бреги;
Блеснул
во горней огнь стране;
Река
и ветр прервали беги;
Тряхнулся
Всадник на коне.
Он
жив! о знаменья чудесна!
Он
жив! иль действует небесна
В
меди мощь века заперта.
Взгляните!
конь под Ним топочет;
И
к облакам взлетети хочет,
Пуская
пену изо рта!
Тем
не менее обнаруженная ученым принципиально важная параллель не стала всеобщим
достоянием и поводом для далеко идущих выводов.
Наконец,
в обращении Пушкина к Н. Мордвинову (1826) едва ли не половина текста посвящена
Петрову:
Под
хладом старости угрюмо угасал
Единый
из седых орлов Екатерины.
В
крылах отяжелев, он небо забывал
И Пинда острые вершины.
В
то время ты вставал: твой луч его согрел,
Он
поднял к небесам и крылья и зеницы
И
с шумной радостью взыграл и полетел
Во сретенье твоей денницы.
Мордвинов,
не вотще Петров тебя любил,
Тобой
гордится он и на брегах Коцита:
Ты
лиру оправдал, ты ввек не изменил
Надеждам вещего пиита.
Вещий пиит и седой орел Екатерины — это Петров: он написал
оду «Его превосходительству Николаю Семеновичу Мордвинову» (1796), мотивы и
отчасти формальная структура которой отразились у Пушкина. Однако внятных
объяснений, отчего из всех поэтов XVIII века Пушкин удостоил в стихах столь
откровенно высокой оценки только Петрова, литературоведение не дает.
В
значительной степени под влиянием все того же Белинского в русской культуре
укрепился пушкиноцентризм. Но, получается, он у нас не вполне последователен.
Если мы поднимаем на щит всех, кого ценил Пушкин, то Петров должен быть в
первом ряду русских поэтических классиков — а его нет даже в третьем. И не удивительно, что через полтора столетия
после пушкинского появился следующий стихотворный портрет Петрова. Л. Лосев
представил его уже в хорошо знакомом по «белинской схеме» жалостливом образе
попугая-рифмача Екатерины: «На пегоньком Пегасике верхом / как сладко
иамбическим стихом / скакать, потом на землю соскочить, / с поклоном свиток
Государыне вручить. // <…> // Но Государыня изволила издрать. / Ну что ж,
поэт, последний рубль истрать. / Рви волосы на пыльном парике / среди
профессоров в дешевом кабаке» — и проч. Карикатура эта менее всего
соответствует реальным отношениям императрицы и поэта, но приходится
удовлетвориться и ею — посвящения Петрову единичны. Так, И. Фаликов иронически
оттолкнулся, кажется, уже от Лосева: «Посредственный Петров, потемкинский
клеврет, / царицын лизоблюд, / отерся от плевков, наветов и клевет, / а днесь —
и не плюют».
О
да, «посредственный»! Расхожие представления о развитии культуры обычно
поверхностны. Где, например, «народный поэт» Некрасов — и где «придворный»
Петров? Между ними очевидная бездна. Но вспомним хрестоматийное: «А владелец роскошных палат / Еще сном был
глубоким объят… / Ты, считающий жизнью завидною / Упоение лестью бесстыдною,
/ Волокитство, обжорство, игру, / Пробудись!…» И что ж? На девяносто лет
ранее Петров уже исполнил в той же тональности: «Ты спишь, а вкруг тебя обстав,
/ Несчастны тяжко воздыхают, / Беды отечество терзают, / Пороки топчут святость
прав! / Ты спишь, мы сетуем и просим, / Мы скорбный глас к тебе возносим! /
Простри твой слух: от всех сторон / Плачевный слышен вопль и стон» и т. д. Без
сомнения, внимательное прочтение Петрова породит еще много удивительных
открытий и следствий.
Итак,
книга поэта, извлеченного из-под спуда столетий, предъявлена. Что же она дает
нам, живущим в третьем тысячелетии?
Прежде всего, после такой литературной реанимации
игнорировать Петрова будет сложно. Есть надежда, что филологи наконец-то смогут
задаться вопросом не только о нем самом и о его месте в отечественной
словесности, но и о петровском влиянии на удивительно разных авторов. Из
наиболее очевидных случаев: в XIX веке — на Вяземского, особенно на сатиры и
послания князя, написанные александрийским стихом, и на способ его рифмовки, в
ХХ — на Маяковского, чей гиперболически-гротескный метафорический стиль
обнаруживает куда больше сходства с Петровым, чем с Державиным, с коим его
иногда сопоставляли, а из наших современников — разумеется, на своего
апологета, тоже «барочника» Амелина и на «авангардиста» Д. Безносова. Перед
читателем же Василий Петрович возникает как часть Атлантиды русской
словесности, гигантского материка, некогда населенного великанами, у которых
крупно было все — от масштаба исторического, геополитического и культурного
мышления до стиховых конструкций и языковой живописи, и которые, казалось,
бесследно канули в Лету, но нежданно-негаданно начинают восставать один за другим
во всей прежней мощи, поражая своим величественным несоответствием сегодняшним
новациям и практикам — слишком часто игрушечным.
Веселися,
храбрый росс: благодаря усилиям одного неравнодушного читателя первый Петров
отечественной литературы у нас отныне есть. Мы стали богаче еще на один
найденный культурный ресурс. Поздравим себя.
[1] Гуковский
Г. А. Ранние работы по истории русской поэзии XVIII века. М., «Языки русской культуры», 2001, стр. 37.
[2] См., например: Святополк-Мирский
Д. П. История русской литературы с древнейших времен по 1925 год. Новосибирск,
«Свиньин и сыновья», 2006, стр. 97; Квятковский
А. П. Поэтический словарь. М., «Советская энциклопедия», 1966, стр. 178.
[3] Опыт исторического словаря о
российских писателях. Из разных печатных и рукописных книг, сообщенных известий
и словесных преданий собрал Николай Новиков. СПб. [Тип. Акад. Наук], 1772, стр.
82.
[4] Предпосылки к такому восприятию
Петрова уже были даны: Гуковский Г.
А. Поэты XVIII века. — В кн.: Поэты
XVIII века. Л., «Советский писатель», 1936,
стр. 42 — 46.
[5] Бобров
С. С. Рассвет полночи. Херсонида. В 2-х томах. Составление, подготовка текстов,
статьи, примечания В. Л. Коровина. М., «Наука», 2008, 650 стр. (1 т.); 623 стр.
(2 т.).
[6] Еней.
Героическая поэма Публия Вергилия Марона. Переведена с латинского г-ном
Петровым. СПб., [Тип. Акад. Наук], 1786, стр. 263.
[7] Вполне возможно, раздражение поэта
объяснялось еще и тем, что в «Опыте…» заметка о нем явно не без умысла была
помещена между двумя другими краткими упоминаниями о… тоже неких Василиях
Петровых, чей вклад в изящную словесность минимален.
[8] Белинский
В. Г. Собрание сочинений в трех томах. Том 3. М., «ОГИЗ», 1943, стр. 188.
[9] Шляпкин
И. Василий Петрович Петров. — В кн.: Русская поэзия. Собрание произведений
русских поэтов… Издается под редакцией С. А. Венгерова. Том I (Выпуск 1 — 6). С
23 портретами. XVIII век. Эпоха классицизма. СПб., «Типо-литография А. Э.
Виннике», 1897, стр. 362.
[10] Газданов
Г. И. О нашей работе № 2. — Газданов
Г. И. Собрание сочинений в 5-ти томах. Том 4. М., «Эллис Лак», 2009, стр. 371.
[11] Из недавних примеров см.: Альтшуллер М. Г. В тени Державина:
Литературные портреты. СПб., «Пушкинский дом», 2014, стр. 85 — 88.
[12] Гуковский
Г. А. Петров. — В кн.: История русской литературы. В 10 т. М. — Л., Изд-во АН
СССР, 1941 — 1956. Т. IV. Литература XVIII века. Ч. 2., 1947, стр. 353 — 363.
[13] Здесь в первую очередь см. разбор
торжественных од Петрова: Алексее- ва Н. Ю. Русская ода: развитие одической
формы в XVII — XVIII веках. СПб., «Наука», 2005, стр. 275 — 308.
[14] Гуковский
Г. А. Цит. соч., стр. 359.
[15] Пумпянский
Л. В. «Медный
всадник» и поэтическая традиция XVIII века. —
В сб.: Пушкин: Временник Пушкинской комиссии (АН
СССР). Ин-т литературы. М. — Л., Изд-во
АН СССР, 1939,
[Вып.] 4/5, стр. 109 — 112.