Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 2, 2017
«Афиша Daily», «Горький», «Дружба
народов», «Звезда», «Зеркало», «Знамя», «Иностранная литература»,
«Лиterraтура», «Москва», «НГ Ex libris», «Октябрь», «Радио Свобода»,
«Российская газета», «Теории и практики», «Топос», «Читаем вместе. Навигатор в
мире книг», «ШО», «Celedka», «Colta.ru»,
«Lenta.ru», «TextOnly»
Михаил
Айзенберг. Вопрос количества.
Исчезает ли поэзия? — «Lenta.ru», 2016, 17 ноября <https://lenta.ru>.
«Стихи,
от которых не отмахнуться, пишут сейчас сотни авторов, а количество читателей,
как мы уже знаем, остается неизменным. То есть принципиально изменилась
культурная ситуация: раньше многие читали немногих, а сейчас многие читают
многих. Соответственно, на каждого пишущего приходится очень немного читателей.
На мой взгляд, это не катастрофа. То есть, возможно, и катастрофа, но —
катастрофа продуктивная, рабочая».
«Лет
двадцать тому назад мой товарищ Д. А. Пригов повторял при любом удобном случае,
что нормальное бесхитростное стихосложение становится чем-то вроде народных
промыслов: резьбы по дереву, резьбы по кости и проч. Идея эта для пишущих людей
звучала очень обидно. Но если задуматься, в ней может обнаружиться второй план,
Приговым не предусмотренный и вовсе не уничижительный. Скорее, наоборот. Д. А.
— человек не без гениальности, поэтому, желая уязвить, сказал что-то
поразительно верное. Пусть народные промыслы, только не в сувенирном, а в
живом, изначальном модусе. Предположим, что эти промыслы продолжают жить своей
прежней естественной жизнью и живая связь между природой, рукой мастера и искусством
здесь не прерывается. Плохо ли? А ведь так (в идеале) и происходит со стихами».
Сухбат
Афлатуни (Евгений Абдуллаев).
«Писатель — это глаз: он видит мир…» Беседовал Олег Фочкин. — «Читаем вместе.
Навигатор в мире книг», 2016, № 11 <http://chitaem-vmeste.ru>.
«„Афлатуни”
— маска; в ней мне как стихотворцу и прозаику удобнее. Легче придумывать то,
чего нет; городить разную небывальщину. А когда пишу критику, я стягиваю эту
маску с себя. И кладу подальше, чтобы не мешалась. И выхожу на жесткий ветер литературной
полемики с голым, открытым лицом».
Александр
Бараш, Николай Байтов. «Мы накрыты
каким-то маревом… Может быть, это даже
зеркало, но оно имеет структуру фрактала». Из переписки. — «TextOnly», №
45 (2016, № 2) <http://www.textonly.ru>.
«По
моему ощущению, мы накрыты каким-то маревом — вроде бы блестящим, бликующим.
Может быть, это даже зеркало, но оно имеет структуру фрактала. — Этакое
парадоксальное зеркало-облако. — Оно лишает нас возможности быть „настоящими
хорошими парнями” и „настоящими плохими парнями”, но предоставляет бесконечный
спектр ролей „ненастоящих хороших парней” и „ненастоящих плохих парней”. В этой
связи становится очень интересной проблема исповеди. Это вообще моя любимая
тема. А в нынешних условиях исповедь становится сложнейшей вещью — именно
потому, что она не является (не должна быть) художественным актом. Когда я
говорю духовнику „я плохой парень”, то как я это говорю и что я имею в виду?
<…> Так вот, гордыня, или шире — ощущение внеположности себя ситуации,
„возвышение” над ней и, как следствие, некое презрение к реципиенту
высказывания — все это не сейчас возникло, а очень давно, м. б. с романтиков
или даже раньше. Так сказать, „художник — и толпа”. — Художник каким-то образом
вынес себя за пределы „коллективного тела” и глядит на него как бы сверху. А
при попытке вернуться внутрь неизменно получает синяк» (Николай Байтов).
Павел
Басинский. Не юбилейное. —
«Российская газета» (Федеральный выпуск), 2016, № 251, 7 ноября; на сайте
газеты — 6 ноября <https://rg.ru>.
«Например,
по странной и непонятной мне логике у нас противопоставляются два юбилея 2018
года — 200-летие Тургенева и 100-летие Солженицына. Кому из них „положено”
чести больше, кому — меньше? Что за бред! Для человека культурного „Записки
охотника” и „Один день Ивана Денисовича” должны стоять в одном ряду, и я бы еще
добавил сюда „Привычное дело” Василия Белова. Вот самые „веховые” произведения
о русском крестьянине, показанном во весь рост, во всех оттенках его поведения,
во всех психологических подробностях, вплоть до мельчайших, и в то же время во
всей цельности его характера. И как „Записки охотника” в свое время приблизили
отмену крепостного права, так и „Один день…” стал осиновым колом в систему
концентрационных лагерей, потому что одно дело „зэки” вообще, как и
„крепостные” вообще, а другое дело — Иван Денисович».
Франко
«Бифо» Берарди. «Депрессия — самая
прогрессирующая болезнь столетия». Легендарный итальянский философ, гость
фестиваля NOW, о том, что современность несовместима с человеческим. И
это обнадеживает. Текст: Марина Симакова. — «Colta.ru», 2016, 2 ноября
<http://www.colta.ru>.
«Модерный
разум опирался на чтение и понимание письменного текста, на медленный ритм
буквенной коммуникации. В этой системе измерений, в этом замедлении
человеческий рассудок был способен схватывать объемы и принимать рациональные
решения».
«Когда инфосфера стала расти быстрее, быстрее и быстрее,
темп нашего рассудка, органический темп человеческого сознания оказался больше
не способен перерабатывать информацию на той скорости, с какой она поступает.
Наша современность — это состояние захваченности ритмом, который больше не
совпадает с человеческим. Акселерация инфосферы не дает нам возможности
управлять рационально, по своему желанию процессами, в которые мы вовлечены. И
мы реагируем на это панически, депрессивно».
«<…>
мы все еще представляем себе будущее, связанное с экспансией, а она больше
невозможна. Теперь нам нужно остановиться, нам нужно сделать перерыв и
взглянуть на проблему будущего по-другому. Никакого будущего нет — есть
футурабильность, то есть своего рода зона различных возможностей. Нам не
удается увидеть их богатство, пока мы одержимы, пока мы вынуждены смотреть на
эти возможности через призму капиталистических представлений».
Александр
Гаврилов про «Автохтонов» Марии Галиной.
— «Афиша Daily», 2016, 11 ноября <https://daily.afisha.ru>.
«Похожая
на „Автохтонов” книга описывается Лемом в „Звездных дневниках” — там
детективный роман достаточно потрясти, чтобы элементы перемешались и можно было
читать снова. „Автохтоны” — примерно любое количество романов по цене одного:
читатель волен менять ракурсы и глубину прочтения, чтобы книга оказывалась не
просто про другое, но и начиналась иначе, и заканчивалась не так».
«Несомненно,
это барочный роман про барочный город. Делез объяснял, что главное для барокко
понятие — „складка”: „Автохтонами” этот тезис можно иллюстрировать для
учебников. Пространство романа, все его повествование собрано в мелкую
складочку: тут далековатые понятия схлопываются вместе, дали оказываются
сближены, а в каждой точке плоскости таится глубина. Для портрета города
позируют и Киев, и Одесса, но больше всего заметен Львов, становящийся таким же
героем романа, как Петербург у Достоевского».
Сергей
Гандлевский. Эники-беники. Зачем
говорить стихами. — «Lenta.ru», 2016, 24 ноября <https://lenta.ru>.
«<…>
профессиональный поэтический навык осмысленно говорить стихом всегда будет
оставлять впечатление какого-то чудесного исключения из неукоснительных правил
и норм земной жизни с ее гравитацией, трением, энтропией и прочими враждебными
процессами, включая старение и самое смертность, требующими от нас неусыпных
усилий по преодолению или хотя бы отсрочке этих неудобств и бед».
«Словом,
возвращаясь к теме моего рассуждения: изъясняться медленно и с трудом —
естественно, говорить стихом — противоестественно, даже сверхъестественно. И чем ближе регулярная, то есть обладающая
как минимум стихотворным размером поэзия к разговорной речи, тем сильнее
впечатление чуда».
Галина
Глушанок. Неизвестная рецензия на
перевод В. Сирина «Алисы в стране чудес». — «Звезда», Санкт-Петербург, 2016, №
11 <http://magazines.russ.ru/zvezda>.
«Среди
огромного числа откликов на творчество В. Набокова в целом и на отдельные его
произведения в частности поражает отсутствие рецензий на перевод сказки „Алиса
в стране чудес” Л. Кэрролла, не считая поздней работы С. Карлинского.
<…> Мне удалось найти единственную, нигде не упомянутую рецензию,
появившуюся сразу вслед за выходом книги и носящую ярко-отрицательный
характер».
Рецензия
Евгения Елачича появилась в пражском журнале «Русская школа за рубежом» (1923,
№ 5—6). Вот часть ее: «Книга Кэрроля появилась в русском переводе уже давно и
даже, кажется, в разных переводах и переделках. Она явно рассчитана на дурной
вкус родителей и на неразборчивость маленьких читателей. Это — сказка, — но в
ней нет ничего поэтического, задушевного, что придает неотъемлемую прелесть
настоящей хорошей сказке. Это длинный набор малосодержательных и нацело
выдуманных (а не художественно созданных) утрированно невероятных приключений и
чудес. Остроумие заключается в том, что девочка все время причудливо меняется в
росте, у ней шея вытягивается в несколько метров, потом она становится крошкой
и т. д. Многие дети весьма охотно читают такую и для них бесспорную чепуху,
танцы омаров с черепахами, игра в крокет, причем ежи служат шарами и фламинго и
т. д., и т. д. Но кому же это нужно! Есть ли хоть тень пользы от чтения
подобной отнюдь не поэтической чепушинки? Сомневаюсь, но вред в такой книге,
по-моему, есть несомненный».
Линор
Горалик. Стихи. — «Зеркало», 2016, №
48 <http://magazines.russ.ru/zerkalo>.
……………………………………………..
и
вновь, как пять минут назад, под ним лежит в аду
весь
этот город Петроград в семнадцатом году:
и
ослепительный дымок
и
жгучий ветерок
и
темень красных воробьев,
летящих
поперек
«Грубо
говоря, трусы — это микротекст». Роман
Тименчик о вреде полузнания и моде на исподнее. Беседу вела Наталья Кочеткова.
— «Lenta.ru», 2016, 19 ноября <https://lenta.ru>.
Говорит
председатель жюри литературной премии «Просветитель», литературовед, профессор
Роман Тименчик: «Одна из книг шорт-листа [«Просветителя»] — книга Бориса
Жукова „Введение в поведение” — показывает, что такая вещь как научный
консенсус, который считается охранной грамотой, лицензией на постижение истины,
условен. Завтра изменится парадигма — и будет другой консенсус. И тоже все
будут считать, что это истина. А приводит ли это к релятивизму, к разочарованию
в науке? Не думаю. Во всяком случае, людям, которые занимаются гуманитарной
наукой, надо все время помнить о том, что подобно тому, как есть гуманитарное
знание для второго класса, для шестого и для десятого, так же есть гуманитарное
знание для 2016 года, 2020-го и 2048-го».
«Есть
вещи, которые не поддаются популяризации. И свойство ученого человека
заключается именно в том, что у него должно быть чутье на то, что можно
популяризировать, а что нельзя. Мы каждый день видим попытки популяризировать
так называемый Серебряный век. Кроме ужаса ничего из этого не получается, не
может получиться».
«До
сих пор могу страницами рассказывать „Москву
— Петушки”». Историк культуры, профессор Оксфордского университета
Андрей Зорин в октябре получил специальную внеконкурсную премию «Просветитель
просветителей». «Горький» поговорил с Зориным о величии Льва Толстого, силе ума
Адама Смита и предубеждении против фикшена уже в XIX веке. Беседу вела Нина
Назарова. — «Горький», 2016, 14 ноября <http://gorky.media>.
Говорит
Андрей Зорин: «Я формировался в советский период. Конечно, глаз и вкус
были настроены совершенно определенным образом, но то, что я любил тогда, в
70-е годы, для меня значимо и сейчас. Я читал „Архипелаг ГУЛАГ”. Я считаю, что
это гениальная книга, — и в историческом, и в художественном, и в научном
планах. Это одно из величайших произведений русской литературы и общественной
мысли XX века. У позднего Солженицына сложная репутация, и она немножко мешает
живыми глазами читать его старые вещи. Но „Архипелаг” — это, по-моему,
эпохальная книга по глубине анализа русской и мировой истории, по вписанности
отдельных человеческих драм в национальную историю и по технике работы с
устными источниками, сбору антропологического материала. Солженицын собирал
устные и письменные свидетельства и выстраивал из них концепцию истории — в
науке такая вот устная история, основанная на голосе, разговорах, обрела
популярность позже, не в 60-е годы».
«Мне
кажется, то, что мы перестали читать „Архипелаг”, очень плохо действует на
общественную атмосферу».
«Мне
как-то Пригов объяснял, что, если сейчас художник хочет настоящей живописи, ну,
надо тогда придумать интересную инсталляцию, а там будет на стене висеть
картина, и эта картина даст тебе возможность порисовать. К тому же нон-фикшн XX
века достиг такого совершенства, писатели так мастерски пишут о том, что было
на самом деле, что уже непонятно, зачем вымысел».
Елена
Иваницкая. Один на один с
государственной ложью. Несколько тезисов о нашем советском детстве. — «Знамя»,
2016, № 11 <http://magazines.russ.ru/znamia>.
«Новейшая
и завоевавшая популярность точка зрения Алексея Юрчака требует отказа от
бинарных оппозиций (истинное лицо против маски) и состоит в
том, что советская молодежь вырабатывала у себя политическую позицию
вненаходимости. Бинарные оппозиции, утверждает Юрчак, неадекватны советской
реальности. Например, голосование „за” в бинарных оппозициях — это либо
истинное отношение, либо притворное. Но для „нормальной” советской молодежи это
не было ни тем, ни другим, а было лишь исполнением ритуала. Произносимые слова
утрачивали репрезентативную функцию и приобретали перформативную.
„Перформативный сдвиг официального дискурса” — такими терминами описывает Юрчак
эту ситуацию и преподносит ее не просто как „нормальную”, но как заключающую в
себе творческий и протестный потенциал. Советская молодежь научилась по-своему
использовать идеологию: воспроизводить идеологические формы, „сдвигая” их
содержание, „открывая новые, неподконтрольные пространства свободы”. Именно
перформативный сдвиг, полагает исследователь, „сделал этих людей единым поколением”.
Помня собственный советский опыт и разделяя классический „бинарный” подход, я с
этим не согласна».
«„Перформативный
сдвиг” — то же самое, что „серый равнодушный океан голов и лес поднятых рук на
митингах”, о чем пишет в своем эссе Бродский. Голосование по команде и
говорение по команде — это несомненное подчинение силовому полю официального
дискурса. Иллюзия „вненаходимости” — это совершенно понятная попытка снять
с себя вину за участие в практиках „советского образа жизни”. Если голосование
— это не голосование, а механический жест, если выборы — это не выборы, а явка
на избирательный участок… — такую жизнь надо назвать патологической. А не
„нормальной”».
«Книг много, зачем говорить о том, что не любишь?» — «Celedka». Газета о
культурной жизни. Нижний Новгород, 2016, № 6 (57), ноябрь-декабрь <http://seledkagazeta.ru>.
Говорит
Галина Юзефович: «Если под критикой понимать исключительно анализ,
глубокое и детальное обсуждение вещей, про которые по умолчанию и так все
знают, то такая критика (я ее называю „литература о литературе”) действительно
переживает не лучшие времена — хотя все же скорее маргинализируется, чем
отмирает. Потому что, во-первых, не осталось этих самых вещей, „о которых все и
так знают”— все знают про что-то свое, а во-вторых, при постоянно
увеличивающемся объеме медийного „шума” растет спрос не столько на глубину
бурения, сколько на широту охвата. Зачем долго и медленно обсуждать впятером
одну книгу, когда вокруг каждую минуту появляются десятки новых, которые никто
не прочтет, если о них не рассказать? А вот критика рекомендательная, критика,
нацеленная на поиск, описание и введение в культурный обиход новых объектов, —
такая критика сегодня очень нужна, востребована и вообще всячески жива».
«Многие
возмущаются, потому что в их представлении литературная Нобелевка — это такой
королевич Елисей, которому раз в году дозволяется почтительно поцеловать в уста
литературу, в свою очередь предстающую в образе спящей в гробу царевны.
Соответственно, чем королевич почтительнее, а царевна холоднее, величественнее
и неподвижнее, тем лучше. И конечно же, при таком подходе Боб Дилан с губной
гармошкой выглядит вопиюще неуместно. Но, на мой взгляд, Нобелевская премия по
литературе — это не сказочный королевич, а просто способ зафиксировать,
легитимизировать нечто важное в области слова — и в этом смысле Дилан, на
полвека изменивший формы бытования поэзии, конечно, прекрасный выбор. Ну, а
лично я его просто очень люблю — и в виде песни в наушниках, и в виде текста на
бумаге. Теперь, даст Бог, и прозу его
переиздадут по-русски — она тоже в высшей степени достойна внимания, и мне
жаль, что и „Тарантул”, и „Хроники” прошли у нас незамеченными».
«Книги
— это что-то вроде порталов».
Гипермедиа и садовые альпинарии: что и как читают авторы альманаха «Транслит».
Текст: Феликс Сандалов. — «Горький», 2016, 21 ноября <http://gorky.media>.
Говорит Евгения Суслова: «Мне кажется, что сегодня
уже нельзя говорить о чтении как о некоторой универсальной и общепонятной
практике. С одной стороны, можно говорить о режимах чтения. Первый — медленное
чтение, например, когда готовишь к изданию книгу. Второй — очень быстрый,
стремящийся к дистантному [англ. distant reading — прим. ред.]. С
другой, книга перестала, на мой взгляд, мыслиться как нечто единое, ее статус
проблематизирован. Книгу сегодня можно рассматривать как корпус, но не как
просто некое „собрание”, а, скорее, комплекс языковых и неязыковых смыслов.
Гипермедиа сделали свое дело в плане внутреннего пересобирания идеи книги».
«С
некоторых пор я уже не читаю книгами, поэтому на вопрос „сколько я читаю”
ответить не могу. Много времени уходит на книги по цифровой гуманитаристике, но
это, скорее, быстрое чтение. В последнее время я работала с массивом текстов по
теории интерфейсов и визуализации. Работы по визуализации очень важны, так как
они говорят об изменении текстовой связности, то есть о том, каковы отношения
между различными элементами текста, об образе текстуальности как таковой. Это
имеет для меня принципиальное значение, так как основное мое занятие — это письмо
и медиаискусство. Книги, показавшиеся особенно важными, — „Компьютеры как
театр” Бренды Лорель, в которой рассматривается цифровая перформативность, и
„Программируемое зрение” Венди Х. К. Чун, в которой речь идет о софте как
идеологии».
Павел
Кузнецов. Фотография: утопия,
агрессия или психоз? — «Звезда», Санкт-Петербург, 2016, № 11.
«Вслед
за инфляцией слова мы получили фантастическую гиперинфляцию изображения и
визуальных образов, неизмеримо более агрессивных, чем любые слова. В наступившем столетии за считаные годы все
стали фотографами, фотохудожниками, фотоагрессорами, фотомутантами, вместо гигиены
оптического породили горы визуального (и часто небесталанного) мусора,
спрятаться от которых намного сложнее, чем от любой словесной эквилибристики
или пропаганды».
Ирина
Лукьянова. Полцарства за покой. Из
книги о Катаеве. — «Октябрь», 2016, № 9 <http://magazines.russ.ru/october>.
«Предчувствием
гибели полны его рассказы, колорит которых все сгущается от весны 1918 года к
зиме-весне 1919-го, и даже в поздних рассказах его об этом времени чувствуется
замороженное ужасом, завороженное масштабом любование гигантским катаклизмом:
его Атлантида уходит на дно, уцелевшие спасаются вплавь. Внезапный прыжок на
„советскую платформу” — больше всего тяга к прочному берегу, акт воли к жизни.
Желание жить — основной инстинкт Катаева, который спасал и сохранял себя так же
настойчиво и последовательно, как растрачивали и губили себя Маяковский или
Цветаева».
«Вероятно,
в августе 1919 года дело Катаева рассматривала военно-следственная комиссия. В
этом случае комиссия, вероятно, не нашла в его деятельности признаков
уголовного преступления (поскольку в [Красную] армию он был мобилизован
принудительно и в боевых действиях фактически не участвовал) и отпустила с
документом, удостоверяющим, что он „может служить в Добровольческой армии”.
Это, разумеется, не более чем предположение. Однако оно представляется нам
более обоснованным, чем популярная версия, что Катаев в 1919 году был тщательно
законспирированным агентом деникинского подполья, а его выступления в пользу
советской власти и служба в БУПе служили только прикрытием этой деятельности».
См.
также: Сергей Шаргунов, «Валентин Катаев» (главы из книги) — «Новый
мир», 2016, № 1.
Александр
Мелихов. Творяне всех стран,
соединяйтесь! — «Иностранная литература», 2016, № 9 <http://magazines.russ.ru/inostran>.
«Так
вот, мне кажется, что универсальная функция, которую национализм пытается
выполнять везде и всюду, это экзистенциальная защита личности, ее защита от
чувства своей кратковременности и бессилия перед безжалостным мирозданием. И с
тех пор как сильно прохудилась экзистенциальная защита, даруемая религией,
многократно обострилась человеческая потребность прильнуть к чему-то сильному и
хотя бы потенциально бессмертному, способному оставить след в истории.
Подавляющему большинству такое суррогатное бессмертие проще всего заполучить
через причастность к нации: национализм, собственно, и есть суррогат религии.
Иными словами, борьба за национальное самоопределение — это вовсе не борьба за
экономическое процветание, свободу или чистоту нравов, но, выражаясь
помудренее, борьба за историческую субъектность».
«Итак,
национализм тщится осуществить экзистенциальную защиту народа, то есть
ослабить, а лучше вовсе убить его внутреннее ощущение своей мизерности и
бессилия. И в этом своем стремлении он совершенно прав. Но он совершенно
неправ в убийственной примитивности своих методов — ниоткуда не следует,
что для достижения этой необходимейшей цели непременно требуется независимое
государство, в котором безраздельно царит одна нация и один язык».
«Экзистенциальная
защита сильных и слабых народов — тех, кто обеспечивает мировое равновесие сил,
и тех, кто на это равновесие почти не влияет, должна выстраиваться на
совершенно разных принципах: у сильных на рациональности, у слабых на
творчестве».
Светлана
Михеева. Мортус. — «Лиterraтура»,
2016, № 87, 21 ноября <http://literratura.org>.
«Поэты
ставят на службу искусству даже собственные кошмары, огромная двигательная сила
которых не нуждается в пояснении. Когда маленький Эдуард [Багрицкий], не
выносивший кухонных запаха и вида, пробирался через кухню, то закрывал платком
лицо. Огромное количество блюд были для него невыносимы даже на вид. С
возрастом количество их возрастало. Объяснить этой глубокой странности домашним
он никогда не мог. Табу налагалось на все жидкие блюда, на все виды овощей, за
исключением редиса. Он раздражался на пряности, не любил еврейской еды — еды
своего детства. При этом брезглив не был, представления и шутки ради мог
глотать червей, которых держал для кормления рыб. Вместе с этим еда была у него
единственной „бытовой” страстью: сладкое, рыба и фрукты. Жена рассказывала о
любимом блюде: творог со сметаной и маслинами. Может быть, в силу этой
неразрешимой двойственности отношения Багрицкого с едой были более чем интимны
— он ел в одиночестве».
«Фобии
— объемный и пластичный материал, поддающийся формовке практически без усилий,
и поэзия Багрицкого лучшее тому подтверждение: человек, страдающий неврозом на
почве пищи, включает ее описания в стихи в таких количествах, что куда там
Рабле и всем фламандцам сразу. Страшные образы „оголтелой” еды, встающей
„эпической угрозой” — варварское нашествие на оплывшую империю человечества;
фантасмагорические базары, где еда, того и гляди, сама сожрет покупателя».
«Мое
уголовное дело — самая увлекательная книга на свете». Эдуард Лимонов о своей читательской биографии. Беседу
вел Максим Семеляк. — «Горький», 2016, 25 ноября <http://gorky.media>.
«—
Вы когда-нибудь подчеркивали понравившиеся строчки в книгах?
—
Все время делаю пометки.
—
Карандашом или уж безвозвратно ручкой?
—
Ручкой, и красной, и синей, и черной. Это важно».
«Мы
лепим из мертвечины големов». В честь
выхода нового номера журнала «Носорог» «Горький» обсудил с одним из его
редакторов, прозаиком и обозревателем журнала «КоммерсантЪ-Weekend»
Игорем Гулиным судьбы модернизма, перспективы современной литературы, а также
чем Пелевин похож на Кашина и Шендеровича. Беседу вел Иван Мартов. — «Горький»,
2016, 27 октября <http://gorky.media>.
Говорит
Игорь Гулин: «Мне кажется, ощущение, что я рьяный апологет высокого
модернизма, возникает только на фоне обычной газетно-журнальной критики, в
центре внимания которой находится современный мейнстрим. Меня действительно
больше волнует „старый” модернизм, но одновременно и современная новаторская
литература, не особо на него похожая. Просто с определенной точки зрения она
слипается с модернизмом под маркой, скажем так, „борьбы с формализмом”.
Современным же кажется общераспространенный популярный фикшн/нон-фикшн. Я
пытаюсь говорить из противоположной позиции — например, новые „большие романы”
кажутся мне в основном мертворожденными, и я пытаюсь указать на другую
современность».
«Честно
говоря, я вообще ненавижу Пелевина. Пелевин — это своего рода Шендерович, он
пишет газетные фельетоны, приправленные философией уровня Коэльо. Постмодернизм
— многослойная вещь. Как и в любом культурном явлении в нем есть революционная,
критическая, новаторская составляющая и есть инерционная, консервативная,
комфортная. <…> Но в целом есть общее ощущение, что современный
постмодерн — это состояние комфортного релятивизма как способа сохранить
мещанский культурный статус-кво (и стоящий за ним статус-кво
социально-экономический)».
«Не
выходить на арену цирка». О книгах-финалистах,
борьбе с лженаукой и культурном пространстве русского языка Радио Свобода
поговорило с председателем жюри премии «Просветитель» этого года, известным
литературоведом, профессором Иерусалимского университета Романом Тименчиком.
Беседу вел Сергей Добрынин. — «Радио Свобода», 2016, 17 ноября <http://www.svoboda.org>.
Говорит
Роман Тименчик: «Лженаука веселее, увлекательнее, в общем, у нее есть
много других достоинств. Дело в том, что это так называется — лженаука, а на
самом деле это фольклор, который неистребим. Я бы никому не советовал пытаться
бороться с фольклором. Мы можем сколько угодно объяснять элементарные вещи
широким массам, но от идеи, что самоназвание „этруски” означает „это русские”,
мы человека с улицы никогда не отучим. И на здоровье, потому что из фольклора,
из народной этимологии, из народной географии, народной истории (тут, конечно,
можно обсуждать, народная она или антинародная) вырастает художественное
мышление народа. Как из ложных этимологий, в общем, вырастает поэзия. Сопряжение
далековатых идей, о котором говорил Ломоносов. И бороться с этим бесполезно. И
вообще выходить на одну плоскость с этим не рекомендуется. Должна быть скучная,
кабинетная наука, чуть-чуть улыбающаяся в уголках рта, в отличие от хохочущей,
жизнерадостной, гогочущей лженауки».
Павел
Нерлер. Осип Мандельштам: рождение и
семья. — «Знамя», 2016, № 12.
Главы
из книги «Собеседник. Жизнеописание Осипа Мандельштама», готовящейся для
издания в издательстве «Вита Нова».
«11
июля 1938 года — в больничной грязи и в отчаянном одиночестве — 87-летний Эмиль
Вениаминович Мандельштам умер от рака. Но простилась с „дедом” одна Надежда
Яковлевна: тот радовался снохе и плакал, сетуя и возмущаясь старшим и
непочтительным сыном, все не едущим к нему, даже к умирающему!.. Об Осином
аресте старику не сказали».
См.
также: Павел Нерлер, «В Москве (Ноябрь 1930 — май 1934)» — «Новый мир»,
2016, № 1, 2, 3.
Новая книга о пастернаковской Ларе. Беседу вели Иван Толстой, Наталья
Голицына, Анна Пастернак. — «Радио Свобода», 2016, 6 ноября <http://www.svoboda.org>.
В
Лондоне опубликована книга Анны Пастернак «Лара» с подзаголовком
«Нерассказанная история любви, вдохновившая на создание романа „Доктор
Живаго”»; начались съемки английского телесериала по этой книге; готовится ее
русский перевод в издательстве «Эксмо». Анна Пастернак — внучатая племянница
Бориса Пастернака (внучка Жозефины — сестры Бориса Пастернака).
«Наталья
Голицына: Почему все же ваша семья считала Ольгу [Ивинскую] авантюристкой и
соблазнительницей, как сказала ваша бабушка Жозефина?
Анна
Пастернак: Потому что Борис был
дважды женат и наличие любовницы, о которой было широко известно, противоречило
моральным устоям семьи. В жившей в Лондоне семье он пользовался таким
уважением, стоял так высоко в ее глазах, что она просто не могла представить
его в роли любовника или жуира. Ей казалось, что связь с Ольгой унижает его и
превращает в вульгарного искателя приключений. Никто в семье, конечно, не знал
Ольгу. Она вообще была не в счет. Его отец Леонид Осипович написал Борису
письмо, в котором писал, какую глубокую рану он наносит ему и всей семье своим
поведением. У меня все же осталось впечатление после разговоров с бабушкой
Жозефиной, что семья попросту ревновала Бориса к Ольге».
Новая
словесность? Нет, не слышал. В
Красноярске в спорах родился шорт-лист премии «НОС». Текст: Сергей Сдобнов. — «Colta.ru»,
2016, 10 ноября <http://www.colta.ru>.
2
ноября в рамках X Красноярской ярмарки книжной культуры прошли открытые дебаты
литературной премии «НОС» («Новая словесность»).
«Антон
Долин: Исключение — книга [композитора Владимира] Мартынова (1500 страниц)
— тексты, которые порождают автора.
Константин
Богомолов: Если мы будем двигаться в
сторону текста Мартынова [«Книга Перемен»], то получим победителя прошлого года
— [Данилу] Зайцева, текст старообрядца, его первый текст. Для меня и книга
Мартынова, и книга Зайцева — такое автоматическое письмо. Ирония в том, что
эксперты, как и в прошлый раз, тяготеют к автоматическому письму на фоне
коллапса авторского.
Анна
Наринская: Выбор в прошлом году книги
Зайцева [«Повесть и житие Данилы Терентьевича Зайцева»], огромных воспоминаний
о путешествиях старообрядца, — это безопасное решение. Жюри словно говорит:
„Посмотрите на самородный бриллиант, мы для вас нашли автора, который не имеет
отношения к литературе”. Книга Мартынова
— это собрание важных для автора вещей — чертежей, расписаний, записей;
это труд, в котором большой композитор постоянно осмысляет собственную
вселенную. <…>
Антон
Долин: Думаю, что коллапс авторского
письма в русской литературе — это уже не оценочная вещь, а свершившийся факт. В
этой ситуации хочется какого-то шага вперед. Мартынов все время говорит, что
композиторы кончились, при этом он сам пишет музыку. Мартынов пишет, что у него
была задумка книги о конце времени русской литературы. Эта книга отрицает
литературу и одновременно предлагает литературу. Получается, что такую книгу
нельзя не включить, что потом с ней делать, я не знаю.
Борис
Куприянов: Мартынов — это такой не
очень веселый обэриут, который живет после апокалипсиса».
См.: «Повесть и житие Данилы Терентьевича Зайцева» —
«Новый мир», 2013, № 5, 6.
Борис
Парамонов. Мифы и схемы истории. К
250-летию со дня рождения Николая
Карамзина. — «Радио Свобода», 2016, 1 декабря <http://www.svoboda.org>.
«Трудно
считать Николая Михайловича Карамзина и по сегодня живым явлением русской
литературы. Верно скорее обратное: не бывало в русской литературе примера того,
как писатель, считавшийся главой передовой литературной школы, вождем
литературного процесса, так быстро сошел на нет: буквально за одно поколение.
Появился Пушкин — и Карамзин исчез. И русскую литературу, великую литературу
19-го века закономерно ведут от Пушкина. Карамзин отодвинулся в восемнадцатый
век, встал в ряд почтенных, но устаревших писателей, вроде Ломоносова,
Хераскова или Сумарокова; Державин, к примеру, много живее. И это притом что
главный массив карамзинских сочинений относится как раз к девятнадцатому веку и
притом что он считается создателем того русского литературного языка, на
котором стал писать Пушкин. Очень скоро Карамзин из новаторов перешел в
архаисты, а в поэтике Пушкина одной из живых ветвей стал как раз державинский
архаизм».
См. также: Михаил Киселев, «Карамзин и
конституция» — «Новый мир», 2016, № 7.
Андрей
Пермяков. Узнавая, говорить. О гносеологических
возможностях современной поэзии. — «Лиterraтура», 2016, № 87, 21 ноября <http://literratura.org>.
«Прежде всего, опасность ложного узнавания. Сейчас поясню:
когда гипотетический наивный автор Стихиры встречает некий текст с описанием
дивной ночи, склоненной рябинки, томных вздохов и света луны, он приходит в
законный восторг: „Ах, человек написал прямо о том, что я чувствую”! Понятно,
что когда столь же гипотетический читатель, например „TextOnly”,
встретит текст, тщательно шифрующий некую непроявленную мысль, он выразит
восторг узнавания несколько иначе. Но тут и ловушка: вполне возможно и даже
вероятно, что люди со сходным вкусом, сходным уровнем образования и сходными
интересами мыслят вполне похоже! То есть узнавание произойдет, а открытие
исключено в принципе. Я как ты, как он, как она, как мы — отлично».
«<…> попытавшись унизиться до философии, рабски
переняв ее язык, «автор» (я сознательно взял это слово в кавычки, ибо написал о
разнице поэта и автора выше) будет все равно обречен говорить на русском.
Только на ограниченном, специфическом, философском русском. Не являющемся, в
сущности ни русским языком, ни философским».
Леонид
Решетников. Слом русского
национального кода в 1917 году. — «Москва», 2016, № 11 <http://moskvam.ru>.
«Менее
чем за месяц Временное правительство сломало все старые государственные
институты, судебную систему, ликвидировало полицию, дезорганизовало армию. Была
упразднена и Государственная дума, именем которой был совершен переворот. 1
сентября 1917 года Керенский самочинно и незаконно провозгласил Россию
республикой, а себя — министром-председателем и верховным главнокомандующим,
совершив тем самым окончательную узурпацию власти».
«Без
предъявления какого-либо обвинения арестована царская семья, включая несовершеннолетних
детей, по всей стране в тюрьмы были брошены сотни так называемых
„представителей старого режима”: губернаторов, жандармов, полицейских. 17 марта
1917 года решением Временного правительства была учреждена Верховная
чрезвычайная следственная комиссия (ВЧСК) — первая ЧК. <…> Мало кто
знает, что страшный термин „враг народа” появился в феврале-марте 1917 года».
«По
постановлению первой ЧК, также без предъявления обвинений, в тюрьме
Петропавловской крепости оказались все министры императорского правительства,
за исключением тайных пособников переворота П. Л. Барка, Э. Б.
Кригер-Войновского и Н. Н. Покровского. В Петропавловскую крепость были
помещены подруга государыни А. А. Вырубова и некоторые другие приближенные
царской семьи. Вся их „вина” состояла лишь в том, что они служили царю. Бывший
председатель Совета министров Б. В. Штюрмер был замучен в Петропавловской
крепости: больного, истощенного старика революционные власти поместили в
Трубецкой бастион, где подвергали побоям и оскорблениям. Когда Штюрмер умирал,
жена и другие родственники хотели пройти к нему, но их задержали караульные,
объявившие: „Никого не пропустим! Пускай околевает при нас, и только при нас.
Много чести ему прощаться с родственниками”. <…> Обо всем этом были
осведомлены и сам Керенский, и князь Г. Е. Львов, и просвещенный поборник
свободы профессор Милюков, и думский краснобай Родзянко, и почтенный член ЧСК,
редактор ее стенографических отчетов поэт А. А. Блок. Певец „Незнакомки” не
побрезговал соучаствовать в постыдном судилище над беззащитными людьми. Зная,
как умирал в 1921 году брошенный всеми поэт, трудно избавиться от мысли о
Божьем возмездии».
Свидетель
чупакабры. Беседуем с украинским
прозаиком, поэтом, эссеистом, идеологом Станиславского феномена Владимиром
Ешкилевым о фантастике и мейнстриме, тайных обществах, украинских топосах и
общеевропейской традиции. Беседовала Мария Галина. — «ШО», Киев, 2016, № 9-10
(131-132); на сайте журнала — 14 ноября <http://sho.kiev.ua>.
Говорит
Владимир Ешкилев: «Если бы тайные общества правили миром, то этот мир
был бы жутко правильным и красивым, как мир Средиземья Толкина или мир
„Основания” Азимова. Но, к счастью, наш мир умеренно некрасив и упорот».
«Большинство
людей недооценивает роль тайных обществ, но некоторые любители Дэна Брауна ее
переоценивают. Тайные общества выполняют важную миссию. Они сохраняют для нас
древнейшие пласты мыслительной и вещной культуры, ритуалы и реликвии,
восходящие к незапамятным временам. Человеку, знаете ли, иногда бывает полезно
подержать в руке некий предмет, помнящий руки египетских жрецов и тамплиеров.
Это вдохновляет, расширяет сознание и переводит его на качественные векторы
жизненной паранойи. Я даже написал об этом роман — „Увидеть Алькор”. В нем речь
идет о масонах и, конечно же, о масонских тайнах. Мне было интересно приподнять
покров того блистательного и неизвестного большинству обывателей мира, где
масоны, розенкрейцеры и прочие гностики работают, работают, но иногда — увы! —
недорабатывают. А там, где тайные общества по тем или иным причинам
недорабатывают — например, в Украине и России, — их роль берут на себя другие
структуры. Свято место глубокого вакуума избегает».
«Я
давно исследую „ведьмократию” — особое социальное явление, когда прикарпатскими
селами правят семьи наследственных ворожей. Однажды пришлось столкнуться с
ведьмой, терроризировавшей моих знакомых. На социальном уровне я с ней бороться
не мог. Ее родственники были — сплошь местечковые политики, юристы, священники.
Такой клан-спрут, в центре которого вполне благообразная женщина с повадками
сельской учительницы».
Иван
Стариков. Ахиллес из Выхина. —
«Волга», Саратов, 2016, № 11-12 <http://magazines.russ.ru/volga>.
«Третий
стихотворный сборник известного прозаика [Дмитрия Данилова] — они выходят с
завидным постоянством: по одному в год. Данилов остается верен себе: длинные
верлибры в русле концептуализма и постконцептуализма, с намеренными повторами,
до тавтологичности, старик Оккам нервно курит в сторонке. Настолько, что иногда
при прочтении возникает желание взять и отсечь многочисленное лишнее, несмотря
на понимание того, что поэтический организм после такой операции не факт, что
будет жизнеспособен. Да, это он — фирменный стиль, расфокусировка,
демократичное предложение возможных вариантов. Интересный подход, есть
искушение применить его при описании разных явлений, хоть бы и при данном
разговоре, то есть разговоре об этой книге, книге этой, стало быть, как-то так,
вот, так как-то, но я, пожалуй, что постараюсь обойтись без этого, да,
постараюсь, наверное, уж наверняка постараюсь…»
Это
о книге Дмитрия Данилова «Два состояния» (NY, «Ailuros Publishing»,
2016).
Мария
Степанова. На пороге ненового
времени. О мире, который выбирает Дональда Трампа. — «Colta.ru», 2016,
11 ноября <http://www.colta.ru>.
«Этот
текст я писала в середине лета для журнала германского фонда Kulturstiftung
des Bundes. События последних дней делают его актуальнее, чем мне хотелось
бы».
«Все
это складывается в один рисунок — и он вовсе не похож на то, что было в 1917-м
или 1933-м: не переделка мира по новому образцу, а попытка запереть его
изнутри. Кажется, то, что происходит сейчас в Америке, Европе, не говоря уже о
России, имеет больше отношения к метафизике, чем к политике. То, за чем я
завороженно наблюдаю, то, что меняет сейчас мировую карту, — отчаянная попытка
борьбы со временем, с неизбежностью старения и распада. Кто-то из моих любимых
писателей сказал бы тут, что это болезнь секулярных обществ, которые принимают
смерть чересчур всерьез».
«В
мире, разлюбившем собственное будущее, и сама идея прогресса, поступательного
движения к лучшему оказывается лишней. Как и идея нового — не очередной модели
гаджета, а нового-неизвестного, нового-пугающего, делающего жизнь зоной
ответственности и отваги».
Страсти
по шестидесятым. Диалог с Соломоном
Волковым о сериале, книгах и жизни. Текст: Игорь Вирабов. — «Российская газета»
(Федеральный выпуск), 2016, № 251, 7 ноября; на сайте газеты — 5 ноября <https://rg.ru>.
Говорит
Соломон Волков: «Я точно могу сказать, что 18-19-летний Бродский уже
задумывался о Нобелевской премии».
Константин
Фрумкин. Альтернативно-историческая
фантастика как форма исторической памяти. — «Топос», 2016, 7 ноября <http://www.topos.ru>.
«Не будет большим преувеличением сказать, что примерно на
рубеже 1980-х и 90-х годов русская культура перестала быть литературоцентричной
и стала „историоцентричной”».
«На русском языке первые альтернативно-исторические
произведения были написаны еще в начале 1920-х годов: это „Вторая жизнь
Наполеона” и „Пугачев победитель” жившего в Италии русского эмигранта Михаила
Первухина. В 1926 году трое писателей — Вениамин Гиршгорн, Иосиф Келлер и Борис
Липатов — пишут „Бесцеремонный роман”, в котором отправляют уральского инженера
в наполеоновскую Францию, чтобы изменить историю и дать победу Наполеону. Затем
был перерыв — и только в 1968 году советский фантаст Север Гансовский публикует
рассказ „Демон истории”, в котором герои с помощью машины времени пытаются
изменить ход Второй мировой войны».
«Разумеется,
в своей популяризаторской функции фантастика далека от строгой научности и
распространяет исторические мифы не менее усердно, чем строгие знания. Но
именно поэтому она становится даже более эффективна как конструктор
„исторической памяти” в смысле национального мифа. Альтернативная фантастика не
просто рассказывает об истории, но проблематизирует ее, она рассказывает
читателю об истории как о проблеме, которая требует решения, и в этом смысле
она развивает в русской культуре особую, живую открытость к исторической
проблематике».
См.
также: Константин Фрумкин, «Постмодернистские игры вокруг нацизма и
коммунизма. Размышления над фантастическими романами 2013-2015 годов» —
«Топос», 2016, 14 и 15 ноября.
«Футуристы
были тоже сумасшедшие». Виктор
Шкловский в беседах с Виктором Дувакиным. Подготовка текста Сергея Сдобнова. —
«Colta.ru», 2016, 9 ноября <http://www.colta.ru>.
Виктор
Дувакин разговаривал с Виктором Шкловским и записывал беседы на магнитофон
дважды: 14 июля 1967 года и 28 августа 1968 года. Публикуется фрагмент первой
беседы, с полной версией текста можно познакомиться на сайте проекта «Устная
история» <http://oralhistory.ru/talks/orh-12-13>.
«Шкловский:
Асеев. Асеев тоже не совсем понятый поэт. Видите, Асеев — маленький человек. Он
грызун, который хочет… хотел денег. Скупой человек.
Дувакин:
Да.
Шкловский: Маяковский — щедрый человек. Но у Асеева чудный язык,
чудное чувство языка, чудное ощущение движения слова. Но у него нет
общестихотворной композиции стихотворения в целом. Его можно разгадать в
движении двух строк.
Дувакин: Он быстро устаревает.
Шкловский:
Он быстро устает, когда пишет стихи.
Но у него будет… не возвращение, а у него будет помещение его в ходе истории.
Он будет помещен в ход истории. У него
есть для этого основания.
Дувакин:
А, ну да. Но не самостоятельной
главой.
Шкловский: Нет, вероятно, вероятно».
«Человек
говорит о политике, а сзади плещется водичка». Иосиф Бродский о зверином идиотизме и любви ко всем.
— «Теории и практики», 2016, 18 ноября <http://theoryandpractice.ru>.
В
книге «Прогулки с Бродским и так далее», которую выпускает издательство «Corpus»,
собраны рассказы Елены Якович о съемках документального фильма «Прогулки с
Бродским» в 1993 году, а также не опубликованные ранее разговоры с писателем.
Говорит Иосиф Бродский: «Но я был убежден, что все
это [октябрьские события 1993 года] быстро кончится, и не испытывал того
страха, который, видимо, был у людей, живущих в Москве. Я более или менее
предполагал, что это кончится так, как и кончилось. Анна Андреевна Ахматова в
60-х годах говорила: „Я партии Хрущева”. Ну, просто она была ему признательна,
помимо всего прочего, за то, что он освободил такое количество людей и дал
такому количеству людей крышу над головой. На сегодняшний день я мог бы сказать
с определенной степенью… безответственности, что я партии Ельцина. Я думаю, что
этот человек делает все так, как, видимо, только и можно в этих
обстоятельствах. Я надеюсь, что он как-нибудь со всем этим делом справится».
Игорь
Эбаноидзе. «Твин Пикс»: кинороман с
голубым цветком. В 2017 году телеканал Showtime запускает новый сезон
культового сериала. — «Дружба народов», 2016, № 10 <http://magazines.russ.ru/druzhba>.
«Линчу
удалось не только населить это бессознательное и сделать его ареной
драматургической развязки фильма, но и создать его чрезвычайно выразительный и
запоминающийся пространственный образ. Пустынные комнаты Черного Вигвама,
задрапированные алыми портьерами и освященные присутствием статуи богини любви,
становятся ареной психологически обоснованных сверхъестественных явлений».
«Купер
вступает в эту бездну Черного Вигвама и своего подсознания со спокойной
решимостью, как человек, уверенный в том, что не встретит в самом себе ничего
неожиданного. Однако вскоре от этой невозмутимости Купера не остается и следа:
он встревожен, растерян, испуган — он теряет ориентацию в самом себе».
«Этим
неузнаванием „я” Линч затрагивает тему, которая, при всей своей
психопатологичности, имеет самое всеобщее и животрепещущее значение — тему
нашего самосознания. Вообще, с точки зрения психиатрии, неузнавание „я”,
чувство его измененности, чуждости, утраты души являются типическими симптомами
расстройства самосознания, точнее, „аутопсихической деперсонализации”. Сюда же
относится и „синдром зеркала” — боязнь увидеть в зеркале не себя, — имеющий
самое непосредственное отношение к действию „Твин Пикса”. <…> Я,
кстати, почти уверен, что в „деперсонализационных” сценах Линч отразил или
преобразил собственные свои страхи».
Элита
без чести. Алексей Иванов о
пугачевщине, Екатерине II, Сибири и нефти. Беседу вел Александр Славуцкий. —
«НГ Ex libris», 2016, 1 декабря <http://www.ng.ru/ng_exlibris>.
Говорит
Алексей Иванов: «О пугачевщине устоялось огромное количество мифов. И
некоторые из них я разоблачаю [в книге «Вилы»]. Например, Пугачев большинству
людей представляется кряжистым мужиком со смоляной бородой, с большим жизненным
опытом. На самом деле, когда Пугачев поднимал бунт, ему было 32 года, а герою
башкирской части войны Салавату Юлаеву — всего 18 лет. Так что пугачевщина —
это была война молодых».
«Открытием
для меня самого стало то, что Пугачев вел мощнейшую пиар-кампанию, которая была
до такой степени сильная, что Екатерина ее проиграла и издала закон, по
которому все указы российских государей, в том числе и ее самой, Петра III,
считать „воровскими”, то есть недействительными, если они написаны на бумаге от
руки, а не напечатаны в типографии, поскольку у Пугачева не было печатного
станка».
«Пугачевский
бунт распространялся по принципу волны — то есть перенос энергии без движения
массы. Пугачев приходил на какую-то новую территорию с горсткой казаков, и местные
жители почти сразу вставали под его знамена. Пугачев шел дальше, а поднятое им
восстание продолжало полыхать».
«Например,
на реке Урал — в то время ее называли Яик — пугачевщина превратилась в
корпоративную войну яицких казаков против оренбургских. Яицкие казаки — это
историческое казачье войско, существовавшее там, а оренбургские казаки — это
казачье войско, искусственно созданное государством. И государство хотело
исторических яицких казаков подверстать под оренбургских. А, например, в
Башкирии пугачевщина превратилась в освободительную войну. Башкиры требовали от
России соблюдения их родовых прав, которые были записаны в государственных
документах еще при Иване Грозном. А когда восстание перешло на горные заводы
Урала, вполне европейские предприятия, пусть и в глубине России, там
пугачевщина превратилась в гражданскую войну, потому что главной
неквалифицированной рабочей силой на горных заводах были крестьяне, которых
заставляли копать руду, рубить лес, вывозить товары и т. д. Крестьяне не хотели
бросать свои поля и пашни, поэтому по призыву Пугачева начали жечь эти заводы,
так что это была уже гражданская война — крестьяне против рабочих. А на
Поволожье, где было огромное количеством этносов, конфессий, жизненных укладов,
пугачевщина превратилась практически в криминал — все против всех».
Михаил
Эпштейн. Наука и религия: новые
подходы к старой проблеме. — «Звезда», Санкт-Петербург, 2016, № 11.
«Нам
пора уже говорить о религиозности знания, а не только о религиозности
веры. Религия знания — это не религия, которая поклоняется знанию, а религия,
которая все более достоверно узнает от науки о том, что религия прошлого могла
только принимать на веру. Я бы сказал, что сейчас пришло время для когнитивной
религии, где когнитивизм будет играть такую же роль, как раньше — фидеизм».
«Я
простоял три ночи в очереди, чтобы купить книгу „Сумерки богов”». Историк Петр Рябов о
своей библиотеке и читательской биографии. Беседу вел Иван Мартов. — «Горький»,
2016, 23 ноября <http://gorky.media>.
Говорит
Петр Рябов: «Я очень рано увлекся античностью, довольно забавно
строились мои отношения с Гомером: я в глубоком детстве прочитал сначала
детские пересказы типа „Героев Эллады” Успенского, неизбежного Куна, а потом,
уже в пятом классе, я впервые прочитал „Илиаду” Гомера, и меня взяла досада —
почему всего двадцать четыре песни и все заканчивается на похоронах Патрокла,
почему Гомер не читал Куна и не знает, что было дальше? Я написал продолжение.
Поскольку я уже тогда очень впечатлился переводом Гнедича, мне захотелось написать
продолжение на основе того, что Гомер не доделал, и я сочинил еще три песни,
подделываясь под архаический стиль Гнедича».
«Я
нахожусь в острой оппозиции ко всему современному, я очень консервативный
анархист, мне никогда не хотелось бежать за прогрессом. <…> Я всегда
мечтал о медленном чтении, мне всегда хотелось читать еще медленнее. Я читаю
очень медленно, десять-пятнадцать страниц, если это нормальный текст, если
какой-то сложный, научный, философский — медленнее, если беллетристика — чуть
быстрее».
«Кажется,
что студенты, с которыми я общаюсь, читали только одну книгу. Я изначально к
этой книге относился неплохо, но с некоторых пор она у меня вызывает тихую
ярость — это „Мастер и Маргарита” Булгакова, она заменяет все, включая Библию.
Когда я говорю о Христе, все сразу вспоминают Иешуа Га-Ноцри, хотя, конечно,
это совсем не то же самое. И когда я читаю лекцию о Канте, приходится говорить:
Кант — это тот самый чувак, о котором Воланд говорит Берлиозу в той
единственной книге, которую вы все читали».