Перевод с литовского и вступление А. Герасимовой
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 2, 2017
Какое
удивительное сочетание слов: подборка Томаса Венцловы в «Новом мире». Как к
месту оно было бы в годы «оттепели» или даже в начале перестройки. Звонили бы
друг другу по телефону, передавали в метро, зачитывали и «заигрывали»,
перепечатывали бы на машинке… Но опустим инвективы веку нынешнему — он
и так уже по уши в смоле и перьях.
Перефразируя
Хармса, скажу: есть стихи, которые не надо вовсе переводить, их надо
уничтожать. Причем желательно силами самого автора и еще до появления на свет.
А есть, наоборот, такие, которые можно переводить по многу раз, и все мало.
К
последним, безусловно, относятся стихи Томаса Венцловы.
В
них много смысла, много звука, много воздуха и светотени, как в хорошей
архитектуре. При переводе, как ни старайся, обязательно что-нибудь да упустишь
— а другой, глядишь, ухватил. Зато упустил что-то другое. Как с теми слепыми,
которые слона познавали на ощупь: один за хобот, другой за ухо… Будь моя
воля, я бы печатала по несколько переводов рядом, как фотографии одного и того
же здания с нескольких ракурсов.
Это
я к тому, что часть из представляемых стихотворений уже существует в других,
зачастую прекрасных (а иногда и не очень) переводах. Например, одно довольно
известное стихотворение было переведено и опубликовано в свое время Иосифом
Бродским — специально чтобы проложить другу дорогу на Запад, что в конечном
счете и удалось. Можете сравнить, получились разные вещи. Ну и что. Недавно в
Петербурге вышла целая книжка переводов — «Похвала острову», где много работ
разных переводчиков. Чтобы предоставить для этого сборника несколько своих, мне
пришлось переводить все подряд, с 1956 года и до наших дней, иначе выбрать не
получалось. Впервые случилось так, что автор увлек меня за собой по всему
своему — не побоимся штампа — творческому пути, и я не жалею.
Результатом
стала целая книга, которую я собираюсь представить на Вильнюсской книжной
ярмарке. Если не успею с издательством, обойдусь самиздатом, нам не привыкать.
Там, кроме нескольких десятков избранных стихотворений (не то чтобы я их
избрала, скорее они — меня) на двух языках, будет, как я уже не раз делала,
обширное приложение из избранных, опять же, биографических документов: писем,
воспоминаний, интервью и так далее. Много фотографий. К счастью, материала
вообще полно, и вопрос не в том, как что-то разыскать, а в том, как определить
самое интересное.
В
этом сентябре Томасу Венцлове исполняется 80 лет. Без
преувеличения скажу: это маяк, флагман, рыцарь без страха и упрека. Я горжусь,
что перевожу стихи этого человека. Который, правда, великолепно владеет русским
языком, но стихи пишет только по-литовски, и это правильно.
Маяк Вите
Где
солнцем, упавшим на стены,
писать
тебе велено вдаль —
высоким,
как горькая пена,
душистым,
как твёрдый миндаль, —
зажжётся
алмазная пристань
и
в небе вечернем горит,
и
ветер с разбойничьим свистом
срывает
с неё фонари.
Стихи,
как известно, не письма:
и
долго, и трудно читать.
Уж
лучше б за письма взялись мы —
хоть
ясно, чего от них ждать.
Там
стен почерневших твердыни,
там
тёмное море поёт,
по-своему
там запятые
расставит
разбрызганный йод.
Тебе
дан единственный случай,
второго
от Бога не жди:
явился
— так стой же и слушай,
как
море рыдает в ночи.
Оно
так на танец похоже,
на
ропот, на топот, на бой.
Пиши
же — но будь осторожен:
стихи
выдают с головой.
Расскажут,
как жил месяцами,
чужого
лица не боясь,
в
глаза упираясь глазами,
лицом
в эту пену и грязь,
но как и
в шагах, и во взорах
на
миг узнаётся опять
нелёгкого
счастия норов,
чьё
имя так трудно назвать.
1957
Клайпедский канал. Рисунок
Перемешалось
нынче утром
Ветров
и ливней серебро —
Заря
влюблённости и бунта,
Шекспира,
Блока и Рембо.
От
дома дым не отличая,
В
пустую горечь тёмных вод
От
неизменного причала
Пространство
хмурое плывёт.
Туда,
в распахнутые дали,
От
этой сумрачной земли…
В
туманы чайки улетали,
Рассветы
в море утекли,
Легли
цепочкою закатов
Там,
где другая сторона,
А
город с набережной падал,
Как
будто прыгал из окна.
1958
* *
*
Так
и буду, потом перестану —
Хоть
пока до краёв живой.
Мир
огромный сквозь нас прорастает
Бессловесной
тёплой травой.
За
последнюю помощь отвечу,
Чтобы
свет в кристалле играл —
Известковая
алгебра речи,
Меловая
стрела-интеграл.
1961
Памяти поэта. Вариант
В Петербурге мы сойдёмся снова…
Осип
Мандельштам
И
вновь ты в городе обетованном,
Что
стал лишь копией, скелетом, планом.
Адмиралтейство
вьюгой, как туманом,
Заволокло,
и даль тускла, плоска.
Щелчок
— проснётся лампочка электро,
Родится
тень из ледяного спектра,
А
дальше, за Измайловским проспектом,
Ржавеет
паровозная тоска.
Пальто
и шляпа не новей трамвая,
Бумажкою
играет мостовая,
И
темноту вокзала заливает
Такой
мороз, как будто прошлый век.
В
веках десятилетья растворятся,
И
города, как тучи, испарятся,
И
словно дар, движенья повторятся,
Но
вряд ли повторится человек.
Он
так и уплывёт неповторимым,
В
обнимку с северным недвижным Римом,
Захвачен
бесконечным снежным ритмом,
Так
и уйдёт в бездонное окно.
Его
взыскует логово волчицы,
Ему
тюрьма, барак и психбольница,
И
чёрный Петербург встаёт и длится,
Тот,
о котором сказано давно.
Не
повторить гармонии и лада,
Не
повторить горения и чада
В
горниле времени, да и не надо,
Ведь
есть другой, вневременной очаг:
Там
оптика судьбу определяет,
Событие
к событью приставляет
И
совпадений плёнку проявляет
У
вечности в скрестившихся лучах.
Не
отраженье — перебой, апостроф, —
Из
пены речи вылупится остров,
Заветной
суши узкая полоска,
Ненайденного
рая младший брат.
И
пара голубей, ныряя в тучи,
Над
палубой рисует круг летучий
И
медлит сесть на некий холм цветущий,
В
нём распознать не смея Арарат.
Покинь
причал. Плывём. Пора настала.
Иссякнет
ложь и раскрошатся скалы,
И
лишь искусству одному пристало
Сквозь
тьму ночей свидетелем смотреть.
Трава
пронзает снежные покровы,
И
устья рек к морям припасть готовы,
И
лёгкое, бессмысленное слово
Возможно,
не бессмысленней, чем смерть.
1969
* *
*
Над
полуостровом сомкнулся купол дня.
О,
как слепит жара, как свод небесный ярок.
И
зданья пенные из башенок и арок,
И
на воде, в траве молекулы огня,
И
белые пески — всё полно смутной речью.
Ни
звука в памяти. Язык цветов и рыб
Клокочет
в погребе и рвётся из-под глыб,
Слова
его куда весомей человечьих.
Замок
разъела соль. Природа наступает.
Маяк
трубит во мгле, как ангел в судный рог,
И
вот песок, гудя, ползёт через порог,
И
сушу тяжелит завеса туч густая.
1970
Берлинское метро. «Халлешес
Тор»
У
Европы зима. Асфальтированные поля,
Что,
морщинясь, трещат, как каштана засохшего шкурка.
От
тщеславья опасного здесь отказалась земля.
Полуостров
Берлин. Арматура, картон, штукатурка.
Видим
небо с изнанки. Патруль, чтоб порядок хранить,
Синим
глазом мигает. Стена зарастает заплатой.
Пустота
без движений. В катушку замотана, нить
В
иномир не ведёт. Над Европою снег синеватый.
Столько
лет, столько миль путешествуешь, что не готов
Догадаться,
куда ты попал: в Иерихон или в Митте,
Но
библейской трубе не замена глухой шепоток.
Карту
города с хрустом разрезали толпы термитов.
Обернись,
загляни из вчерашнего в завтрашний сон:
Там,
чернея на грязном снегу, человек замерзает
И
не видит: идёт ниоткуда картонный вагон,
Из
туннеля на станцию «Халлешес Тор» выползает.
1979
* *
*
Всё
тает. Гул развязки в полумиле.
Кремнёвый
холм искрит об край небес.
Лёд
в трещинах. Вода уже не в силе
Вместить
в себя весь ясеневый лес.
Всё
впереди. Пока ещё терпимо.
Потом
окаменеют берега,
И
Бог на небе притворится дымом
И
навсегда ударится в бега.
Я
не об этом. Воздух пей холодный,
Бездомностью
гордись и верь зиме,
Подобно
беженцу в случайной лодке,
Вдыхая
соль в качающейся тьме.
Обиды
не наследуют младенцы.
Холмы
Итаки тонут в вечном сне.
Всё
будет так, и никуда не деться:
Лишь
музыка, и смерть, и мокрый снег.
1987
* *
*
Побудем
вдвоём со своей стороны горизонта.
Застыли
часы, увеличились ясность и зоркость,
Аллеи
конец растворяется в яростном солнце.
Жара,
духота, и хозяина даже не слышно.
Серебряным
мехом стволы украшаются пышно.
Ни
ласточки нет, ни судьбы, и кругом лишь Всевышний.
А
глазу пейзаж точно шахматы мозгу, и снова
Ты
видишь вино или хлеб вместо мира иного,
Но
лет через десять-пятнадцать проступит основа.
Слюду
пальцы волн искрошили до мелкого блеска.
В
раскрытые окна вдыхает сквозняк занавеску.
Останется
то, что поймал амфибрахий на леску:
Асфальта
узор оспяной под платаном широким,
Над
берегом пенным ничто непрерывным потоком,
Любовь
— звёздный дар, если дантовым верить урокам.
1995
* *
*
Удвоен
поверхностью грязной реки
предметный
мир, и дни коротки,
в
зрачке столкнулись колонны,
а
мозгом опять завладели сны,
и
знаки времени неясны
(Весам
или Скорпиону
рулить
землёю?) Месяц зеркал,
мокрых
крыш, оград. Колотит вокзал
дорожная
лихорадка.
Толчется
толпа незрячих тел,
кто
мог улететь — уже улетел,
репейник
лезет сквозь кладку,
как
прежде, пиво и ругань, буфет,
над
рельсами звёздный моргает свет,
имперского
воздуха морось.
Такую
вот родину дал тебе Бог.
Помойка
да рынок, бетонный блок,
молчанье,
castrum doloris,
десять
слов в конверте, память-провал,
душа
уклоняется вбок, в интервал,
не
задеть бы встречную душу,
только
клетка грудная напряжена,
там
с трудом побеждает себя тишина,
божество
проступает наружу —
или
то, что у нас взамен божества.
Сохнут
крохи причастья во рту, черства
гортань,
но терпи — у цели:
вот
уже оживаешь, открыл глаза,
и
ещё не ведаешь, что сказать,
только
чувствуешь — уцелели.
1998
* *
*
Можжевельник
темнеет среди руин,
в
духоте сухою пеной жасмин,
танец
бабочек возле глаз —
это
только утром. Потом тверда
в
неподвижном омуте станет вода,
и
природа забудет нас.
Пенный
хвост за лодкою вслед бежит,
на
отливе раковина лежит,
далеко
отошёл прибой.
А
зрачок воды без труда поймал
силуэт
человека, арки овал —
много
лучше, чем мы с тобой.
Флейта
Марсия медленно пламя льёт,
тяжелеют
лёгкие, сводит рот,
собирается
боль в виске,
только
всё же веришь: не даст пропасть
и
спасёт от смерти странная власть,
затаившаяся
в стихе.
Высочайшая
нота венчает агон,
и
её поглощает небесный огонь,
воздух
звук размечает, как мел,
и
от тёмной флейты в мире светло,
жаром
свод каменеющий заволокло,
дальней
птицею он запел.
2007
Кавалерист при Сейнах
Памяти Николая
Гумилева
В
березняке, за пятнами проталин,
За
валунами враг таится зоркий.
И
конь усталый, шпорами ударен,
Пустился
рысью. Озеро под горкой
Лежит,
белея ледяною коркой.
Поводья
в сжатом кулаке застыли,
Окоченев.
Бинокль туманен мокрый.
Он
оторвался от своих на милю.
Вокруг
костра уланы говорили,
Что
до утра не будет, вероятно,
Атаки.
Ужин в котелке варили,
И
гас над бивуаком луч закатный.
Ритмично
бьётся сердце. Сердцу внятно:
Всё
сбудется и всё осуществимо.
На
плодотворных, долгих лет десятки
Над
ним простёрли крылья серафимы
Златых
Ворот. Он стал неуязвимым,
Он
знает, мир воздаст ему сторицей:
Все
рифмы будут в цель, все пули — мимо,
Война,
победа, светлая столица.
2014
Герасимова
Анна Георгиевна, она же Умка
— филолог и переводчик, автор стихов и песен, а также лидер рок-группы.
Родилась в 1961 году в Москве. Окончила Литературный институт им. М. Горького
по отделению художественного перевода (литовский язык, 1983) и аспирантуру
(1986). Защитила кандидатскую диссертацию «Проблема смешного в творчестве обэриутов» (1989). Переводчик двух романов Дж. Керуака
(«Бродяги Дхармы», «Биг Сур»), переводчик-составитель книг литовских поэтов (Г.
Патацкас, А. А. Йонинас, Г.
Радаускас), автор многих статей по русскому
авангарду, составитель и комментатор собраний произведений К. Вагинова («Стихотворения и поэмы», 1998; «Песня слов»,
2012), Д. Хармса («Меня называют капуцином», 1993; 2014), А. Введенского
(«Всё», 2010) и т. д. Выпустила несколько сборников стихов и более двух
десятков музыкальных альбомов. Живет в Москве и Вильнюсе.