(Виктор Пелевин. Лам-па Мафусаила…)
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 1, 2017
Виктор Пелевин. Лампа Мафусаила, или
Крайняя битва чекистов с масонами. М.,
«Эксмо», 2016, 416 стр.
Сквозь
прорехи в пространственно-временном континууме на читателя сыплются масоны, siloviki,
путешественники во времени и даже инопланетяне — причем из двух конкурирующих
цивилизаций. «Лампа Мафусаила» Виктора Пелевина оказалась романом еще более
фантастическим, чем недавний «S.N.U.F.F.», и шелковым платком утирает нос
отечественным мэтрам и корифеям жанровой литературы.
Обыкновением
стало поругивать новые книги Пелевина, зачастую ставя автору в пример его
собственные предыдущие произведения. Любопытно, что точка отсчета при этом
постоянно сдвигается: если некогда «Generation „П”» сравнивали с ранними
текстами писателя, то сейчас сам этот роман — эталон и основа для сравнений и
последующей критики. «Лампа Мафусаила…» не исключение, но удостоилась и положительных рецензий[1],
и положительных же сравнений с текстами того же писателя времен первоначального
накопления им символического капитала. Что ж, привычные слагаемые в романе
расставлены по своим местам, и цикады в нем стрекочут так же сладкозвучно, как
раньше.
Представляется,
однако, что «Лампа…» выбивается из череды прежних пелевинских романов. А
возможно, и вовсе знаменует собой новый этап в его творчестве.
Впрочем,
обо всем по порядку.
Подзаголовок
романа обещает читателю «большой полифонический нарратив». Повествование
включает четыре истории: три из них рассказывают о представителях рода
Можайских, четвертая — о генерале ФСБ, так или иначе повлиявшем на судьбу
каждого Можайского. По сути, перед нами повести (самый удачный для Пелевина
формат), которые взаимосвязаны между собой теснее, чем можно было предполагать.
Последняя
(крайняя — в современной системы исчисления) история рассказывает о
спецоперации специальных же служб — довольно запутанной и похожей на тайну,
завернутую в головоломку, с двойными агентами, толкованием древнееврейских
начертаний и чекистскими медитациями на горячее, холодное и чистое. Главное
действующее лицо этого «оперативного этюда» — генерал ФСБ, действующий под
выразительным псевдонимом «Федор Михайлович Капустин». Крым, Украина, Сирия,
геополитика и экономика — Пелевин, как обычно, легко и убедительно отвечает на
экзаменационные вопросы нашей современности. А вот корнями своими эта
спецоперация уходит в прошлое, о котором повествует третья часть
«полифонического нарратива». «Храмлаг» старательно притворяется документальным
очерком, своего рода историческим исследованием советского масонства.
Примечательно,
что для самого писателя разница между художественной и документальной
литературой не слишком велика. В англоязычном эссе «My Mescalito Trip»[2]
Пелевин писал, что «отличие это не между двумя книгами, а между двумя разными
типами читательского восприятия». И к использованию мимикрии такого рода
писатель уже прибегал, стоит вспомнить его ранние рассказы, опубликованные еще
в начале девяностых и образующие единый цикл: «Откровение Крегера», «Оружие
возмездия», «Реконструктор». В них Пелевин бросает на историю двадцатого века:
Советский Союз, фашистскую Германию и Великую Отечественную — пристальный
псевдодокументальный и криптоисторический взгляд.
Подоплека
происходящих событий раскрывается и в «Самолете Можайского», второй части
романа, в которой переплелись сразу несколько расхожих фантастических сюжетов.
Здесь и упомянутая уже криптоистория, и путешествия во времени, и конкурирующие
между собой инопланетные цивилизации. Действие этой «космической драмы»
происходит в девятнадцатом веке, когда один из Можайских, Маркиан Степанович,
сталкивается с космическими расами сквинтов и бородачей, а заодно и с
прошлонавтами из двадцать первого века в лице все того же генерала Капустина и
его подчиненных.
Из
всех историй «Самолет Можайского» — на мой взгляд, самая обаятельная и
симпатичная. И дело здесь не только в ностальгическом флере ретро и явственно
проступающих традициях классических фантастических рассказов.
Несмотря
на то, что Маркиан Можайский не своей волей вовлекается в события, угрожающие
существованию Отечества и даже родной Вселенной, из всех этих глобальных
передряг он выходит целым, невредимым и даже с некоторым финансовым
прибавлением. Во многом благодаря алкогольным возлияниям, но главное —
благодаря любви к Елизавете Петровне. Его возлюбленная в свою очередь оставила
идею борьбы за народное счастье посредством террористических актов, бомб и
револьверов.
История
Маркиана Можайского оказалась удивительно частной историей, а семейное
благополучие и поездка в Баден-Баден — важнее и космологических потрясений, и
революционной борьбы.
А
вот открывающая книгу производственная повесть (таково авторское определение)
«Золотой Жук» не избегает социального и политического измерений, а, напротив,
активно и обильно их описывает и комментирует. Значительная часть язвительно
точных высказываний пелевинских персонажей касается конфликта «цивилизации» и
«ваты» — противостояния, уходящего так далеко в отечественную историю, что
современность отдельных реплик удостоверяется лишь актуальной терминологией и
окружающими нас реалиями.
Например,
часто цитируемое высказывание о том, что «русский мир — это просто сегмент
фейсбука, где последние „Звездные Войны” обсуждают на русском языке», можно
возвести еще к сетованиям Чаадаева, который в своих «Философических письмах» с
удивлением вопрошал: «…где наши мудрецы, где наши мыслители? Кто из нас
когда-либо думал, кто за нас думает теперь?» и печалился о том, что пока «весь
мир перестраивался заново, у нас же ничего не созидалось: мы по-прежнему
ютились в своих лачугах из бревен и соломы».
Впрочем,
по серьге в романе получает каждая сестра.
Вот
слова Маркиана Степановича Можайского: «Хотя, может быть, все беды нашего
Отечества оттого именно и возникают, что мы не можем действовать с хитрым и
подлым многолетним расчетом, спрятанным за лживыми уверениями и улыбками, — как
те нации, что мы берем себе за пример? Стараемся удивить кого-то широтой и
беззаветностью благородства, обливаемся кровью, да еще и выставляем себя на
посмешище…»
Упрекнуть
в равнодушии писателя, вроде бы прикрывающегося полифонией мнений, нельзя.
Любопытно, что сам он при этом за известную сентенцию Льва Толстого о том, что
«спокойствие — это душевная подлость», зачислил того в прислуживающие вампирам
халдеи в романе «Бэтман Аполло». А наряду с ним и Ивана Тургенева, чье
присутствие опознается в книге по серебряной пепельнице в виде лаптя — в «Отцах
и детях» такая стояла на письменном столе Павла Петровича. Да и само название
агрегата M5, которым питаются вампиры, можно расшифровать как «эмпатия».
Достается
от Виктора Олеговича не только классикам, но и современникам.
В
том же «Бэтмане Аполло» Пелевин вывел некоего Владимира Георгиевича,
бросившегося в «бездну кала и гноя» и оказавшегося в «каргобуржуазной
гостиной». В свой черед Сорокин в «Теллурии» описал Виктора Олеговича,
летающего над Москвой и жующего свой хвост (да, именно хвост).
От
литературной дуэли вернемся к производственной повести.
С
хвостом или без оного Пелевин — это писатель, прекрасно чувствующий дух
современности и транслирующий его читателю будто спутник системы, например,
ГЛОНАСС, запущенный в ноосферу и передающий оттуда координаты и сигналы точного
времени.
Так
было с советской эпохой (например, в «Дне бульдозериста» или в «Омоне Ра»), и с
постсоветским лихолетьем («Generation „П”»).
Отсюда
и обращение писателя к фантастическому инструментарию. Традиционно присущие
реализму художественные средства и приемы просто не справляются с адекватным
отображением мира, заметно усложнившегося со времен тех же Толстого и
Тургенева.
Отсюда
и сюжет, напоминающий инициацию (а в некоторой степени ею и являющийся)
читателя, с постепенным открытием ему порядка и принципов мироустройства. Такая
повествовательная стратегия имеет свои традиции — более давние, чем тайные
общества.
По
наблюдениям этнографов и антропологов, в племенах, ведущих традиционный образ
жизни, инициацию сопровождают не только ритуальные испытания и пытки, но и
изложение инициируемому космогонических мифов. Распространена эта практика и
среди мексиканских индейцев, о чем так убедительно рассказал Карлос Кастанеда.
И
даже в обществах, лишенных ритуала инициации и сопутствующих пыток, существует
потребность не только в познании мира, но и в его толковании — нарративе,
способном разъяснить мир не как совокупность фактов, а как последовательность
событий, с известной отправной точкой и местом (пред)назначения.
Подтверждают
наличие такого запроса и тиражи пелевинских книг, заметно превосходящие в
численности тиражи его коллег-конкурентов.
Если
рассматривать творчество Пелевина именно как попытку «толкования мира», то и
автор предстает перед нами уже не как писатель, а как сказитель, наместник
демиурга. Эта авторская роль выводит на первое место функцию разъяснения мира
читателю, которой в свою очередь подчиняется форма художественного
высказывания. Главенство функции означает, что за «большим полифоническим
нарративом» могут последовать и другие эксперименты писателя с формой — не
слишком, впрочем, радикальные.
Здесь
же, в этой демиургической роли, возможно, берет начало и любовь Пелевина к
каламбурам и словесным играм — ведь именно слова являются кирпичиками
обживаемого нами мироздания.
Между
тем характер мироразъяснительных историй Пелевина со временем изменился,
претерпел достаточно тонкий, но важный смысловой сдвиг. В первых своих
произведениях писатель рассказывал об устройстве бройлерного комбината имени
Луначарского или разоблачал советскую космическую программу, то есть писал о
том, что на самом деле все устроено не так. А затем в фокусе его
внимания оказалось то, а как на самом деле все устроено. На смену
разоблачению иллюзорной картины мира пришла демонстрация работы его скрытых
механизмов.
Одним
из таких романов, рассказавшем читателю и про «цветные революции», и про
офшоры, про информационные войны и прочие неприглядные приметы современности,
стал «S.N.U.F.F.» — самый отточено злой и язвительный роман Пелевина. И,
несомненно, один из лучших в его творчестве.
Время
с тех пор побежало быстрее и тоже как-то злее, дух его помутился. И sputnik, казалось, утратил ориентацию во
времени.
В
следующем романе Пелевин приводил читателя в уже знакомый мир, описанный им в
«Empire V». Хотя сиквел был снабжен надлежащими уточнениями и дополнениями
наподобие упоминания Болотной и массовых протестов, но назвать его творческой
удачей писателя нельзя. Последовавшая «Любовь к трем цукербринам» стала
романом, отгорожденным от мира виртуальной стеной. А недавний «Смотритель» и вовсе оказался
романом в высшей степени интровертным.
Зато
в «Лампе Мафусаила…» Пелевин вернулся на магистральное направление, к прежним
своим темам и для толкования современности обратился к теориям заговора. В
мире, заявившем о смерти Бога, они стали ненадежным, но спасительным прибежищем
для тех, кто пытается разглядеть смысл в происходящих событиях. И в новом романе такие теории представлены в
самых махровых и хардкорных изводах.
Финансисты
плетут интриги, масоны замышляют недоброе. И главное — рептилоиды гадят.
Разоблачение
заговора и толкование мира в книге начинаются сразу, и «Золотой Жук» больше
прочих историй соответствует представлениям о типичном романе Пелевина.
Действительно, здесь наличествуют и словесные игры, и мистические переживания
героя, вызванные, конечно, употреблением психоактивных веществ, и актуальные
социальные и политические комментарии. Увеличь автор эту повесть до размеров
романа, и перед читателем в новых декорациях развернулся бы уже знакомый ему
сюжет. Однако историй в книге четыре.
И
связаны между собой они теснее, чем может показаться на первый взгляд.
Малозначащие вроде бы детали по мере развития сюжета приобретают дополнительное
значение. Обратите внимание, например, на записку, оставленную Маркиану
Степановичу прошлонавтами в «Самолете Можайского». Или на игрушечную корону на
голове прапрадеда Кримпая (он же Крым) Можайского, которую тот рассмотрел на
старой семейной фотографии. Ближе к финалу выясняется, что Пелевин и вовсе
расставил на читателя ловушку «недостоверного рассказчика».
«Золотой
Жук» фигурирует в романе как рукопись гей-экзистенциального романа, написанного
Кримпаем Можайским, но оказывается, читателю эта рукопись представлена в
существенно отредактированной версии.
Вот
что говорит о романе куратор его автора, Федор Михайлович Капустин. Приведу
объемную цитату:
Капустин
откинулся на спинку кресла и изобразил на лице высокую задумчивость, сразу
сделавшись похожим на редактора.
—
Но только… Вот как простой читатель тебе скажу — во-первых, действия мало в
твоем опусе, одна болтовня. А чего в твоей писанине слишком много, так это
мрака. Трагического такого надрыва на ровном месте, экзистенциализьма… Умняка
тухлого, как у нас в училище говорили. Жизнь-то, она совсем не такая, как ты
думаешь. Проще она. И лучше. Видно, что юноша писал, который ничего еще толком
в ней не понял. Люди вокруг делом занимаются, новую реальность куют, а он
горюет и печалится ни о чем…
Такие
разоблачения бесследно не проходят, и собственно уже в «Лампе Мафусаила…»
проявляется отказ от привычной конструкции пелевинского романа. Наиболее
значительные различия касаются финала.
Стоит
присмотреться к концовкам значительных и знаковых произведений Пелевина, чтобы
увидеть в них общий паттерн, повторяющийся снова и снова.
Персонажи
Пелевина, раскрывшие тайну приютившего их мира, покидают его. Знание делает
свободным, и растолкованное мироздание уже не способно удержать героев от
освобождения — вполне в русле буддистских представлений.
Улетают
из бройлерного комбината имени Луначарского Затворник и Шестипалый. Из
космических просторов на красную линию метро переходит Омон Кривомазов.
Покидает «Желтую стрелу» Андрей из одноименной повести. Исчезает среди песков и
водопадов милой его сердцу Внутренней Монголии Петр Пустота. Уходит в светлую
рекламную даль Вавилен Татарский. Покидают офшар Бизантиум Кая и Грым в романе
«S.N.U.F.F.». Уезжает на «поездах судьбы» рассказчик Киклоп из «Трех
цукербринов».
Перечень
примеров можно продолжить, но можно и обратить внимание на исключения.
Интересно,
что в произведениях, герои которых остаются жить и действовать в прежнем,
известном им мире, также прослеживается общая характерная черта: и Рама Второй
из «вампирской» дилогии, и Саша из «Проблемы верволка в Средней полосе» (с
оговорками к ним можно отнести и Алекса де Киже из «Смотрителя») — существа
трансформированные, преображенные. И похоже, что пережитая ими метаморфоза
делает освобождение от мира невозможным или ненужным.
Персонажи
нового, «крайнего» романа Пелевина не следуют ни первому, ни второму сценарию.
Они остаются на своих местах, а кое-кто и на боевом посту, хотя окружающий мир
рычит и клокочет. Выхода нет, бежать некуда. Нужно жить и исполнять свои
обязанности.
Действительно
ли «Лампа Мафусаила…» знаменует новый этап в творчестве Пелевина? Или это
лишь временное отступление от «генеральной линии»?
Согласно
заведенному расписанию уже скоро, осенью семнадцатого года, мы об этом узнаем.
В
ожидании новой книги Пелевина стоит помнить об еще одном обстоятельстве.
Оставленность героев их автором в беспокойном, бушующем мире не влечет за собой
ни отчаяния, ни беспросветной печали. Напротив, финал «Лампы Мафусаила…»
дарит надежду на то, что со временем все образуется — пусть это и потребует
значительных усилий.
Выражаясь
словами генерала Капустина, «Абажур нам, скорей всего, простят. Но издержки будут». Или как пел Леонард Коэн:
There is a crack in
everything.
That’s how the light gets in[3].
[1] См., например, рецензию Галины Юзефович «Колдун, провидец и заклинатель реальности» <meduza.io/feature/2016/09/09/koldun-providets-i-zaklinatel-realnosti>.
[2] На русском языке впервые опубликован под названием «Мой мескалитовый трип» в 2015 году в переводе Александра Гузмана (см.: Пелевин Виктор. Повести, эссе и психические атаки. СПб., «Азбука», «Азбука-Аттикус», 2015).
[3] Все
расколото, и потому в трещины проникнет свет (пер. с англ.).