(Себастьян Хафнер. История одного немца)
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 1, 2017
Себастьян Хафнер. История одного немца.
Частный человек против тысячелетнего рейха. Пер. Н. Елисеева под редакцией Г.
Снежинской. Комментарий и послесловие Н. Елисеева. СПб., «Издательство Ивана
Лимбаха», 2016, 448 стр.
Эту
книгу написал в 1939 году тридцатидвухлетний немец, эмигрировавший из
фашистской Германии в Англию, представитель того слоя послевоенного поколения
молодых немцев, которые воспитывались в духе высоких традиций немецкой
культуры, но при этом были начисто лишены (война избавила) каких-либо иллюзий
относительно мироустройства и природы человека; и которым, по идее, предстояло
стать национальной элитой Германии ХХ века. Увы — не пришлось. Хотя сам Хафнер,
несомненно, «состоялся», но — в качестве гражданина Великобритании, ставшего
одним из самых известных в Европе журналистов, политических аналитиков и
историков; главные свои книги Хафнер писал по-английски, исключение — вот эта,
незаконченная и неопубликованная им при жизни «История одного немца»,
писавшаяся по-немецки.
Жанр
книги: автобиографический роман, «исповедь сына века». Содержание ее составила
история политической жизни Германии 20-х — начала 30-х годов, от конца войны до
прихода к власти Гитлера; описание общественной и бытовой жизни Берлина тех
лет; ну а главное — авторские попытки найти ответ на вопросы: как и почему
нацизм в Германии стал тем умонастроением, которое сплотило нацию. И почему он, Хафнер, считавший себя истинным
немцем, для того чтобы сохранить в себе «немца», должен эмигрировать. Книга эта
не только свидетельство очевидца и размышления умного образованного человека,
но и — исповедь: объектом наблюдения в своей книге автор делает еще и себя в
качестве «среднестатистического немца» и, надо отметить, в этом качестве себя
не щадит. То есть перед нами история формирования нацизма, написанная «изнутри»
пером аналитика-историка и художника-психолога.
Так
все-таки почему? Прочему Германия выбрала нацизм? Причин много. Одной из
главных Хафнер считает гражданскую инфантильность немцев, отсутствие у них
навыка частной жизни, таланта выстраивать свой собственный национальный мир —
для того, чтобы чувствовать себя нацией, немцам необходима некая внешняя
подпорка, ну, скажем, в виде некой «национальной идеи», кем-то сформулированной
и правильно поданной, что-то такое очень простое, понятное и торжественное:
«Невозможно себе представить, насколько ребяческими по самой своей сути
являются теории, которые способны поднять массы и повести за собой». Вот таким
«ребяческим» было, например, представление о войне, которое складывалось в
детстве у будущих нацистов: «Война как великая, вдохновенно-волнующая игра
народов, способная одарить более глубокими переживаниями и более сильными
эмоциями, чем все, что может предложить мирная жизнь, — таков был с 1914 по 1918
год ежедневный опыт целого поколения немецких школьников; это и стало основой
позитивного образа нацизма». То же самое касается и лидеров нации — самыми
непопулярными у немцев были те «обыкновенные» «спокойные» государственные
деятели, профессионалы, которые смогли — худо-бедно, но — наладить нормальное
функционирование экономики Германии после войны, остановить дикую инфляцию,
обеспечить нормальное течение мирной жизни и дать стране определенные
перспективы развития; такие, например, как рейхсканцлер и министр иностранных
дел (1923 — 1929) Густав Штреземан, которого берлинцы могли увидеть гуляющим в
одиночестве без охраны на своих улицах — «неприметный маленький человек в
котелке». Для «масс» такие люди в «вожди» нации не подходят, они для этого
слишком «скучные». Облик вождя нации должен быть неординарным. Не важно, в
какую сторону эта «неординарность» направлена. Вождем мог бы стать в свое время
умный, талантливый политик-харизматик, каким был министр Ратенау, «человек
необъятной культуры», и с тем же успехом вождем мог стать человек «необъятной
пошлости» — Гитлер, вышедший «из джунглей, из грязи и тьмы бульварной философии
и бульварного чтива; из подземного, подпочвенного мира, где в мутном вареве
роятся бесы мещанских чуланов, ночлежек, казарменных сортиров и застенков».
Германия выбрала Гитлера.
Гражданская
инфантильность и патернализм — явления взаимосвязанные. Хафнер цитирует в книге
Бисмарка, считавшего, что «гражданское мужество, то есть способность принимать
собственное решение и нести за него ответственность, — добродетель в Германии
весьма редкая». И, соответственно, массы всегда готовы — рады даже —
«сплотиться» в подчинении «сильной руке» «сильного лидера». В конце концов, в нацистскую партию в начале
тридцатых годов массово вступал не только «мелкобуржуазный обыватель», но
стройными рядами и по собственной воле шли те, кто когда-то составлял
многотысячные демонстрации «спартаковцев». «Свастика внедрилась в немецкую
массу, которая оказалась <…> бесформенным, кашеобразным тестом. Придет
день — и тесто так же легко и без сопротивления примет любую другую форму», —
пишет Хафнер. Высказывание сильное, и вырванное из контекста оно может
показаться запальчивым высказыванием молодого человека, но вот описание
тогдашней повседневности: улицы Берлина 1933 года, праздничные, ежедневные (!)
марши штурмовиков — и, когда их колонны приближались, повествователь должен был
искать подворотню или глухой двор, чтобы переждать это шествие в отдалении, то
есть спрятаться, чтобы не поднимать руку в нацистском приветствии проносимым
мимо флагам со свастикой. Потому как всегда была угроза, вполне реальная, что
неподнявшего руку изобьют. И не штурмовики будут бить, а просто случившиеся
рядом на тротуаре люди. Бить уже по собственной воле, по собственной
инициативе. И вот в таком контексте фраза о нации как субстанции кашеобразной,
способной принимать любую форму (любую — это буквально), отнюдь не выглядит
выплеском эмоций — это уже не суждение, а констатация. И констатирует здесь не автор, а, так
сказать, сама жизнь.
В
откликах на выход этой книги в России лейтмотивом стало: читайте, вот вам
зеркало для нынешней российской действительности. Ну да, исторических аллюзий
здесь много. Куда от них денешься. Но читать эту книгу исключительно из-за ее
исторических аллюзий значит обеднять ее содержание. Ценность этой книги — в
поиске тех исторических универсалий, которые ведет Хафнер. Сделаем простую
вещь: заменим при чтении книги слово «немцы» словом «массы», и выяснится, что
мы читаем во многом и про сегодняшнюю Венесуэлу, и про Россию, и про Китай, и
про США и т. д. То есть книгу эту следовало бы читать прежде всего как
проработку и развитие на конкретном историческом материале тех мыслей, которые
сформулировал за десять лет до Хафнера испанец Ортега-и-Гассет в «Восстании масс»
(не знаю, читал ли Хафнер «Восстание масс», скорее всего, не читал и к
нынешнему пониманию феномена «масс» подошел вполне самостоятельно). Ну а вот
одна из формулировок Ортеги-и-Гассета: «Масса — это посредственность, и, поверь
она в свою одаренность, имел бы место не социальный сдвиг, а всего-навсего
самообман. Особенность нашего времени в том, что заурядные души, не обманываясь
насчет собственной заурядности, безбоязненно утверждают свое право на нее и
навязывают ее всем и всюду. <…> Мир обычно был неоднородным единством
массы и независимых меньшинств. Сегодня весь мир становится массой».
И кстати, при чтении «Истории одного немца» в
подобном контексте исчезает внутреннее противоречие в построениях самого
Хафнера, необыкновенно выразительного в изображении того, как стремительно
происходило объединение немцев в нацию вокруг нацистской идеологии, и при этом
утверждавшего, что нацизм — это явление принципиально анти-немецкое по духу, по
строю; что его нужно рассматривать как оккупацию Германии силами, чуждыми ее
национальной культуре.
Изначально
Хафнер собирался употребить в названии книги слово «дуэль», имея в виду дуэль
повествователя как истинного немца с фашистской диктатурой. Но потом от этой
мысли отказался, хотя слово «дуэль» в тексте оставил. И, возможно, не потому
отказался, как считает автор послесловия к книге, что дуэль была невозможна
из-за очевидного неравенства сил. Дело, на мой взгляд, в другом: дуэль
предполагает нахождение дуэлянтов в одном пространстве, тогда как здесь речь
идет о существовании в пространствах принципиально разных — здесь
противостояние индивидуальности («частного человека») и массы, толпы. А это
существа разной породы. Национальный аспект здесь уже на втором месте.