(составитель Андрей Василевский)
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 1, 2017
«Арион», «Взгляд», «Вопросы литературы», «Гефтер», «Горький», «Дружба народов», «Звезда», «Знамя»,
«Интерпоэзия», «Искусство кино», «Коммерсантъ Weekend», «Лиterraтура»,
«Неприкосновенный запас», «Новая
газета», «Новое литературное обозрение», «Российская газета», «Российская
газета — Неделя», «Русская беседа», «Русская Idea», «Топос», «Эмигрантская
лира», «Lenta.ru», «Litcentr», «Rara Avis»
Евгений Абдуллаев. О рейтингах и «борьбе за потребителя». — «Дружба
народов», 2016, № 9 <http://magazines.russ.ru/druzhba>.
«Год
назад, в начале июля [2015], все это обсуждалось на круглом столе,
организованном журналом „Знамя”. Предлагались разные рецепты спасения толстых
журналов. Превращение их в музеи, в хранителей „культурного наследия” — с
перспективой получения под это госдотаций (Д. Бак). Зарабатывание „гуманитарным
бизнесом” — семинарами, фестивалями… (А. Архангельский). Прошел год. На
журнальном фронте без перемен. „Толстяки” не превратились в музеи, не ринулись
в „гуманитарный бизнес”. Вообще, не заметно, чтобы что-то изменили в своей
работе. Думаю, так оно и должно быть. В отличие от многих, знающих, каким
должно быть будущее толстых журналов, — я таким знанием не обладаю».
«Важно
одно — не стоит навязывать толстым журналам ту логику (логику рынка), которая в
принципе противоречит их природе. Лучше задуматься над тем необъяснимым с точки
зрения рынка явлением, что все толстые журналы еще продолжают выходить.
На глазах рушились мощные издательства, исчезали затеянные с размахом
литпремии, закрывались крупные книжные магазины и целые книготорговые сети.
„Толстяки” — выжили».
Андрей Архангельский. Принуждение к бесчувствию. — «Искусство кино», 2016,
№ 7 <http://kinoart.ru>.
«„Технократ”
в России — это ценностное, в первую очередь мировоззренческое определение. Оно
буквально означает „техническое отношение к себе и к миру”. Отказ рассматривать
себя в качестве политического субъекта, в качестве ответственного гражданина и
индивидуума, отказ вообще оценивать мир в этических категориях, в категориях
добра и зла. Опять же: когда мы говорим „мировоззренческая позиция”,
предполагаем, что какие-то убеждения у технократа есть. Но его позиция в России
состоит в демонстративном или бессознательном отказе иметь какую бы то ни было
позицию. Может ли отказ от убеждений быть идеологией? Парадокс, но — да».
«Умственная
или душевная пассивность также является сегодня идеологией. С учетом массовости
недеяние становится деянием. И оказывает влияние на общество — как на атмосферу
влияет отсутствие кислорода».
«Результатом
технократизма как идеологии, как образа мыслей стало глобальное искажение самой
природы капитализма в России. Но он попросту не работает без этики, без
принципов, в том числе и политических, без самого духа свободы — на фоне
растущего популизма, видящего в капитализме источник всех бед».
Виктор Баженов. Фотоувеличение. Венедикт Ерофеев и Алексей Зайцев. —
«Знамя», 2016, № 10 <http://magazines.russ.ru/znamia>.
«Пришел
я на спектакль к артисту другу Леше Зайцеву, в какой-то клуб, где подпольно
играли „Стулья” Эжена Ионеско. Пьеса не изданная и неизвестная даже на слух,
даже в театральных кругах того времени. Клуб как клуб, но спектакль необычный,
непонятный, непривычный. Простой деревенский парень Леша Зайцев играл Старика.
Старуху — актриса театра „Современник” Тамара Дегтярева. Немого оратора —
режиссер и постановщик спектакля Григорий Залкинд. После спектакля, как обычно,
междусобойчик, накрыт стол. Три-четыре бутылки портвейна, хлеб, простая закусь.
Расслабились. Разговорились. Напротив меня вся творческая группа, и среди них
уже легендарный Венедикт Ерофеев. Крупный, плечистый, заматеревший,
основательный человек. В ладно скроенном, хорошо сидящем на нем москвошвеевском
пиджаке. Меня поразили в нем монументальность, скульптурная выразительность
серьезного лица, как бы вытесанная из каменной глыбы, лепка рук. Даже не зная,
кто он, было видно, что это незаурядная личность. Он выглядел как голливудский
актер, играющий сильных личностей, героев-одиночек».
Павел Басинский. Ленин. Всегда живой. — «Российская газета»
(Федеральный выпуск), 2016, № 222, 3 октября; на сайте газеты — 2 октября <https://rg.ru>.
«И
наконец должен был явиться писатель, который напишет о Ленине „просто так”.
Просто потому, что ему это интересно. Знакомьтесь, Лев Данилкин! Сноб,
англоман, переводчик упомянутого Барнса, когда-то шеф-редактор русской версии
журнала „Плейбой”, обозреватель журнала „Афиша”, автор книг о Проханове и
Гагарине, ныне журналист-фрилансер — словом, герой нашего времени, с какой
стороны ни посмотри. Родился в 1974 году, то есть практически ровесник
Владимира Ильича. Только спустя 100 лет».
«Сначала
чтение главы из будущей книги ошарашивает. Так о Ленине не писали. <…>
В манере повествования автора чувствуется какой-то подвох, как, скажем, в
фильмах Квентина Тарантино или Гая Ричи. Но при этом в какой-то момент Лев
Данилкин делается исключительно серьезен. Вот он анализирует цикл ленинских статей
о Льве Толстом — блестящий анализ! Но тут же картинка: Ленин читает свои
рефераты о „зеркале русской революции” в парижском политическом клубе — аншлаг,
не хватает билетов, давка, а потом — во время выступления — споры и драка…
Политэмигранты лупят друг друга зонтиками по котелкам, а Лев Данилкин, стоя в
сторонке, хладнокровно замечает: „Культура единоборств разнится от страны к
стране, и, например, автор этих строк сам видел в Йемене уличную драку двух
взрослых мужчин, которые при большом стечении народа лупили друг друга по
голове тапками”».
«Данилкину
каким-то чудом удалось написать своего Ленина».
См.:
Лев Данилкин, «Владимир Ленин» (главы из книги) — «Новый мир», 2016, №
8.
Наталья Бельченко. «Договаривание за другого как форма постижения себя».
Текст: Ия Кива. — «Litcentr», 2016, 12 октября <http://litcentr.in.ua>.
«Наталья
Бельченко пишет стихи на русском и украинском языках, является постоянным
обозревателем поэтических новинок в журнале о современной культуре „ШО”,
переводит украинских авторов на русский язык. Мы поговорили с ней о том, чем
привлекает переводческая практика, почему „переводить в рифму” интереснее,
возможностях перевода как диалога с другим автором и с самим собой и многом
другом».
«—
Какой автор или текст был для тебя самым трудным? Я имею в виду не только
техническую сторону, но и психологический фактор.
—
Наверное, Петро Мидянка. Хотя я бралась за стихи, в которых было не так уж
много его фирменных диалектизмов, консультировалась с ним. Но был страх
упрощения, подмены. Мне даже советовали переводить его поморским диалектом
русского языка. Хотя стилистически Мидянка вполне классичен».
См.
также: Петро Мидянка, «Где лествица на небеса» (перевела с украинского
Наталья Бельченко) — «Дружба Народов», 2014, № 2 <http://magazines.russ.ru/druzhba>.
См.
также: Петро Мидянка, «Лужанское воскресенье» (перевел с украинского
Аркадий Штыпель) — «Новый Мир», 2013, № 9 <http://www.nm1925.ru>.
Евгений Берштейн. Семиотика одного мотива: вошь (Pediculus humanus
corporis) в «Не-мемуарах» Лотмана и в русской военной прозе. —
«Неприкосновенный запас», 2016, № 4 (108) <http://magazines.russ.ru/nz>.
«Среди
записей Лидии Гинзбург, сделанных во время войны, есть высказывание о том, как
„люди стали мыслить и понимать себя по Толстому”. Мотив вшей в „Не-мемуарах”,
если рассмотреть его в интертекстуальной толстовской перспективе, дополняет и
конкретизирует это наблюдение. С точки зрения идеологической, Лотман, конечно
же, отнюдь не следует толстовской руссоистской линии — наполняющей возвращение
к дикому (и блаженно-завшивленному) состоянию положительным смыслом. Но
некоторые особенности толстовского дискурса все же проявляются в лотмановской
новелле».
Дмитрий Бобышев. Пастернак и Мандельштам. — «Эмигрантская лира», 2016,
№ 2 <http://www.promegalit.ru/magazines/emigrantskaya-lira.html>.
«Или
вот эта строчка: „Я трамвайная вишенка страшной поры”… Восхищаешься
странностью связи между прежде незнакомыми, не побывавшими в одном контексте
словами, чувствуешь их внезапное единство и обреченность, а что они значат? Не
знаешь. Кто-то неуверенно объясняет: трамваи 30-х годов в Москве ходили,
снаружи обвешанные безбилетниками, словно вишнями. А ведь и в моем детстве
мальчишки ездили, прицепившись сзади „на колбасе” трамвая… И что ж? Но я
вспоминаю, как однажды меня обожгло догадкой. Я спускался по эскалатору
питерского переполненного метро, где обычно справа вплотную стоит народ
посолидней, а слева „спортивно” проносится нетерпеливая молодежь. И тут я
увидел на ребристых движущихся ступеньках оброненную под ноги виноградину —
крупную, нежную и — обреченную сей же момент быть раздавленной. Так же, как
вишенка на полу переполненного трамвая».
В роли миротворца. К Всемирному дню переводчика. На вопросы отвечают
Татьяна Баскакова, Лев Оборин, Данила Давыдов, Андрей Сен-Сеньков, Игорь Попов,
Леонид Мотылев, Сергей Сиротин, Глеб Шульпяков, Анна Глазова, Сергей Беляков,
Максим Немцов. Идея опроса, составление вопросов и предисловие Ольги
Балла-Гертман. — «Лиterraтура», 2016, № 85, 15 октября <http://literratura.org>.
Говорит
Андрей Сен-Сеньков: «Несколько лет назад я понял, что довольно многие
важные для меня книги не переведены и вряд ли когда будут. Это были книги о
музыке (история джаза, исследования всяких экстремальных форм, типа джапанойза).
Это и стало поводом читать. Позже — современная поэзия на английском. Поскольку
английский мой далек от совершенства, читал с карандашом. Стали получаться
какие-никакие переводы. Так что все это постепенно почти вытеснило русские
книги и книги на русском. С русской прозой вообще пришлось проститься. За
поэзией как-то еще успеваю следить. Поскольку есть за чем и за кем».
Говорит
Глеб Шульпяков: «Мое основное чтение — это переводные книги в жанре
нон-фикшн и стихи в оригинале. Жанр нехудожественной литературы освоен в
европейских языках многократно лучше: глубже, обстоятельнее, разнообразнее.
Хотя если бы ответы на вопросы, которые меня интересуют, имелись на русском
языке, я бы не читал переводы, разумеется».
Дмитрий Воденников. Я — не машинка для стихов. Беседу вел Михаил
Бударагин. — «Русская беседа», 2016, октябрь <http://rbeseda.ru>.
«Дело
в том, что у меня мама умерла, когда мне было 6 лет (ей, соответственно, 29), и
прошло уже много лет. И я сам старше ее, умершей, в почти два раза. Но дело в
том, что косточка сиротства не вынимается. Из персика вы можете косточку
вынуть, а из сердца она не вынимается. Упс. Я в свое время очень любил
„Дневники” Толстого, и помню, что уже когда ему было хорошо под восемьдесят, он
там записал: „Приснилась мама, проснулся в слезах”. С присущим ему занудством
он проговаривает это до конца: „Я, восьмидесятилетний старик, плакал по маме…”
и дальше начинает свое обычное. Морализаторское. Дескать, не о маме он плакал,
а о чем-то другом. Но сама эта история потрясающая».
«У
нас есть рептильное основание, оно занимается жизненно необходимыми функциями
(хватать, есть, бежать). А над ним уже нарощено то, что делает Вас хорошим
писателем. То есть человеком. А именно обезьяний мозг. То есть, когда случится
условный „кысь” — я сейчас имею в виду Татьяну Толстую, — то у нас будет
работать рептильный мозг. Мало никому не покажется. Мало не покажется и со
мной. Я — как ящерица. Во мне очень много зла, и я чувствую это».
«Нет,
я Вам сразу скажу, я не оптимист, у меня катастрофическое сознание, у меня
сознание героя Достоевского, притом, поверьте, не какого-нибудь Лебядкина, а у
меня линия Достоевского феминная. То есть я — Настасья Филипповна скорее.
Убежать из церкви с Рогожиным — во мне это очень сильно. Хорошо, что я
вменяемое существо, и в какой-то момент я его, Достоевского, разлюбил: я понял,
что не могу и не хочу. И мне стал ближе
Толстой».
Времена не выбирают? С поэтом Александром Кушнером. Текст: Валерий
Выжутович. — «Российская газета» (Федеральный выпуск), 2016, № 223, 4 октября;
на сайте газеты — 3 октября <https://rg.ru>.
Говорит
Александр Кушнер: «Моя поэтическая судьба оказалась более или менее
счастливой, может быть, потому, что я не заходил на затоптанную общую
территорию, а цензура и литературное начальство не знали, что с этим делать:
ничего антисоветского в стихах не было, придраться не к чему. Нет, не совсем
так: идеологическому начальству было обидно: поэт его не замечает, живет своей
жизнью. <…> Я не боролся с советской властью — просто смотрел в другую
сторону».
«До
восьмидесяти лет поэты не доживали. Можно вспомнить очень немногих, например
Гете. А из русских — 86-летнего Вяземского. И что замечательно — в старости он
написал свои лучшие стихи, благодаря которым навсегда останется в русской
поэзии. Стихи эти скорбные, мрачные („Того, которого вы знали, / Того уж
Вяземского нет…”, „От смерти только смерти жду”, „Все сверстники мои давно уж
на покое…” и т. д.), но они мне нужны, они тоже помогают справляться с
возрастом. И их горестный призвук оказывается целебным для меня».
Сергей Гандлевский. Трудное удовольствие. Как научиться понимать поэзию.
— «Lenta.ru», 2016, 13 октября <https://lenta.ru/rubrics/culture>.
«В
какой части человеческого тела возникает удовольствие от поэзии? Если судить по
себе (а таков при всем его несовершенстве и вопреки трамвайной укоризне самый
надежный способ суждения), это ощущение берет начало в дыхательных путях и
полости рта. Никакие образные красоты и глубокомыслие не спасут стихотворения,
если читателю просто-напросто не в радость произнесение строфы или даже строки.
Один мой друг стал мне еще дороже после того, как ляпнул за бутылкой, что
элегия „Редеет облаков летучая гряда…” написана Пушкиным именно ради этой
первой строки. Я давно был того же мнения, но все робел высказаться вслух.
Наслаждение, которое доставляет ее произнесение, невозможно объяснить — у меня,
во всяком случае, не получается. Здесь нет и в помине пресловутой
логопедически-нарочитой звукописи, вроде бальмонтовского „Чуждый чарам черный
челн…” или пастернаковского „В волчцах волочась за чулками…” И вместе с тем
последовательность ударных и безударных слогов, чередование согласных и гласных
звуков настолько идеальны, что хочется вновь и вновь повторять четыре
обыкновенных слова: „Редеет”. „Облаков”. „Летучая”. „Гряда”».
«Гоголь, конечно, диктаторский. Он
покоряет, и ничего не поделаешь».
Филолог Юрий Манн о военном детстве, сталинизме и втором томе «Мертвых душ».
Беседу вел Лев Оборин. — «Горький», 2016, 7 октября <http://gorky.media>.
Говорит
Юрий Манн: «Я жил тогда в Уланском переулке. Конечно, ни лифта, ни
центрального отопления, ни газа — ничего не было. Четвертый этаж. Обычно, когда
объявляли воздушную тревогу, то в первое время все ходили в бомбоубежище. Отец
был в той группе, которая ловила зажигательные бомбы. Ловили щипцами — и потом
в ящик или в бочку с песком. А мама брала меня за руку. Одна рука меня держит,
другая — машинку. Это самое дорогое, что у нас было. И в бомбоубежище — какое?
В этом доме, конечно, никакого бомбоубежища не могло быть. Ближайшие станции
метро. „Кировская” (ныне „Чистые пруды” — Л. О.). Вы знаете, что там
была ставка Верховного командования? Там был штаб. Даже я несколько раз слышал,
мол, только что Сталин прошел. Но особенно на меня сильное впечатление
производили приказы Сталина. Они висели на каждом углу. Там две было фразы.
Первая: „Сим объявляется в Москве осадное положение”. Я до этого не знал слова
„сим”, оно на меня подействовало. И в конце такая фраза: „Паникеров и
распространителей слухов расстреливать на месте”. Подпись — Маршал Советского
Союза Сталин. Все это производило сильнейшее впечатление».
«А
рядом станция „Красные ворота” — „Лермонтовская”. Довольно глубокая. И там всех
детей отправляли в тоннель. Тоннель был определенным образом обустроен:
деревянные настилы, положенные между рельсами так, чтобы можно было ночь
проводить. Я помню, что я спал. Туда к нам иногда приходили известные люди,
чтобы взбодрить детей. И в частности, Маршак. Он читал стихи, а я, в своем
стремлении к подражанию, данном с детских лет (я не хочу сказать, что у меня
есть талант, но стремление было), я потом читал его стихи вслух».
Игорь Гулин. Уютное поле экспериментов. О том, как Родченко сделал
авангард комфортным. — «Коммерсантъ Weekend», 2016, № 34, 7 октября <http://www.kommersant.ru/weekend>.
«<…>
почему это революционное, пролетарское искусство такое приятное, так ласкает
глаз, что кажется почти мещанством. Почему оно так замечательно вписывается в
любой современный музей, в любой дизайн, не вызывает — в отличие от Малевича
или Лисицкого — никакой тревоги, никакого ощущения зазора с современным
порядком образов».
«Если
главным импульсом Малевича или Татлина было радикальное преобразование мира,
Родченко мечтал о его обустройстве. Поэтому чайники — такая же органическая
часть его творчества, как конструктивистские модели или кадры заводов.
Знаменитые эксцентричные ракурсы его фотографий не тревожны, не выбивают почву
из-под ног. Напротив, они передают мир — здания, природу, людские массы — под
власть смотрящего, отнимают у них иллюзию „объективного существования”, дают
человеку право смотреть под своим углом, а следовательно — владеть образами.
Так же работают и фотомонтажи — пересобирают мир, обустраивают его нужным
образом. Во всем искусстве Родченко, даже в его абстрактной живописи, есть это
желание устраивать и обладать — формой, цветом, приемом».
«Именно
поэтому от его искусства так легко получать удовольствие. Поэтому оно так легко
присваивается любой эстетикой, одинаково пригодно для левацкой агитационной
мобилизации, концептуалистской иронии и национальной гордости, эстетского
наслаждения и эксплуатации в современной рекламе».
Вероника Зусева. Экономия и расточительность в поэтическом хозяйстве.
— «Арион», 2016, № 3 <http://magazines.russ.ru/arion>.
«В
этом смысле самый „барочный” русский поэт сегодня — Максим Амелин».
Сергей Круглов. Потерянный рай. — «Гефтер», 2016, 3 октября <http://gefter.ru>.
В
связи с выставкой Стерджеса. Среди прочего: «Ангелы — вовсе не сусальные
существа с открыток. Вряд ли кому-то захотелось бы посюсюкать с Архистратигом
Михаилом, воином, победившим Сатану, одни из слов Гавриила к Деве Марии были:
„Не бойся!”, и кто знает, что было бы с моим, к примеру, рассудком, если бы я
стоял рядом с Езекиилем и увидел Колесницу или был бы свидетелем явления
грозных ангелов Иоанну на Патмосе. Дети относительно чисты, да, — но их чистота
вовсе не ангельская, ангельские и человеческие свойства вообще разнятся
кардинально, и не чистота взрослых, стяжавших ее путем тяжких трудов и борьбы
со своим падшим „я”. Их чистота уязвима и скоротечна. И если она пока еще не
знает порока, то не знает и настоящего, купленного страданиями милосердия,
такая чистота нередко жестоко судит других».
Штефан Ленштедт. Минский опыт: немецкие оккупанты и повседневная жизнь
в столице Белоруссии. Перевод с английского Олега Бэйды. — «Неприкосновенный
запас», 2016, № 4 (108).
«До
1 сентября [1941] Минск входил в зону военной администрации, и первые меры
против местного населения были предприняты сразу же после захвата города.
Примерно три недели спустя, 19 июля, полевая комендатура (Feldkommandatur)
санкционировала создание гетто, в котором вскоре оказались 106 тысяч евреев.
Оно занимало два квадратных километра, там не было ни электричества, ни
водоснабжения. Среди его обитателей особый интерес представляют немецкие евреи:
порядка 16 тысяч из них прибыли в Минск из Германии в ноябре 1941 года. Чтобы
разместить их, немцы предварительно убили более 10 тысяч местных евреев,
передав их жилплощадь депортируемым из рейха».
«Разумеется,
наибольшую по численности группу немцев в Белоруссии составляли военнослужащие
вермахта: около 5 тысяч были расквартированы в одном лишь Минске. Но вермахт,
СС и гражданская администрация не смогли бы выполнять своих функций без
немецких гражданских лиц, работавших на частные компании, трудившихся в
ресторанах и отелях, в качестве секретарей, в сфере здравоохранения и
разнообразных организациях нацистской партии. В начале 1942 года в одном только
Минске находились около 1800 немецких женщин, из которых 850 работали вне дома;
остальные были замужними домохозяйками. Кроме того, на территории комиссариата
Белорутения проживали около 5 тысяч этнических немцев (Volksdeutsche) —
по большей части в Минске и его окрестностях».
«Среди
немцев в Минске ежедневная выпивка настолько вошла в норму, что газета „Minsker
Zeitung” с нескрываемой радостью писала — пусть даже это и шло вразрез с
официальной линией, которая формально осуждала употребление алкоголя, — о
восстановлении ликероводочного завода».
Дина Магомедова. Александр Блок. «Зайчик» и Заяц. Проблема адресата
стихотворения для детей. — «Новое литературное обозрение», № 140 (2016, № 4)
<http://magazines.russ.ru/nlo>.
«„Заячья”
тема в поэтическом наследии Блока воплощена и в детском творчестве, и в
стихотворениях, написанных зрелым поэтом для детей».
«Шутливый
„домашний” язык, частью которого были именования „заяц” и „хозяин”, оказывается
в переписке и в реальной семейной жизни Блоков неизменным средством,
позволяющим уходить от драматического напряжения во взаимоотношениях».
«„Детское”,
связанное у Блока с образом зайца, переплетается с его неизменным
представлением о Л. Д. как о взрослом ребенке. В его дневнике и записных
книжках она — неизменно „маленькая”, „маленькая Люба”, „маленькая Бу”, на
рисунках — в детском платье с панталончиками и с бантом, часто напоминающим
заячьи уши».
«Возвращаясь
к незамысловатому стихотворению „Зайчик”, можно утверждать, что переписка Блока
с женой является ключом к его интерпретации. Двойная адресация позволяет
говорить и о двойственной жанровой природе текста (детский „рассказ в стихах” и
травестийная элегия), причем второй план значений понятен только автору и
единственному адресату, участникам жизнетворческого сюжета, частью которого
становится стихотворение».
Профессор МакФадьен. «Россия — мощный бренд с сексуальными коннотациями».
Американский коллекционер и продюсер — о русском роке, русском интернете и
холодной войне. Беседу вел Ян Шенкман. — «Новая газета», 2016, № 120, 26 октября <https://www.novayagazeta.ru>.
«Сейчас
другое время, оно несравнимо не только с 1960-ми, но и с 1990-ми. Мне иногда
кажется, что место звезд заняла агрегация, совокупность многих. В прежней
системе ценностей можно было бы ждать, что появится, скажем, новый Гребенщиков.
А сейчас есть 50 исполнителей в разных концах страны, и все вместе они
выполняют функцию, не менее важную, чем БГ. Хотя каждый в отдельности и не так
ярок. Это безумно интересный момент. Я убежден, что самое важное сегодня в
сетевой культуре — это агрегаторы, сайты, которые собирают отдельные голоса и
явления в одном месте. Самые мощные сайты ничего не производят. YouTube,
Facebook, ВКонтакте, Одноклассники — они просто собирают. В каком-то
смысле мы вернулись к началу XIX века. Вместо паблика был салон, вместо
комментов и твиттов — альбомы».
Борис Межуев. Хроника несостоявшихся «перемен». Отрывок из книги
«Перестройка-2. Опыт повторения». — «Русская Idea», 2016, 15 октября
<http://politconservatism.ru>.
«„Русский
рок” на какое-то время стал голосом этой новой, но так и не проявившей себя в
полной мере силы. Силы именно в своем увлечении заморским музыкальным стилем
глубоко национальной. Дело в том, что почти вся история русских художественных
стилей — история стилистических псевдоморфоз. Когда полноценно и глубоко
русская душа увлекается иным стилем, иным духовным или эстетическим
направлением, „русское содержание” всегда протестует против „европейской
формы”. Ни одного полноценного направления русской культуры не существует без
этой борьбы — якобы чужой формы и якобы собственного национального содержания —
подобное же столкновение мы обнаруживаем и в истории русского символизма, и в
продолжающейся на наших глазах жизни русской фантастики. „Русское содержание”
пробивается сквозь „западную форму”, призванную эстетически выразить совершенно
иное — зачастую идеологически неприемлемое — содержание. Как сказал Шпенглер, а
вслед за ним Бердяев — это „Апокалипсис борется против античности”. Призванная
выразить идеи и догадки оккультизма XX столетия научная фантастика в
современном отечественном варианте ставится на службу русской имперской и
православной идее. То особое чувство диссонанса между заимствованным жанром и
идеями, которые авторы пытаются донести до читателя как бы сквозь этот жанр, в
борьбе и полемике с ним, и создает уникальный эстетический эффект, позволяющий выделить
русское искусство из всех других».
Сергей Морозов. Право запрещать. — «Rara Avis», 2016, 11
октября <http://rara-rara.ru/>.
«Время
от времени хочется что-нибудь запретить. Не надо стыдиться. Такого рода желание
испытывает каждый».
«Запрет,
как ни странно прозвучит, порою единственно возможная форма определения
позитивного образа будущего. Каким оно будет, не знает никто. А вот каким оно
не должно быть в общих чертах ясно».
«Особенность
современного момента состоит в том, что старая форма запретов во имя всеобщего
покоя и блага перестает работать. Запрет перестает быть привилегией узкой
группы, отвечающей за все общество в целом. Теперь цензурой могут заниматься
все. Каждый может составить для себя список запрещенных книг самостоятельно.
Для этого нет необходимости в санкциях свыше. Это инновация в системе запретов,
мимо которой ходят книжные гражданские активисты, думающие по привычке, что
борьба с цензурой — это только борьба с правительством и судами, изымающими
определенные книжки из всеобщего оборота».
«Групповой
запрет, протест отдельной социальной группы, который мы сейчас наблюдаем — это
последний вздох общественного интереса к искусству, показатель ускользающей
социальной значимости последнего».
Стас Наранович. «Колоссальный опыт и счастье, что фюрер пробудил
новую действительность». Мартин Хайдеггер: симпатии к нацизму и забота о бытии.
— «Горький», 2016, 3 октября <http://gorky.media>.
Говорит
Анатолий Ахутин, философ, переводчик Хайдеггера: «Если бы участие
Хайдеггера в нацистской „революции” можно было изъять из мыслительного мира его
философии, не разрушая этот мир, философия Хайдеггера была бы дискредитирована
в целом. Одержимость одним из „духов времени” — это как раз свидетельство
последовательности и экзистенциальной ответственности философской мысли
Хайдеггера».
«„Казус”
Хайдеггера отнюдь не единственный в ХХ веке. „Революция справа”, которая
завлекла в нацистский Рейх множество мыслителей, дополнялась „революцией
слева”, где место „народа-нации” занимал международный „класс”. Такого же рода
„дела” — философские, не судебные — стоило бы завести на марксистов,
троцкистов, маоистов. В 1970-х так называемые „новые философы” (Глюксман,
Клавель) завели дела на всю немецкую классику (пощадив только Канта), вменив
Фихте, Гегелю и Марксу вину философского обоснования тоталитаризма. Machenschaft
(нем. „махинации”, ключевой термин „Черных тетрадей”, которым Хайдеггер
характеризует не только евреев, но и неправильный национал-социализм,
большевизм и другие силы, способствующие забвению бытия и деградации
человечества — прим. ред.) из „Черных тетрадей” нетрудно перевести как
„делячество” и перенести эту характеристику „духа технического мира” с „евреев”
на знакомую „буржуазию”, превратив тем самым отвратительный „антисемитизм” в
благородное „классовое чутье”».
Елена Невзглядова. Знаки препинания в стихотворной речи. — «Звезда»,
Санкт-Петербург, 2016, № 10 <http://magazines.russ.ru/zvezda>.
«Хочется
думать, что знаки препинания — как сама речь — божественного происхождения, они
уже были вложены в ту дудочку, что сбросила на землю богиня Афина».
Андрей Немзер. «Октябрь Шестнадцатого»: чем чревата тишина? Беседу
вела Любовь Ульянова. — «Русская Idea», 2016, 27 октября <http://politconservatism.ru>.
«Центральная
тема для Солженицына — это человек. Человек в экстремальной ситуации. Отношения
человека и Бога, человека и мироздания, причем, как правило, в ситуации
сильного испытания. Это может быть война, тюрьма, следствие, лагерь, недуг.
Другое дело, что Солженицын пишет про русский ХХ век. А русский ХХ век не
существует иначе, как при свете того, что произошло. Революции не как
одноразового события или даже — подчеркну — февральского крушения. А революции
как огромного процесса, по сути, до сих пор не изжитого и, возможно, не
завершившегося. Я не думаю, что хотя бы один серьезный писатель во Франции XIX
века творил, не помня о той революции, которая называется Великой».
«Солженицын
собирался довести повествование до 1922 года. Но не только возраст и не только
объем материала сыграли роль в модификации замысла. Писатель почувствовал, что
книга о революции им выстроена. Апрель не оставляет возможности для
одоления (отмены) революции. Она случилась. После того как в Россию
прибывают Ленин и Троцкий и при взаимной ненависти находят общий язык — а это
очень выразительно описано в „Апреле” — захват большевиками власти неизбежен.
Все. Дальше будет не книга о революции. А другая — о гражданской войне. Эту
книгу Солженицын не написал. И историософски, и художественно „Красное Колесо”
как повествование о революции — вещь завершенная. Это повествованье о
революции, которая началась раньше, чем ее объявили, и которая вполне себя
реализует к апрелю 1917 года».
Павел Нерлер. Осип Мандельштам в Воронеже. Эпизоды на стыке 1935 —
1936 годов. — «Вопросы литературы», 2016, № 4 <http://magazines.russ.ru/voplit>.
«19
ноября 1935 года Мандельштама осмотрел психотерапевт обкомовской поликлиники:
диагноз — „истощение нервной системы”, рекомендация — месячный отдых в
санатории. Заключение огорчило поэта, чье тайное упование было иным — с помощью
болезни и врачей вырваться из Воронежа и переехать в восточный Крым. Тем не
менее идею санатория он не отверг. Обсуждались два варианта — то ли Липецк
(общий), то ли Тамбов (нервный). При этом Надя поехала бы не с ним, а в Москву,
надеясь на подстраховку со стороны Рудакова. После очередного приступа
„столбняка”, застигшего Мандельштама прямо в театре, в дело вмешался С. Вольф,
директор Большого Советского театра, твердо решивший отправить своего главлита
на лечение и поправку. Статуса персонального пенсионера у Мандельштама уже не
было, и, по настоянию Вольфа, его оформили на месяц как „старого работника”
театра. 22 декабря, попечением театра и за полчаса до поезда, к „меблирашкам”
была подана машина. Мандельштама привезли на вокзал, поднесли ему чемодан,
усадили в вагон. Вагон был общий: царство грязи, портяночного зловонья и
полифонического храпа. Зато повезло с проводником: тот сжалился и взял поэта в
свое купе. В Мичуринске была пересадка, и вот, наконец, в два часа ночи —
Тамбов. На вокзале — „трескучий мороз” и дровни, присланные из санатория.
Долгая езда через погруженный в сон губернский город — лошадиное фырканье и
извозчицкое „тпру…” перед „палаццо, напоминающим особняк Кшесинской,
увеличенный в 10 раз и охраняемый стариком с ружьем и в тулупе”. Встретили
здесь Мандельштама по-царски — усадили в теплую ванну, забрали в стирку белье,
напоили чаем и уложили до утра в огромном кабинете».
Дмитрий Ольшанский. Все вокруг волшебно поцеловать. Беседу вел
Михаил Бударагин. — «Русская беседа», 2016,
октябрь <http://rbeseda.ru>.
«Просто
я считаю, что все эти социальные нормы страшно изменчивы. И в этом смысле,
кстати, один из любимых примеров, который я привожу, когда спорю с кем-то об
этом — как раз про Розанова. Розанов посвятил много места в своих текстах
проблеме незаконорожденных детей, второго брака, возможности развода и
узаконивания детей, и пр. И это занимало огромное место, это был
страшно-страшно драматичный момент в 1913 году. Это вообще был повод для
самоубийства. Переспал, забеременела, не женился, ребенок, я пойду утоплюсь —
Бунин. Это была страшная проблема. И вот Розанов в пику всякому консервативному
мнению защищает идею, что все это неважно и надо дать людям возможность
привести эти внешние формы в соответствие с тем, что получилось по
естественному течению жизни. В этом смысле он очень даже консерватор — просто
его консерватизм не в формах, а в любви к жизни. И все сейчас забыли об этом,
этого больше нет».
От толкинистов до попаданцев. История постсоветской фантастики, рассказанная Марией
Галиной. Текст: Иван Мартов. — «Горький», 2016, 13 октября <http://gorky.media>.
Рассказывает
Мария Галина: «Если посмотреть списки романов, отмеченных главными
нашими литературными премиями, то окажется, что фантастику используют
практически все: Елизаров в „Библиотекаре”, Славникова в „2017”, Иличевский в
„Персе”, Носов в „Фигурных скобках”, Водолазкин и в „Лавре”, и в „Авиаторе”,
Сорокин в „Голубом сале”, „Метели” и т. п. И происходит странная вещь: с одной
стороны, фантастика стала жанром маргинальным, малооплачиваемым, с очень
небольшими тиражами, но одновременно она становится и частью элитарной
литературы. В результате оказывается, что писать хорошую, качественную
литературу теперь выгодней, она тебе дает больше бонусов. Поэтому те, кто писал
фантастику как трэшак, потихоньку отсеиваются, просто потому что это
бессмысленно в плане денег и славы. <…> Но это все события уже
последнего времени, они еще будут как-то осмысливаться и интерпретироваться в
будущем».
Александр Переверзин. «Как издатель я человек широких взглядов, а как поэт
— консерватор». Беседовала Лилия Газизова. — «Интерпоэзия», 2016, № 3 <http://magazines.russ.ru/interpoezia>.
«Я
родился в 1974 году. Если считать, что поколение — это двадцать лет, то какие
десятилетия мои — шестидесятые-семидесятые или семидесятые-восьмидесятые? И из-за того, что серьезные публикации
появилась у меня ближе к тридцати, и из-за того, что среди рожденных в 60-е
годы прошлого века есть люди, у которых я если не учился, то смотрел на них как
на старших товарищей, я отношу себя к поколению 70 — 80-х. Об этом поколении
делать какие-то серьезные выводы рано. А вот о некоторых ушедших поэтах,
рожденных в 1960-е, уже сейчас можно говорить как о классиках русской поэзии
конца XX — начала XXI веков. <…> Денис Новиков, Игорь Меламед, Григорий
Дашевский для меня уже сегодня классики. И я убежден, что достаточно скоро по
меркам истории литературы — в течение нескольких десятилетий — они будут
утверждены в этом качестве всем литературным сообществом».
Игорь Петров. «И дух Ленина исчез с очень странным звуком»:
учреждение «Винета» и нацистская радиопропаганда против СССР. —
«Неприкосновенный запас», 2016, № 4 (108).
«Одну
из центральных ролей в „активной”, то есть нацеленной непосредственно на
противника, пропаганде играли так называемые тайные (или „черные”) радиостанции
(Geheimsender). У слушателя должно было создаваться впечатление, что они
работают с территории, находящейся под контролем СССР, от лица подпольных
антисталинских организаций. Сама идея была не нова — уже в апреле 1938 года
Министерство пропаганды запускало подобный передатчик, после чего Геббельс
удовлетворенно отметил в дневнике: „Наша тайная станция, передающая из
Восточной Пруссии на Россию, привлекает огромное внимание. Она выступает ‘от имени
Троцкого‘ и задает немало хлопот Сталину. Красные отчаянно ищут, откуда она
выходит в эфир. Но не найдут” (22 апреля 1938 года). После начала Второй
мировой войны количество тайных радиостанций возросло: они использовались и во
время французской кампании, и против Британии (мнимая станция шотландских
сепаратистов) и ее колоний (станция „Свободная Индия”). Обдумывалось даже
создание „астрологически-оккультной радиостанции”, работающей против США. Все
„черные” передатчики были объединены в группу „Конкордия” (Concordia).
Судя по дневниковым записям, Геббельс внимательно следил за успехами своей
подрывной радиопропаганды: „Мы работаем на Россию тремя тайными радиостанциями.
Векторы: первый — троцкистский, второй — сепаратистский, третий —
национально-русский. Все — резко против сталинского режима. Здесь мы даем
взорваться всем возможным бомбам и используем уловки, зарекомендовавшие себя во
время кампании на Западе” (30 июня 1941 года)».
Понятное святое слово. 140 лет назад появился первый перевод Библии на русский
язык. Текст: Елена Яковлева. — «Российская газета — Неделя», 2016, 6 октября
<https://rg.ru>.
140
лет назад в России появился первый перевод Библии на русский язык,
осуществленный Русской православной церковью и Российским библейским обществом
и известный как «синодальный перевод».
Говорит
Ольга Седакова: «Потому что одно делать — слушать гимны и молитвы
по-церковнославянски, которые, в общем-то, можно не до конца понимать, и другое
— держать в руках Новый и Ветхий Заветы на русском. Синодальный перевод впервые
дал возможность людям читать Библию. На церковнославянском, я думаю, ее мало
кто читал. Те же, кто интересовались тем, что все-таки в Библии написано,
читали ее, как Пушкин, по-французски. Или на каком-нибудь еще из европейских
языков. С появлением Священного Писания на русском языке, я думаю, что-то
изменилось и в общем понимании христианства, и в общем представлении о
священной истории. Библия стала пищей для самостоятельной мысли обо всем, что в
ней написано. С синодальным переводом очень связан Достоевский».
«Я
к нему [синодальному переводу] привыкла, как к родному, поскольку читала его со
школьных лет».
«Применительно к XIX веку нельзя
говорить о „читателях вообще”».
Социолог литературы Абрам Рейтблат о книгах и чтении в России XIX века. Беседу
вел Стас Наранович. — «Горький», 2016, 4 октября <http://gorky.media>.
«Определяющая
роль толстого журнала для русской литературы XIX века связана с тремя
обстоятельствами. Первое — громадные пространства страны и слабо развитые
средства сообщения. Железные дороги появились достаточно поздно и сначала
охватывали только европейскую часть России. Простые дороги были плохи,
транспортировать книги по ним было дорого и ненадежно. А вот институт почты был
создан довольно рано и работал неплохо. Конечно, человек мог заказать по почте
и конкретную книгу по издательским каталогам или объявлению в газете. Но если
журнал поступал гарантированно, то заказ книгопродавцы могли не выполнить или
ошибиться и прислать не то издание. Второе обстоятельство — малочисленность
культурной элиты и ее рассредоточенность по пространству страны. Многие дворяне
жили в своих поместьях, что не способствовало развитию книжной торговли:
появляется в уездном городе книжный магазин, а люди редко-редко посещают его.
Третье — не слишком высокий культурный уровень даже элиты, плохо
ориентировавшейся в том репертуаре книг, который предлагала книжная торговля.
Толстый журнал брал на себя отбор текстов для чтения».
«Русский
литературный канон был сформирован Белинским и его последователями — преподавателями
русской литературы. Первая программа преподавания истории русской литературы
была создана для военно-учебных заведений опытными педагогами А. Д. Галаховым и
Ф.И. Буслаевым. До них такого курса не было — изучалась литература, но не
история литературы. Галахов впоследствии подготовил хрестоматии и учебники по
истории русской литературы, с энтузиазмом воспринятые многими преподавателями
литературы в гимназиях; уже тогда, в 1840-х, были сформированы основы канона.
Позднее он почти не модифицировался. Потихонечку „вычищали” авторов XVIII века,
но это нормальная практика — более старое везде вытесняется, остаются ключевые
фигуры. Добавлялись те, кто появился позднее: Тургенев, Толстой, Достоевский,
Гончаров, но основной набор сохранялся. По подходу, по эстетическим вкусам те,
кто работал над каноном позднее, ориентировались на Белинского».
Сергей Самсонов. «Слова в прозе должны быть ошкурены до голой
сердцевины». Беседу вел Евгений Фурин. — «Лиterraтура», 2016, № 85, 15 октября
<http://literratura.org>.
«Возникла
колоссальная проблема — предзаданная одноразовость всего. Мы наблюдаем
скоростное перепроизводство микросхем и „дизайнов”, прочность и долговечность
исчезли из списка обязательных требований человека к вещам, а если вещь не
новая, не маркирована как новая, то ее уже нет. Даже если книжка написана более
или менее неплохо, то через год с неумолимостью отправится туда же, куда и
андроид семь-ноль. „Слишком много и слишком быстро” — это не самая щадящая
среда для книги. В этом смысле задача всех премий — замедлять и просеивать. Мне
кажется, участие государственного капитала, „Газпромов” там, „Лукойлов” и
прочих содержателей футбольных бардаков могло бы увеличить мощность этих
очистных сооружений. То есть тут я согласен с маниловскими мечтаниями Владимира
Сорокина: идеальная премия — это миллион-другой евро и раз в десять лет».
Юрий Сапрыкин. Степной полк. Переизданы сценарии Луцыка и Саморядова
— потерянное сокровище литературы 90-х. — «Горький», 2016, 11 октября <http://gorky.media>.
О
книге: Петр Луцык, Алексей Саморядов, «Собрание сочинений» (Оренбург,
«Оренбургская книга», 2016).
«Луцык
и Саморядов успели создать свой законченный мир и свой миф; этот миф во многом
наследует советской стилистике и иконографии, неслучайно единственным
адекватным воплощением этих текстов на экране стала „Окраина” — с названием из
Барнета, стилизованная под Довженко. Но это не тот советский мир с уютными
вечерами за чаем у телевизора, который сейчас принято ностальгически вспоминать
и к созданию которого авторы приложили руку в „Русском проекте” на ОРТ
(Саморядов, например, придумал фразу „Дима, помаши рукой маме”), — это мир,
идущий от Андрея Платонова, Россия нутряная, потаенная, кровью умытая, такая
похожая и непохожая на Россию 90-х. Это мир после катастрофы; он мог бы быть
одним из пространств сорокинской „Теллурии”, в нем разрушены „очаги
цивилизации” и потеряны „нормы морали”, в нем уже произошло то самое „обрушение
в архаику”, которого мы сейчас опасаемся, — только произошло не через
патриотическую риторику по телевизору, а потому, что ничего кроме первородных
архаических элементов в этом мире не осталось. Он нарисован простыми мазками:
земля, хлеб, оружие; в нем нет деталей одежды или названий блюд — это всегда
просто „надел чистую рубашку” или „взяли водки и мяса”. Еще одна неочевидная
ассоциация — это Башлачев; мечта о том, что русская душа выйдет из-под гнета и
развернется на просторе, — впрочем, Луцык и Саморядов гораздо более сдержанны в
своем почвенничестве».
Константин Скоркин. Квазигуманист. Философское завещание Сергея
Лукьяненко. — «Горький», 2016, 10 октября <http://gorky.media>.
«В
романе „Звезды — холодные игрушки” (1997) он демонстрирует образец
почвеннической космической оперы. <…> Интересен роман еще и тем, что
Лукьяненко вводит в него довольно злую пародию на Мир Полдня — коммунистическую
утопию Стругацких. Врут ваши Стругацкие, с обидой утверждает автор: если их
идеи применять на практике, то выйдет планета-концлагерь с детдомами и
континентами геометрической формы».
«Постсоветский
цинизм, слегка прикрытый постмодернистской иронией, прорывается на страницы
космического боевика. Взять хотя бы пародийное описание инструкции для
„регрессоров” (у Стругацких были прогрессоры, помогавшие развитию отсталых
цивилизаций): „Если наша помощь будет сочтена вмешательством и агрессией? Для
этого и существует концепция Регрессорства, которая выполняет первый и самый
тяжелый этап на пути к Дружбе. Регрессия цивилизаций сводит их технический и
прежде всего военный потенциал к нулю, по возможности сохраняя культурные и
нравственные достижения будущих-друзей. Общество, стоящее на ступени развития,
аналогичной Каменной или Костяной эрам у людей, принимает помощь и идею Дружбы
радостно и с благодарностью”».
Константин Фрумкин. В защиту потребления и потребительства. — «Топос»,
2016, 24 октября <http://www.topos.ru>.
«Строго
говоря, поскольку человек есть общественное, культурогенное существо, в чьем
поведении роль врожденных инстинктов играет значительно меньше, чем у зверя, то
любая человеческая потребность искусственна, и, с другой стороны, возмущаться
их „искусственностью” можно только в случае, если считать человека животным,
живущим в дикой природе. <…> С другой стороны, все потребности
естественны в том смысле, что самая искусственная потребность, как правило,
является лишь инструментом решения неких базовых проблем, порожденных
человеческой природой».
«<…>
концепция райского блаженства, по сути, не является аскетической, она
фактически показывает, как духовность капитулирует перед принципом удовольствия
— изменяя лишь представления о его конкретном характере и уточняя пути его
достижения».
«Всю
идущую от ХХ века блистательную традицию критики потребительства следует
рассматривать лишь как первую, эмбриональную, и даже инфантильную ступень
появления новых дискурсов, помогающих ориентироваться среди возможностей,
предоставляющихся в рамках потребления».
Егор Холмогоров. Древнерусская матрица. — «Взгляд», 2016, 6 октября
<http://www.vz.ru>.
«Если
вместо бессмысленных предложений по обрезанию Достоевского и Толстого убрать из
курса литературы произведения, имеющие значение только в рамках истории
революционного антиправительственного движения российской интеллигенции в XIX —
XX веках, то времени как раз хватит на полноценное изучение древнерусской
литературы».
Егор Холмогоров. Дитя книжного дефицита. — «Взгляд», 2016, 12 октября
<http://www.vz.ru>.
«Ну
а главное — „Проклятые короли” Мориса Дрюона. Как попала в список массовых
изданий в СССР эта похлебка из крови, сала, спермы и душной человеческой плоти,
мелко нарубленной топором палача, я не знаю. Точнее, догадываюсь — СССР дружил
с голлистской Францией, а Дрюон был правоверным голлистом, участником
сопротивления и даже, в некотором роде, потомком выходцев из России. Больше
всего „Проклятые короли” напомнят современному читателю Джорджа Мартина, но
только циничней, злее и без всякой нравоучительности последнего, заменяемой
жесткой политической прагматикой».
«Иногда
дефицит играл мощную охранительную роль. Мой мозг оказался не забит
„стругацкими”, как у большинства советских интеллигентов моего и чуть старшего
поколения. Стругацкие были дефицитом и мне в руки не попадали, а потому их
тексты встретились мне лишь тогда, когда вряд ли могли всерьез повлиять на
мировоззрение».
Человек из рок-подполья. Текст: Валерия Пустовая. — «Российская газета» (Федеральный выпуск), 2016; на сайте газеты —
12 октября <https://rg.ru>.
Говорит
Илья Бояшов: «Беллетристу, пишущему о современности, нелегко:
только-только он запечатлел сегодняшний „момент”, как тот уже выходит из моды —
милиция превращается в полицию, становятся непонятными новому поколению такие
понятные нам вещи, как, например, „тамагочи” или „пейджер”. А вот Х век уже
никогда никуда не убежит, там уже ничего не изменится — и тот, кто пишет о нем,
совершенно не рискует ни от кого и ни от чего отстать».
«Видите
ли, все эти годы я занимался исключительно собой и своей частной жизнью. Как
там у Розанова — ходил в лес, собирал ягоды, делал из них варенье и пил с этим
вареньем чай. „Проспал” и выплеснувшуюся на улицы перестройку, и девяностые».
«Признаюсь
вам: я очень скептично отношусь к отечественной рок-культуре. Беда в том, что,
в отличие от русского авангарда в живописи, балета, театра, кино, творчества
Стравинского, Шостаковича, Прокофьева, отечественная рок-культура так и не
стала „мировым явлением”. Впрочем, она и не могла им быть, изначально являясь
некой „вторичностью”, вольным или невольным подражанием действительному
мировому культурному феномену XX века — английской и американской рок-музыке.
Она не сказала миру ничего нового: ни в смысле музыки, ни в смысле поэзии, ни
вообще в энергетическом смысле. Вот поэтому и осталась на обочине, как и наш
отечественный футбол».
Составитель Андрей Василевский
ИЗ ИСТОРИИ «НОВОГО МИРА»
Январь
20 лет назад
— в № 1 за 1997 год напечатан этюд из «Литературной коллекции» А. Солженицына
«„Голый год” Бориса Пильняка».
50 лет назад
— в № 1 за 1967 год напечатаны «Три рассказа» Василия Шукшина («Волки»,
«Начальник», «Вянет, пропадает»).
70 лет назад
— в № 1 за 1947 год напечатана поэма Николая Заболоцкого «Творцы дорог».
85 лет назад
— в № 1 — 9 за 1932 год печатается роман Михаила Шолохова «Поднятая целина».
90 лет назад — в № 1 за 1927
год напечатаны отрывки из поэмы Ильи Сельвинского «Улялаевщина».