(Виктор Пелевин. Лампа Мафусаила, или Крайняя битва чекистов с масонами)
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 1, 2017
Виктор Пелевин. Лампа Мафусаила, или
Крайняя битва чекистов с масонами. М.,
«Эксмо», 2016, 416 стр.
Виктор
Олегович Пелевин в последнее время пишет по роману в год, так что не успеваешь
и прочитать: «Бэтман Аполло» (2013), «Любовь к трем цукербринам» (2014),
«Смотритель» (2015)… Вот и последний его роман, пожалуй, можно было бы
назвать не последним, а крайним, что недвусмысленно отражает название.
Иронически обыгранный жаргонный синоним слова «последний» подготавливает нас к
двусмысленному, несерьезному прочтению книги, то же делает аннотация «гибридный
роман», и двусмысленность эту в процессе прочтения мы получаем с лихвой. Автор
будто хочет прорваться в «горячую десятку» массового читательского внимания:
чекистские генералы, масоны и обилие «голды» вызывают невольные и навязчивые
ассоциации с бульварным криминальным чтивом конца девяностых — начала нулевых,
заполонившим тогда прилавки книжных магазинов.
Можно
сказать, что все не так-то просто: эта линия начата Пелевиным примерно в то же
время романом «Generation „П”», и в 1999 году роман скорее с сюрреалистическим,
чем постмодернистским повествованием оказался злободневной сатирой на жизнь
«креативного класса»; перекликается с ним и необычное, «условно сакральное»
имя, данное одному из ключевых героев и контрастирующее с его личной
ординарностью, но эта деталь впервые была использована еще в «Омоне Ра» — для
Пелевина вообще характерно подчеркивать именование главных героев, хотя бы это
имя было прозвищем. В «Лампе Мафусаила…» фигурирует династия Можайских,
отмеченных в нескольких поколениях по мужской линии необычными именами; очень
легко предположить, что фактически мы уже имеем дело с пелевинской самопародией
или же эти повторы несут нагрузку «авторского бренда» больше, нежели смысловую.
Фамилии двоих персонажей, устанавливающих контакт с персонифицированным Духом
Денег, вовсе незамысловаты: один Капустин, второй Карманников.
Роман
со своей четырехчастной структурой навевает воспоминания о русском полифонизме:
так, основной герой первой части Кримпай Можайский становится эпизодическим
персонажем в заключительной части, и вовсе не случайно там же упоминание его
«гомоэротической прозы» о старушке-процентщице. Пелевин ерничает, к месту и не
к месту используя экскурсы в философию и квазифилософию, статус философского
термина с последующим доскональным прояснением обретают сетевые мемы и речевые
окказионализмы; охваченым оказываются даже те самые «рептилоиды», существование
которых проходит в культуре на грани кинофантастики и интернет-пространства, —
у Пелевина это реально существующая «высшая планетная раса», занявшая якобы
верхушку мирового правительства в предложенной нам «альтернативной истории».
В
«Лампе Мафусаила…», как и во всяком пелевинском романе, мы имеем перед собой
скрупулезно прочерченный, но замкнутый мир, строение которого
проясняется герою различного рода «учителями» по ходу проходимого им сюжетного
пути-инициации. Такое развитие сюжета, которым, впрочем, не исчерпывается весь
роман, берет начало еще в фольклоре различного происхождения, можно вспомнить
хоть жизнеописание Будды, а в третьей части — «Храмлаг» — инициируемым
оказывается и сам читатель, открывший этот псевдоисторический (альтернативный
исторический) очерк. Альтернативное мироздание раскрывается нам с разных
сторон, и первое, что нам встречается, — это философские выкладки адепта Духа
Денег Кримпая, сообщающего нам о двух основополагающих жизненных явлениях —
Вате и Цивилизации:
«…Герои
финансового космоса не жулики, нет. Они мистики. Причем очень успешные. И
помогает им не „инсайд”, а „инсайт” — подобие особого духовного озарения, в
котором они пребывают. Во всяком случае, так я пишу в своих обзорах, когда
работаю на Цивилизацию. Когда я работаю на Вату, мои взгляды несколько
запутанней. Но об этом позже. Поэтому я не то чтобы совсем не верю в
мистику. Я в нее верю — но только что
объяснил, в какую. Архаичные суеверия не для меня. Я строгий и последовательный
материалист — в том, что касается природы моего разума и окружающего мира. Но в
Духа Денег я тем не менее верю всей душой, хотя и не пишу о нем в обзорах.
Противоречия здесь нет. Этот могучий Дух — такой же материалист, как я.
Материалист до такой степени, что полностью отрицает свое существование — и
вместе с ним его бытие тщательно скрываем мы, его слуги. Теперь, надеюсь,
дальнейшее будет понятней».
Сам
же Дух Денег, встреченный героем в психоделическом трипе, предлагает
нетривиальное вместилище нематериальной человеческой природы — собственно,
следы, оставляемые им в виртуальности, и рассматривает самую основу человека
как палимпсест.
Встретившиеся
затем «учителя»-чекисты раскрывают Кримпаю глаза на истинную природу
дуалистического воззрения, где главенствующими антагонистами оказываются куда
более древние, досетевые мемы — «чекисты» и «масоны». Но фейсбучная не бог
весть как отраженная «реалити» вторгается и во вторую часть, выдержанную в
пародийном фантастическом ключе и заставляющую вспоминать то Акунина, то Шекли,
то письма Макара Девушкина, — являясь прапрадеду Кримпая Маркиану Можайскому в
виде алкогольных зеленых чертей, которые оказываются все как на подбор
феминистками. Собственно повествование, как и в предшествующем «Смотрителе»,
как бы распадается на части, плотность текста сходит на нет, и мы видим торчащие
грубыми углами пустые внепространственные балки — третья часть представляет
собой и вовсе псевдоисторический трактат на вольную тематику, название лагеря
ссыльных масонов «Храмлаг» однозначно перекликается с ГУЛАГом, а абажур из
татуированной кожи мейстера Голгофского — безвариантная саркастическая аллюзия
к «легенде Бухенвальда» времен Второй мировой. Очевидно, что для Пелевина, как
и для многих писателей современности, эта война навряд ли еще когда-то будет
окончена, даже если за это время запрещенные масоны успели переродиться в
простых деревенских «посонов».
Можно
сказать, что пелевинские миры вкладываются один в другой подобно наглядно —
слишком наглядно — продемонстрированной в заключительной части китчевой
матрешке в руках Кримпая. Которого к тому моменту зовут уже просто Крым,
модифицированно от сокращенного Крим, поскольку звучит гораздо более
патриотично, даже в альтернативной реальности Крым к этому моменту «наш», да и
бывший герой-философ измельчал как-то, сник перед могучими чекистскими учителями.
Злободневной откровенно фейсбучно-блогерской, скорей интимного толка,
проблематикой, поднятой до ранга философских истин, пусть я здесь и повторяюсь,
пестрит вся ткань романа: тут и манифестированная в самом начале
гомосексуальность главного героя (homosexuality), и, упаси Господи,
«lambersexuality» (возникшая из слияния ключевых, как оказалось, понятий,
«lamber» и «aurum»), и даже «дендрофилия», она же «арборфилия», в некий момент
подцепленная главным героем, и без всякого излишнего сарказма вызывающая в
памяти цветаевские строчки «Да, был человек возлюблен! / И сей человек был —
стол // Сосновый…» — вот на основе такого прочтения этого отрывка из первой
части романа Пелевина можно без обиняков называть постмодернистским писателем.
А
дальше, собственно, все как у людей: из папье-маше сконструированная
современность; литературные, вплоть до Жюль Верна и Уэллса, источники экскурса
в прошлое; дымящийся военной кинохроникой Храмлаг. И нет оттель ни выхода, ни
входа, даже если существует единственное на весь мир Всевидящее Око. Собственно
говоря, суть мироустройства изложена во второй части генералом Капустиным
Маркиану Можайскому:
«—
…Финансистами, как вы хорошо понимаете, управляют масоны. А противостоит
масонам, по сути, один только светлый рыцарский орден на всей земле — русские чекисты.
То есть мы.
Карманников
при этих словах тихонько прокашлялся.
— Я
не понял, что такое „чекисты”, — сказал я. — Не от английского ли это
„check”? В том смысле что эти люди все любознательно исследуют и проверяют? Или
это от банковского „chеque”?
— Можно
сказать и так, — неопределенно ответил Капустин. — Не будем
углубляться в детали. Зачем вам лишняя информация?
— Что
такое информация? — спросил я.
— Ну это как бы… ну знания, всякие
сведения. Так у нас называется. У нас считается, что если ее слишком много, от
этого у человека стресс. В смысле, угнетение нервной системы».
В
этой безвыходно финансообразующей пирамиде чекисты давно происходят от
англоязычного «check-in», одичавшие масоны скликают друг друга по Сибири «Масаны!
Масаны!», и вся эта кодла, за нечем больше заняться, занимается ограничением
мироздания. По крайней мере масоны хоть успели простить чекистам выдумку про
«абажур Бухенвальда» (так в мироздании по Пелевину, по крайней мере)…
В
общем, довольно безнадежный роман, как и все поздние пелевинские вещи.
Возможно, в каком-нибудь следующем десятилетии он будет читаться, как читается
сейчас «Generation „П”» — несколько преувеличенным и метафоризированным, но
острым воспоминанием о «духе эпохи» (взамен давно забытых реалий и ощущений
эпохи подлинной). Сейчас он читается, мягко говоря, с трудом. И сложно под
конец не вспомнить пелевинского младшего, но уже погибшего предшественника
Егора Радова, жизнеописание Гаутамы которого под названием «Змеесос» начиналось
так:
«Иоганн
Шатров упал из окна и разбился. Лао и Яковлев были богами, они сидели в буйстве
сущностных облаков и сотворяли все, что могло быть в наличии. Однажды было
скучно, и Яковлев, словно намыливаясь благовонием астрала, приобретал
конкретную оболочку, которая говорила: — Лао, придумай мне мир, ибо Я есть Все! Лао, находящийся по ту сторону
предела, окружал товарища по творению райскими прелестями истины и жизни. Он
тоже мог бы стать предметом, но в данную секунду, или минуту, обладал
абсолютным временем, в котором нельзя терять регалии высшего существа и
нисходить в собственное создание, чтобы разговаривать, или быть рядом»[1].
Не
нужно было ни газетных реалий, ни семиотических различий, ни социальных сетей —
только юность и вечная жизнь. И информация была лишена иерархий.