(Себастьян Хафнер. История одного немца)
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 1, 2017
Себастьян Хафнер. История одного немца.
Частный человек против тысячелетнего рейха. Пер. Н. Елисеева под редакцией Г. Снежинской.
Комментарий и послесловие Н. Елисеева. СПб., «Издательство Ивана Лимбаха»,
2016, 448 стр.
Перед
нами — странная книга. Очень странная. Необычная.
Хотя,
казалось бы, что необычного в мемуарах антифашиста? (Не так много их было в
Германии, но были же.)
Во-первых,
человека по имени Себастьян Хафнер не существовало. Был Раймунд Претцель. Став
эмигрантом в 1930-е годы, он выбрал псевдоним — по понятным причинам: в
Германии оставались «заложники». Но Претцель (с той же целью) в своей книге
трансформировал еще и свою биографию: изменил профессию отца, подробности
собственной личной жизни. Фактически он создал книгу-исповедь вымышленного
персонажа.
Однако
у этого персонажа есть с Претцелем общие черты.
Начать
с того, что это очень необычный антифашист.
Кто
он — левый? Коммунист, социал-демократ? Нет. Космополит, антигосударственник?
Нет. Либерал? Да, но не очень привычного нам, русским читателям, типа.
Прежде
всего Хафнер-Претцель — горячий патриот Германии. Не просто любитель родной
природы и стихов на родном языке — нет, человек, горячо и нежно любящий то, что
(как ему кажется) именно выделяет германскую культуру в мире, отличает ее от
всех остальных:
«…гуманность,
открытость всему миру, глубокая основательность философии, неудовлетворенность
миром и самим собой; отважная решимость вновь и вновь браться за неподъемное
дело, отказываться от него и снова браться, самокритика, любовь к истине,
объективность, высокая требовательность к себе, точность, многоликость,
некоторая неповоротливость, удивительным образом соединенная со страстью к
свободнейшим импровизациям, медлительность и серьезность, но в то же время
творчество, созидание, когда, шутя и играя, рождают на свет все новые и новые
формы, которые затем отбрасываются прочь как негодные попытки; уважение ко
всему своеобычному и своеобразному; незлобивость, великодушие,
сентиментальность, музыкальность, но прежде всего великая свобода…»
Любовь
к родине, конечно, — не невидаль. Тот, кому «сладостно отчизну ненавидеть и
жадно ждать ее уничтоженья», не может по-настоящему бороться с националистами,
с нацистами: он уже заранее отдал им свое отечество. Но внутри Германии есть
разные традиции. И вот та традиция, на которую опирается Претцель-Хафнер, —
прусская. Не Шиллер, не Манны, а традиция прусского чиновничества, прусской
бюрократии, о своем происхождении из которой он с гордостью (отчасти
надуманной, ибо на самом-то деле отец Претцеля был школьным учителем) говорит.
Исторически Пруссия была заклеймена (оклеветана?): с ней связали германский
милитаризм, германское имперство. Само имя Preussen исчезло с карты. Но Хафнер
заставляет нас посмотреть на эту традицию иначе:
«Существует
специфическое прусское ответвление пуританизма: до 1933 года оно было одной из
главенствующих духовных сил немецкой жизни <…> Оно родственно
классическому английскому пуританизму с характерными, впрочем, отличиями
<…> Как и английский пуританизм, прусский требует от своих
последователей строгости, достоинства, воздержания от всевозможных радостей
жизни, исполнения долга, верности, порядочности и чести вплоть до
самоотрицания, презрения к миру вплоть до мизантропии. Подобно английскому
пуританину, прусский (даже если он богат) выдает сыну деньги только на
карманные расходы, и неприязненно-удивленно круглит брови, узнав о сыновних опытах
половой любви. Однако прусский пуританизм секуляризован. Он служит и жертвует
не Иегове, но le roi de Prusse. Награда и земное воздаяние прусского пуританина
— не богатство, но успехи по службе. И, наконец, важнейшее отличие прусского
пуританизма — это наличие потайной дверцы в неконтролируемое никем и ничем
пространство свободы, в то, что стоит за словами, „частное”, „личное”
<…>.
Прусский
пуританин — создатель диковинной присказки всех немцев: „Как человек, я Вам
сочувствую, но как чиновник, как солдат, как государственный служащий…” В этом
заключается причина того, что у иностранцев ложное представление о Пруссии. Они
считают, что это бесчеловечная, жестокая, перемалывающая все подряд машина, но,
общаясь с пруссаками в неофициальной, частной обстановке, обнаруживают, что
многие из них на редкость симпатичные, добрые, безобидные люди. Германия,
объединенная в единое государство Пруссией, ведет двойную жизнь, потому что
чуть ли не каждый немец ведет двойную жизнь».
Вот
и не поймешь, воспевает писатель свою (малую?) родину или иронизирует над ней.
И то и другое, скорее всего. Но — и это самое главное — он пишет о мире,
которого больше нет. И не только из-за Гитлера: Гитлер лишь следствие, не
причина. Та прекрасная, «немного неповоротливая», но одухотворенная и
человечная Германия, та строгая, но втайне добрая Пруссия — они разрушились,
когда роковые исторические события нарушили духовное равновесие немцев. Какие
события? И в характеристике их Хафнер
нестандартен. Да, мировая война, но в не меньшей степени — гиперинфляция 1923
года. Писатель описывает этот год очень выразительно, наши соотечественники,
помнящие девяностые, многое могут узнать: затовариванье в день зарплаты,
питание консервами и бульонными кубиками (будем, правда, справедливы: до тысячекратного
за год удешевления национальной валюты у нас не доходило; зато и выйти из
штопора немцам удалось быстрее). Но не в экономических бедствиях как таковых
дело. А в чем?
«Этот
фантастический год оставил в сегодняшних немцах те черты, что непонятны и жутки
всему остальному человечеству; те черты, что глубоко чужды настоящему
„немецкому национальному характеру”: безудержная, циничная фантазия,
нигилистическая радость от „невозможного” и желание совершить это „невозможное”
во имя него самого; динамичность, ставшая самоцелью. Целому немецкому поколению
тогда был удален очень важный душевный орган, придающий человеку устойчивость,
равновесие, а также, разумеется, и тяжесть. Он проявляет себя, как совесть,
разум, житейская мудрость, верность принципам, мораль, или страх божий. Целое
поколение научилось — или вообразило, что научилось — идти по жизни без
тяжести, без балласта».
И
это тоже знакомо, не правда ли? Нет, я не хочу сказать, что Германия 20-х
похожа на Россию 90-х. Тогдашняя Германия — с ее безудержным богемным весельем
— кажется издалека привлекательней, чем страна нашей молодости. Впрочем, мы
знаем, чем пришлось за это веселье, за это декадентское цветение платить. Да и
сами его носители, видимо, несколько от него подустали — не случайно многие из
них так быстро и легко пошли за новыми идолами: народного единства, силы и
духовного здоровья, крови и почвы… Кто ж знал, куда это приведет?
И
вот вопрос. Не последние люди в немецкой культуре клюнули на эти соблазны: Лени
Рифеншталь, Альберт Шпеер, поэты Готфрид Бенн и Иосиф Вайнхебер (судьбе
последнего посвятили горькие строки поэты-антифашисты, Уистон Хью Оден и Теодор
Крамер: для них застрелившийся в 1945 году член НСДАП Вайнхебер оставался
собратом по перу, а для австрийца Крамера — и личным другом). А прусский
«пуританин» Претцель — нет. Почему? Любовь к еврейке? Все-таки этого мало…
Большевизм
в России пришел к власти в ходе кровопролитной гражданской войны, где все
стороны были хороши, а уж Ленин и Троцкий со товарищи смогли показать себя во
всей красе. Начнись все с НЭПа — впечатление было бы иное. Нацизм же пришел к
власти мирно и наступал постепенно, шаг за шагом, а потому и принять его было
легче. Германия изменилась до неузнаваемости, но не сразу, а в течение
нескольких лет, и без экономических бедствий. Легко было уговорить себя, что
ничего такого уж дикого не происходит. Уничтожена демократия? Но во многих
странах Европы, от Португалии до Литвы, авторитарные режимы, и вообще — может
быть это на смену партийному приходит новая форма народного представительства
(такие идеи были популярны). Дискриминируются евреи? В Польше у Пилсудского
тоже дискриминируются, и вообще… может быть, сегрегация поможет им развивать
собственную культуру (кстати, да — в Берлине в 1933 — 1938 процветала еврейская
теология и религиозная философия… ничем другим умственным евреям заниматься уже
не разрешали, а убивать — еще не убивали)… а там уж им отдадут Мадагаскар — ко
всеобщему удовлетворению… Что еще? Подозрительно широкое распространение
эвтаназии? Это развивается наука. Гомосексуалистов сажают? И в свободной Англии тоже сажают. (А что в
Германии некоторое время процветали «мужские nacht-local’и» — так ведь то была
«эпоха декаданса».) Что все закончится газовыми камерами, а потом — немецкими
городами в руинах, этого никакое, самое смелое воображение представить в
середине 1930-х не могло.
В
сущности, то, что заставило Претцеля и подобных ему (увы, немногих!) людей
сделать выбор сразу и бесповоротно, — это скорее эстетика, чем что-то другое.
Или даже не эстетика — глубокое внутреннее чувство нормы и приличия. Невозможно
смотреть на рыла штурмовиков. Невозможно вздергивать руку в идиотском
приветствии, когда проносят новое знамя. Все начинается с этого. Потом уже —
все остальное.
Тяжело
это? Еще как!
«Глубокое
и беспросветное отчаяние; абсолютная беззащитность перед ежедневными унижениями
и оскорблениями; беспомощное созерцание невыносимого; бесприютность; неутолимая
боль».
Причем
перед нами отнюдь не герой, не знаменосец, не подпольщик. Герой Претцеля, чтобы
не салютовать, прячется в подворотне. Это — одно из самых сильных мест в книге.
И не надо смеяться. Ведь взметнуть руку в «хайле» — чистая формальность. Но не
хочется делать это лишний раз. Пока не хочется — личность сохранна.
Уехавшим
— проще. Претцелю удалось уехать. Впрочем, и им пришлось сложно. Легко ли
далась прусскому патриоту пропагандистская работа на военного противника? Тем
более что перед этим он — как германский подданный — пережил интернирование.
Да, та мрачно-ироническая ситуация, которую воспел уже помянутый Теодор Крамер:
Ну
что ж, покуда, честь по чести,
Достойно
посидим в плену.
Авось
с союзниками вместе
Сумеем
выиграть войну.
(пер. Е. Витковского)
С
какими союзниками? С тюремщиками вместе — вот как было бы правильней.
Не
случайно Претцель-Хафнер из эмиграции вернулся только в 1952 году. Тяжело было?
Хотя он успел занять видное место в культурной жизни ФРГ: именно такие, как он,
строгие консерваторы-антифашисты, и восстанавливали страну на западе. Увы, рука
об руку с амнистированными нацистами (до настоящей денацификации дошло дело
только в 60-е). А на востоке, в бывшей Пруссии… Мы знаем, что там происходило.
И Хафнер, некоторое время в конце 50-х живший в Западном Берлине, видел это с
близкого расстояния.
«Исповедь одного немца», в отличие от других
сочинений Хафнера, созданных в годы эмиграции и явно адресованных иностранному
читателю, написана на родном языке. И, судя по всему, автор сам плохо понимал,
с кем он пытается объясниться: с самим собой, с историей, с иностранцами, с
собратьями по изгнанию, с друзьями, оставшимися на родине? Потому-то книга,
явно ориентированная на публикацию, осталась в столе.
По
крайней мере с русским переводчиком и комментатором ей повезло. Никита Елисеев
(писатель с дипломом историка, но не профессиональный академический ученый!) в
своих примечаниях передает исторический контекст в таких тонких деталях, что
даже самые зыбкие авторские отсылки проясняются. Все интересно — даже первые
(ремесленные) профессии немецких социалистов.
А
с каким злым юмором написано!
Вот,
например (про фельдмаршала фон Бломберга):
«Был
отправлен в отставку по скандальному поводу: женился на массажистке, которая то
ли распространяла порноснимки, то ли фотографировалась на порноснимках… На
Нюрнбергском процессе выступал в качестве свидетеля (вот что значит удачно
жениться)».
А
есть потрясающие детали.
Например,
когда после войны судили за сотрудничество с нацистами знаменитого дирижера и
композитора Фуртвенглера, защитником его был, оказывается, советский полковник
Дымшиц, служащий оккупационной администрации. А теперь внимание. Это — тот
самый литературовед Александр Львович Дымшиц, с чьим предисловием вышел в 1973
году первый советский однотомник Мандельштама. Предисловие довольно мерзкое.
Недавно опубликовано письмо Дымшица, в котором тот прямо говорит: «Я пожертвую
своей репутацией, но Мандельштам будет издан». И действительно — книга, больше
десяти лет лежавшая в издательстве, увидела свет: не хватало лживого
предисловия, никто из благородных литературоведов, любивших Мандельштама, не
мог себе позволить написать его. А Дымшиц написал. О, этот человек знал толк в
трагических оттенках коллаборационизма!
Но
поскольку за что-то все-таки покритиковать книгу надо, найдем сущую мелочь и
придеремся к ней: говоря о прогерманской внешнеполитической ориентации
наркоминдела Г. В. Чичерина, комментатор совершенно некстати упоминает немецкое
(остзейское) происхождение его матери, как будто первое как-то связано со
вторым.
Кажется,
это единственное, что при чтении резануло мой слух…