Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 9, 2016
«Арион», «Гефтер», «Дискурс»,
«Дружба народов», «Завтра», «Звезда», «Коммерсантъ», «Литературная газета», «Лиterraтура», «Наше наследие», «Новое литературное
обозрение», «Православие.Ru», «Православие и мир»,
«Радио Свобода», «Российская газета — Неделя», «Сценарии», «Теории и практики», «Читаем вместе. Навигатор в мире
книг», «Colta.ru», «Lenta.ru», «Postimees»
Григорий
Беневич. Виктор
Ширали в контексте петербургской поэзии 1960—1970-х
годов. — «Новое литературное обозрение», 2016, № 2 (138) <http://magazines.russ.ru/nlo>.
«Остановиться,
пусть и очень кратко, поскольку речь идет о вещах достаточно известных, на
истории отношений поэзии Ширали с пишущей машинкой и
печатным станком было необходимо, чтобы лишний раз подчеркнуть его
„пограничное” положение между официальной и неофициальной культурой. В качестве
такого „пограничного” явления поэзия Ширали
представляет особый интерес, поскольку здесь мы можем говорить о специфике
каждой из этих „культур” и характере границы между ними».
Владимир
Варава. Из
книги «Седьмой день Сизифа». Библейский импульс. — «Топос», 2016, 27 июня <http://www.topos.ru>.
«Библия
— это книга о невозможности нашего существования. А значит о его чуде. Как бы
мы ни пытались узнать или поверить в то, как же все произошло, мы не
узнаем ничего. И вера окажется в конечном итоге верой в призраков, которую рождает
наш страх и незнание. Библия хранит эту тайну бытия, и в этом ее главный
священный смысл. Священный не в том смысле, что, как полагает богословие, там
речь идет о Боге как о действующем лице, Создателе, но в том, что в ней
происходит прикасание к священному, то есть таинственному».
«Священное
и есть таинственное в самом первичном изначальном и глубоком значении. И как
это ни парадоксально, Библия — не книга о Боге, а книга о Тайне. Религия как
практика рационализации чудесного должна была бы оставить эту книгу в покое.
Библия не для религии, Библия для человека, вдруг осознавшего странность и
чудесность своего положения в мире. Для человека, увидевшего ужас и чудо
существования. То есть просто для человека».
«И
в Библии человек не может и не должен искать ответы на свои вопросы. Он их там
не найдет. Сам факт существования этой книги дает возможность почувствовать невыразимое,
непостижимое. От тайны рождается надежда, придающая смысл. Но не тот смысл,
который навязан человеку историей и культурой, не социальный смысл, который
никогда не может удовлетворить и успокоить. Но не спокойствия ищет человек. И
не того смысла, чтобы все понять и наконец сделаться счастливым. Он ищет смысла
своей бессмысленности и не находит его. И Библия здесь ему самый верный помощник».
См.
также: Владимир Варава, «Из книги „Седьмой
день Сизифа”. Вызов Кафки» — «Топос», 2016, 1 июля.
Вина
ищет виновного: Россия и перепутье.
Социальные дискуссии в России и концептуальные дискуссии на «Гефтере»: как говорят и о чем молчат в России. Беседовали
Ирина Чечель, Александр Марков и Михаил Немцев. — «Гефтер», 2016, 3 июня <http://gefter.ru>.
Говорит
Борис Куприянов: «Лет 10 уже назад вышла замечательная книжка Льва
Данилкина „Человек с яйцом”, которую я очень люблю. Она о Проханове.
Книжка, на мой взгляд, хотя Лев со мной спорит, — об особенности русского ума,
об отсутствии у него гигиены знаний. О людях, которым интересно все, о
талантливых людях, талант которых уходит во все, которые как бы считают себя
людьми эпохи Возрождения и никогда не доучиваются, поэтому все знание у них
свое. Я тоже отношу себя к этому типу людей. Это вообще особенность русского
сознания, потому что не было школы, не было долгого систематического
образования, нет гигиены знаний. Нет человека, говорящего: „Это мне неинтересно”.
Нам все интересно, как раньше в ЖЖ писали: „Все интересно”. Эта книга как раз
была о таких персонах. Но поскольку был выбран Проханов,
— я считаю, совершенно правильно и верно, — книга вообще не была прочтена.
Одной категории людей — тем, кто любит Проханова, —
было сложно прочесть 800-страничную книгу и скучно понимать о каких-то
особенностях русской души. А люди другой
категории не стали ее читать, потому что они Проханова
ненавидят».
«Я
глубоко убежден, что советская история не имеет к нынешней России никакого
отношения. Это очень жестокая фраза, и мои друзья-патриоты, с которыми я
выпиваю, меня, конечно, за это проклянут, но на самом деле в 91-м году то ли я
эмигрировал из Советского Союза в Россию, то ли Советский Союз эмигрировал из
России без меня, но государство, которое у нас сейчас, к СССР имеет очень малое
отношение. Политика, которая проводилась последние 15 лет, тоже была абсолютно контрсоветской. Она просто абсолютно противоречила всем
советским идеологическим принципам, потому что основной ее тезис был такой:
ребята, отдавайте, пожалуйста, нам какие-то вещи — общественные и социальные,
политические и коллективные, за это вы получите много индивидуальных прав и
свобод, за это вы покупаете квартиру в ипотеку, новый автомобиль в кредит,
новый телефон и так далее».
Александр
Гаврилов. «Нормальный способ
существования культуры — быть в кризисе». Беседу вел Борис Кутенков.
— «Лиterraтура», 2016, № 78, 19 июня; № 79, 4 июля
<http://literratura.org>.
«Идеальный
критик для меня — это нечто вроде такого фотоконсультанта:
для того, чтобы сфотографировать вашу любимую жену, стоящую у окна в лучах
заката, вам нужно взять объектив с фокусным расстоянием 50, поставить такую-то
и такую-то выдержку диафрагмы и нажать на эту блестящую кнопочку. Для того
чтобы войти в <…> „Лавр”, вам следует принять в рассуждение, что
Средневековье таково-то, что средневековый человек таков, что домодерное мышление таково, а с постмодерном оно сливается
вот таким вот образом, — и хотя вы, читатель, человек, безусловно постмодерный, полностью преодолевший модерн в себе и уже
больше не нуждающийся в абсолютных истинах, то имейте в виду, что вообще-то
писатель Водолазкин — не писатель постмодерна, его
герои домодерные, и поэтому удовольствие от этого
текста можно получить вот таким образом. Смотрите: всем кажется, что они умеют
читать классическую русскую силлаботонику. И они
системно ворчат: „зачем я буду читать эти ваши верлибры, если мне так нравится
русская силлаботоника 19-го века?”. А почему она так
нравится? Потому что у него был школьный учитель (или в идеальном случае,
кто-то из родителей), показавший: русскую силлаботонику
следует читать вот так, в ней вот такой ритмический ход, она вот
так отличается от неритмизованного слова. И, поскольку сам учитель хреново понимал даже
поэзию Серебряного века, то он не смог объяснить ни красоты дольников Блока, ни
красоты громоздких ритмов Маяковского, не говоря уже о том, что он не смог
вообще сформировать аппарата, подготовленного к восприятию поэзии конца 20
века-начала 21-го. Мы умеем читать ту литературу, которую нас научили читать. А
огромное количество литературных пластов, — причем связанных не только с
новейшей литературой, но и с древней, — остается непознанным. Мы не умеем
читать „Задонщину”, мы не умеем читать „Слово о полку
Игореве” или увлекательнейшие скандинавские саги, или интереснейшие африканские
повествования — уже даже письменной эпохи. Мы не умеем читать китайские романы,
судебные детективы, аллегорические барочные тексты. Да мы почти ничего не умеем
читать! И в этом смысле работа критика —
очень быстро, на пальцах, объяснять, каким образом переходить от того, что мы
умеем, к тому, что мы не умеем».
А
также в нашем журнале:
«—
Что такого в конструкции „Нового мира” —
финансово-организационной или же эстетической — позволяющее ему оставаться, как
вы говорите, самым удачным толстожурнальным проектом?
—
Отношение к религиозности, к русской истории, к эксперименту и к русской прозе.
По всем этим четырем позициям, для русской культуры ключевым, „Новому миру” удается
занять срединную позицию. В результате журнал становится не только местом, где
публикуются интересные тексты, но и цельным высказыванием, культурно значимым
само по себе».
Федор
Гиренок. Введенский.
— «Завтра», 2016, на сайте газеты — 9 июня <http://zavtra.ru>.
«„Потец” Введенского — это пример чистого априорного синтеза
бессмыслицы, которая не принадлежит трансцендентальной реальности. В нем
показывает себя то, что не высказывается».
«Следует
заметить, что языковые стратегии Введенского и, например, Витгенштейна
кардинально различаются. Если Витгенштейн предлагает
ничего не говорить, кроме того, что может быть сказано, а могут быть сказаны
только предложения естествознания, то Введенский предлагает говорить все, ибо
ничто не имеет смысла. О чем не следует
говорить, о том, полагал Витгенштейн, следует
молчать. Напротив, о чем невозможно молчать, о том, полагал Введенский, следует
говорить. „Горит бессмыслица звезда, она одна без дна. Вбегает мертвый господин
и молча удаляет время”. Бессмыслица выражает то, о чем аналитическая философия
предпочитает молчать».
«Современному
человеку кажется, что ему все позволено, а Богу не все. Напротив, поэзия
Введенского убеждает нас, что Бог — это первичное самоограничение человека,
которое гласит: либо ничего нельзя, либо не все можно».
См.
также: Федор Гиренок, «Измучившиеся грезами» —
«Литературная газета», 2016, № 25-26, 29 июня <http://www.lgz.ru>.
Главный
враг классики тот, кто под прикрытием лозунгов о ее «вечности» провоцирует
имитационное освоение классических романов. Директор Государственного литературного музея Дмитрий Бак о проблемах
преподавания литературы в школе. Беседовал Константин Белый. — «Православие.Ru», 2016, 8 июня <http://www.pravoslavie.ru>.
Говорит Дмитрий Бак: «У меня есть афоризм,
рожденный тридцатилетней практикой преподавания литературы: в последние годы
XIX век для современных молодых людей как будто бы отодвинулся в прошлое. Он не
просто из „прошлого” стал „позапрошлым”, а уподобился XVII столетию, даже не
XVIII-му. В XVIII-м для всякого культурного человека
есть какие-то вехи и ориентиры: Ломоносов, Державин, Сумароков, Кантемир… Как
XVII век отдален от людей, принадлежащих к тому поколению, которое ныне бьется
за госстандарты и „золотые списки”, от поколения школьников отдален век XIX-й,
время действия всех классических русских романов. Российская империя в то время
— абсолютная монархия, сословное государство. Обе эти реалии далеки от
обыденного сознания школьника, и в этом нет ничего стыдного, это нужно заново
объяснять. Например, в пояснении нуждается тот простой факт, что дети
священника, купца и дворянина имели перед собой заранее предположенную
биографию. В советское время основной упор делался на социальном неравенстве,
на угнетении крепостных. Это, конечно, важный момент, но сословное деление —
это не только неравенство, но и заранее данная дифференциация судеб, для
современных людей не очень-то представимая. Кому возбранялось, например,
поступать в университет — крестьянам или духовным лицам? Правильно, духовным
лицам, а не то, что многие подумали. Перед крестьянами часто стояли социальные
барьеры, а не юридические: сдай испытания по латыни и греческому — и добро
пожаловать в alma mater!
Это удалось осуществить Михаилу Погодину, Александру Никитенко и еще немногим…
А вот поповскому сыну (в будущем блестящему литкритику
и профессору) Николаю Надеждину путь в университет был заказан: лица духовного
звания могли получить „высшее” образование исключительно и только в духовной
академии, поэтому Надеждину для поступления в Московский университет
понадобилось… выписаться из духовного звания — это была юридическая процедура,
сложная и для нас совсем не представимая».
«Не надо думать, что классика всегда была классикой. Это
очень распространенное заблуждение. В начале XIX века служил в Московском
университете довольно известный профессор А. Ф. Мерзляков, автор слов песни
„Среди долины ровныя…” В университете он преподавал
тогдашних бесспорных классиков, то есть Михаила Хераскова да Гаврилу Державина,
а любил читать молодых возмутителей спокойствия, которых часто подозревали во
вредном влиянии на молодое поколение, — Александра Пушкина, князя Петра
Вяземского (в будущем — многолетнего товарища (по-нашему — заместителя)
министра народного просвещения). Говорить о них с университетской кафедры было
совершенно невозможно, и если бы тогдашние сторонники запретительных мер дожили
до наших дней и узнали об истинном соотношении масштабов Хераскова и Пушкина в
истории отечественной словесности, их ждало бы немало сюрпризов».
Виктор
Голышев. «Мне стыдно говорить
по-английски, когда я могу по-русски». Беседу вел Владимир Артамонов. —
«Литературная газета», 2016, № 22, 8 июня <http://www.lgz.ru>.
«—
Для вас детективщик Дэшил Хэммет
все-таки настоящий писатель, без оговорок?
—
Писатель. У него есть роман „Стеклянный ключ”, это настоящая, „серьезная”
литература. В нем меньшую роль играет детективный элемент, там показано, как
человек в одиночку борется с коррупцией. У Хэммета
есть идеология. Герой-стоик, истина выясняется в действии. Стиль очень сухой и
энергичный. Я жалею, что не перевел „Стеклянный ключ”, который переводом
испорчен, история рассказана профессорским языком.
—
Вы перевели сборник эссе Сонтаг „О
фотографии” — это дань своему увлечению или просто вам близки ее взгляды
философские? Вы не были фотографом-любителем?
—
Когда-то был. Сейчас мне давно уже некогда этим заниматься. Но это не главное
совершенно, у Сонтаг не специальное пособие, техники
там минимум, вообще пять строчек. Но есть много интересных мыслей, вот и все. И
книга ее — один из самых трудных переводов в моей жизни. Потому что очень
сложным языком написана, достаточно интеллектуальный язык, который нелегко
переводится на русский — приходилось каждую фразу перестраивать. И быстро мозги
уставали — две страницы за день — и все. Мысль авторская передается ученым
слогом. Если переводить, как есть, во-первых, фразы слишком сложные, ты будешь
терять начало, а во-вторых, будут отглагольные существительные. Сонтаг — умный и темпераментный автор, ориентированный на
европейскую культуру. И то, что она уважает французов, — это дает некоторую,
так сказать, стереоскопичность отношения к культуре американской».
Владимир
Енишерлов.
«Акмеистов было шесть…» — «Наше наследие», 2016, № 117 <http://www.nasledie-rus.ru>.
«С.
М. Городецкого Надежда Яковлевна ничтоже сумняшеся
назвала „лишним” среди акмеистов, к „подлинным” отнеся Мандельштама, Ахматову,
Гумилева, к „поверхностным” — М. Зенкевича и В. Нарбута. Об антиисторизме
этих глубоко субъективных утверждений не стоило бы говорить, хотя бы из
уважения к труду и личности Надежды Яковлевны, но ведь ей, не вдумываясь,
вторят многие современные литературоведы, критики, литературные журналисты и
внимающие им поклонники поэзии Серебряного века. Лишь Олег Лекманов,
пристальный исследователь акмеизма, попытался восстановить историческую истину,
притом что к Городецкому как к личности Лекманов
относится далеко не положительно».
Евгений
Коновалов. Язык поэзии в смутное
время. — «Арион», 2016, № 2 <http://magazines.russ.ru/arion>.
«Этот спекулятивный способ восприятия (и сочинения)
стихотворений все тот же Элиот назвал „pathetic
fallacy”. Если перевести по смыслу — ошибкой
ложного пафоса. Он же настаивал, что „поэзии не следует ни выражать эмоций
своего творца, ни возбуждать их в слушателе или читателе”. Речь именно о спекулятивных
способах вызвать эмоцию. Но эта мысль — посредством мощного рупора в виде
поэзии Бродского — многими оказалась воспринята слишком сильно. В результате у
нас в последнее время возник бум абсолютно безэмоциональной,
хочется сказать холоднокровной, поэзии».
Павел
Крючков. Приключения одной
фотографии. — «Наше наследие», 2016, № 117 <http://www.nasledie-rus.ru>.
«1
апреля 1990 года, за несколько лет до того, как мемориальный дом Корнея
Чуковского в Переделкине получил официальное признание, в музее прошло
очередное традиционное памятное собрание по случаю дня рождения хозяина дома.
<…> В тот год мне довелось присутствовать на очередном собрании в доме
Корнея Ивановича (к тому времени я помогал проводить экскурсии по
самодеятельному музею) и сделать памятную аудиозапись, запечатлевшую для
будущего все происходящее в столовой переделкинского
жилища Чуковского. Среди традиционных архивных выступлений было и сообщение
Клары Израилевны Лозовской, посвященное исторической фотографии из кабинета
Чуковского. На снимке, сделанном безвестным петербургским фотографом в первые
дни войны 1914 года, были запечатлены поэт Осип Мандельштам, Корней Чуковский,
поэт и переводчик Бенедикт Лившиц и художник Юрий Анненков. Короткое
представление этой фотографии всегда включалось хранителями и помощниками
дома-музея в сюжетную ткань той или иной экскурсии „для взрослых”, однако в
таком „стереоскопическом” объеме рассказ о широко известном сегодняшним
историкам и филологам фотодокументе, запечатлевшем памятную встречу четырех
культурных деятелей на Невском проспекте, — прозвучал впервые».
«Кто
сказал, что человек должен всегда оставаться этим говорящим существом?» Владимир Мартынов — о том, чему стоит учить в первую
очередь. Беседу вел Борис Барабанов. — «Коммерсантъ», 2016, на сайте газеты — 8
июня <http://www.kommersant.ru>.
Говорит Владимир Мартынов: «Если мы говорим о
конце времени, то можно говорить о конце галактики Гутенберга,
то есть о конце бумажной книги. Тема закрыта, она теперь будет, как винил, для
эстетов и богатых людей. Знаете, у Брэдбери в „451 по
Фаренгейту” диссиденты — это люди, которые выучили книги наизусть — „Дон
Кихота”, „Пиквикский клуб” и т. д. Для меня эта
концовка всегда была кошмаром. Брэдбери, конечно, был
пленником этой бумажной культуры. Нельзя зацикливаться на чем-то одном.
Представляете, всю жизнь быть „Дон Кихотом”? Если даже это Библия, это ужасно».
«Конечно,
я сторонник профессионального образования, и если у детей есть склонность к
музыке, значит, вероятно, стоит начинать обучать ей с 4—5 лет. Но если мы
говорим о конце света, то, наверное, важнее научить ориентироваться в новом
мире, переключаться. Я бы сравнил это с обучением правильному дыханию, пранаямой, только в другом смысле».
Куда
в России движется культура.
Реабилитация буржуазности — лучшее лекарство от любых форм радикализма. Беседу
вел Юрий Соломонов. — «Сценарии» (приложение к «Независимой газете»), 2016, 28
июня <http://www.ng.ru/stsenarii>.
Говорит
философ, культуролог, профессор факультета гуманитарных наук НИУ ВШЭ, руководитель
лаборатории исследований культуры Виталий Куренной: «По Гегелю личность
— это понятие, которое указывает на равенство: личность — это все субъекты
современного права, перед которым все по определению равны. А романтическое,
воспринятое российской интеллигенцией понятие „личности” совершенно обратное.
Личность — это уникальность, личность — это нечто выдающееся. Меня однажды
поразили слова одного видного актера, который по телевизору вещал следующее:
вот этот вот выдающийся человек — он личность, а вот эти вот бандиты — они не
личности. Для Гегеля такое словоупотребление было бы невозможно, а вот для
нашей интеллигенции это совершенно естественный ход мысли».
«Итог
всей этой длительной, но весьма последовательной истории заключается в том, что
наша культура остается культурой радикальной. Праворадикальной или
леворадикальной, но радикальной».
Олег Лекманов. «Довольно точная метафора
происходящего — государство ряженых». Беседу вела Виктория Гендлина.
— «Дискурс», 2016, 11 июня <https://discours.io>.
«Филолог
— человек, который пытается понимать текст. А понимание текста — это одно из
самых важных пониманий, которые вообще существуют. <…> Было бы слишком
самонадеянно с моей стороны говорить, что если вы научитесь анализировать стихи
Мандельштама, вы будете понимать причину роста доллара. Но, конечно, видение
событий в их связности очень важно, и филолог помогает так взглянуть на мир».
«Работа
биографа мне кажется чрезвычайно увлекательной, и отчасти это напоминает то,
что описывает Конан Дойл в случае с Шерлоком Холмсом.
Есть некоторый набор улик, какие-то зияния, и мы начинаем проверять,
выстраивать стройную историю. Нам интересно читать не столько про выстрелы и
отравления, сколько про события, которые описывает кусочек финала, где Шерлок
начинает объяснять, почему все сложилось именно так. Такими реконструкциями и
занимается биограф».
«Мне интересно брать какую-то идею, которая обрастала бы
людьми и давала начало важной деятельности. Самый свежий проект — это проект,
который мы сделали вместе с Романом Лейбовым: подробный красочный комментарий к
трилогии Юрия Коваля о Васе Куролесове. Очень много
людей помогали нам в этом комментарии в FB, и в ЖЖ, а осенью книжка
должна выйти. Книга „Ликует форвард на бегу” (строка из Заболоцкого) — о
футболе в русской поэзии. Это попытка собрать под одной обложкой все русские
стихотворения с 1910 по 1950 год, в которых упоминается футбол. Мы сделали это
втроем — очень талантливая студентка Алсу Акмальдинова,
Михаил Свердлов и я».
См. также: Алсу Акмальдинова,
Олег Лекманов, Михаил Свердлов, «„Одна игра
английская…” Футбол в русской поэзии Серебряного века» — «Новый мир», 2014, №
7.
См.
также: Алсу Акмальдинова, Олег Лекманов,
Михаил Свердлов, «„Эй, вратарь, готовься к бою…”: Футбол в советской поэзии
1930-х годов» — «Волга», Саратов, 2015, № 9-10 <http://magazines.russ.ru/volga>.
Малые
языки России — почему исчезают и можно ли спасти. Беседу вела Ксения Туркова.
— «Православие и мир», 2016, 15 июня <http://www.pravmir.ru>.
Говорит
сотрудник сектора типологии Института языкознания РАН Алексей Козлов:
«Некоторую надежду внушает пример нивхского языка, языка-изолята
(то есть не принадлежащего ни к одной известной языковой семье), на котором
говорят — еще говорят! — на Сахалине и в устье Амура. Еще недавно нивхское
сообщество пребывало в состоянии растерянной апатии: язык исчезал прямо на
глазах, и, казалось, сделать было ничего невозможно — на четыре очень непохожих
друг на друга диалекта в общей сложности приходилось уже меньше ста носителей.
Ситуацию начали менять исследователи из университета Хельсинки (Екатерина
Груздева, Юха Янхунен и
другие), которые уже два года занимаются ревитализацией
(возрождением) нивхского языка. Во-первых, они стали проводить очень простые
акции, направленные на повышение престижа нивхского языка — повесили в местных
магазинах ценники по-нивхски, собрали школьников, заново покрасили вместе с
ними старую обшарпанную автобусную остановку — и написали на ней нивхское
название населенного пункта».
«Кроме
этого, хельсинкские лингвисты организовали несколько программ „учитель-ученик”:
полноценный носитель нивхского регулярно встречается с несколькими изначально
не говорящими по-нивхски учениками, и они вместе занимаются какими угодно
делами, стараясь сначала хотя бы немного, а потом все больше и больше говорить
при этом по-нивхски. Это более естественно и в конечном счете более действенно,
чем переписывать предложения и искать слова в толстом словаре — и уже приносит
какие-то плоды: ученики плохо, с ошибками, но заговорили по-нивхски…»
«Это
русский язык умирает? Посмотрите на водский язык в
Ленинградской области: все, буквально на наших глазах умерли почти все
носители, осталось около пяти стариков — да летняя школа в деревне Краколье, где людей, с которыми бабушки в детстве говорили по-водски, пытается чему-то научить эстонский профессор Хейнике Хейнсоо. Посмотрите на
хантыйский: в сколько-нибудь крупных поселках люди лет шестидесяти еще говорят
на языке, а из пятидесятилетних — уже почти никто. Посмотрите на камасинский — его последняя носительница умерла в 1989
году».
Мария
Михайлова, Сергей Бобров. Читал ли
Михаил Булгаков Евдокию Нагродскую? — «Новое
литературное обозрение», 2016, № 2 (138).
«Мог
ли быть знаком Булгаков с творчеством Е. А. Нагродской
(1866 — 1940)? Думается, что да. Ее имя гремело в 1910-е годы после появления
получившего скандальную известность романа „Гнев Диониса” (1910), только до
революции опубликованного более 10 раз. <…> Поэтому вполне возможно,
что на глаза юному медику мог попасться и рассказ „Он”, напечатанный в 1911 году,
к тому же получивший самую нелестную оценку в устах людей, далеких от
мистических увлечений».
«Значение
источников для активизации творческой фантазии Булгакова трудно переоценить,
хотя здесь требуется известная осторожность при обращении с фактами. Но,
думается, не случайно, выбирая заглавие для своего романа о дьяволе, Булгаков
рассматривал и вариант „Он появился”, латентно отсылающий нас к сюжету рассказа
Нагродской „Он”».
«Мы
не особо стараемся сделать знание доступным». Ирина Прохорова о проблемах чтения в России. [Сергей Сдобнов] — «Теории и практики», 2016, июня <http://theoryandpractice.ru/posts>.
Тезисы
лекции Ирины Прохоровой «Культура чтения в России: прогнозы и
перспективы», прочитанной 2 июня в рамках форума Future
of the Word
на «Стрелке».
«В
1990-х в России произошло то, что происходит во многих странах, — демонтаж
литературного канона как способа формирования идентичности. Чтение вышло из
дидактических рамок, постепенно уходит культура цитирования и наставления. При
этом не исчезает идея хитов и бестселлеров. Заметим, идея бестселлеров
сформировалась задолго до появления канона в литературе. Так, в исследованиях
Роберта Дарнтона можно прочитать, как в XVI — XIX
веках издатели во Франции обсуждали способы создания бестселлера. Крупнейший хит
XVIII века — Энциклопедия просветителей. Ее печатали в Швейцарии, а потом везли
во Францию. Именно в это время оформляется институт литературной критики,
появляются профессии историка и филолога. Вся иерархия в литературной индустрии
появилась благодаря национальному канону. Одним из последствий демонтажа канона
сегодня становится потеря идеологической функции литературы. Вспомним, что в
советском обществе запрещали книги и устраивали гонения на писателей не из-за
эстетики, а исходя из политической ситуации. Сегодня литература освобождается
от идеи быть учебником жизни и становится собеседником».
«Подсознательно
мы воспроизводим недемократическую традицию, которую можно охарактеризовать
так: „Умный найдет, а дураку зачем?” Пока сохраняется идея привилегированного
знания, которым мы не хотим делиться с большей частью общества, ничего в сфере
культуры развиваться не будет. Как писал Шаламов, это воспроизводство холопско-барской идеи».
Павел
Нерлер.
Моцарт и Нарцисс. Рудаковский год в мандельштамовском
Воронеже. — «Наше наследие», 2016, № 117 <http://www.nasledie-rus.ru>.
«В
свете рудаковской космогонии не удивляешься тому, что
уже 7 апреля [1935] юноша Рудаков отбрасывает сандалии почтительности и впервые
вставляет стопы в котурны ментора, из которых потом уже не будет вылезать:
„Спасает О. Э., у которого и с которым масса забот. Он чувствует себя ужасно
плохо и выдумывает все болезни, не исключая, кажется, женские. Он просто
ребенок. <…> Сегодня водил О. Э. к профессору-терапевту. Тот ему ничего
толком не сказал, а дитя успокоилось”».
«10
апреля Осип Эмильевич не выдержал, и между ним и
„ментором” произошла первая серьезная стычка: „Далее вечером вышел с ним
[Мандельштамом] грандиозный разговор о моих стихах. Хуже, чем в Европейской
гостинице. В чем дело? — Не понимаю. Он обо мне говорит с таким непониманием,
как худшие читатели мира о нем самом. Единственная истинная истина, что 90%
моих вещей — о стихах и узком литературном круге ассоциаций. Это (и мы
согласны) близит нас с Вагиновым.
Но дальше, прости, но вздор. Много блеска, ума, но все зря. Это сейчас говорит
моя святая вера в себя. А он вроде барана — уперт. Поверить, что стихи плохие
или даже далеки от его стихов, — немыслимо. Он меня ‘пугает‘ Тихоновым (что я
на него похож). Если бы он был М., но не О. Э., или О. Э., но не М., — я его
послал бы к лешему. А сейчас надо воспитать, обратить”».
Борис
Парамонов. Несостоявшееся пришествие.
О книге Дмитрия Быкова «Тринадцатый апостол». — «Радио Свобода», 2016, 23
июня <http://www.svoboda.org>.
«Не
имею в виду, что Быков сознательно говорит неправду, тогда и обсуждать было бы
нечего. Но Быкову сильно мешают несколько овладевших им ложных идей; одна из
таких идей — понимание русской революции как светлого обетования. И все
последующие беды России произошли от того, что революция не удалась, погибла,
кто-то ее погубил. Между тем эти беды как раз и вызваны самой революцией,
бывшей колоссальным, апокалиптическим срывом. Это как в анекдоте: вскрытие
показало, что пациент умер от вскрытия».
«Революция
была культурным, социальным и антропологическим погромом. Это был разор, смута,
гибель русской земли. Так ее и восприняли все русские культурные люди — даже
те, которые поначалу с идеей революции связывали какие-то надежды. <…>
То, что сама революция привела к срыву утопических надежд и пожеланий, не хочет
принять Быков, его пациент все еще жив. Более того, Быковым владеет совсем уж
непростительный миф — о светлом энтузиазме советских тридцатых годов, это у
него Марш энтузиастов — странная слепота у столь знающего и остроглазого
человека».
«Создается
впечатление, что Быков написал свою книгу в порядке некоего проецирующего
самоанализа, что он заклинает каких-то собственных бесов. Он, пора сказать, сам
похож на Маяковского некоторыми чертами: сам ушел от поэзии в писание газетных
куплетов — что-то вроде нынешних Окон РОСТА, так же любит эстрадные
представления, сам отличается той повышенной работоспособностью, которую у
Маяковского правильно назвал невротической. Это, конечно, не упрек автору, ибо
давно уже сказано, что всякий портрет всегда автопортрет».
«Книга
Быкова будет полезной для всех, знающих о Маяковском меньше автора».
Вадим
Перельмутер.
Записки без комментариев (II). — «Арион», 2016, № 2.
Продолжение.
Начало см.: «Арион», 2015, №№ 2, 3, 4.
«Даже
зная про обилие цитат в русской поэзии первой половины девятнадцатого
века — из современников, из предшественников, из иноземных авторов, на русский
перелагаемых, — мы едва ли можем представить себе истинную множественность
этого цитирования. Читатели книг исчислялись несколькими тысячами, стихов — и
того меньше, „круг чтения” — на нескольких языках — был более или менее общим,
а его русская часть не утомляла, не перегружала читательскую память, так
что цитаты и фрагменты иноязычных переложений тоже опознавались при
чтении как правило без особых усилий, комментарии-сноски в подобных случаях —
без надобности».
«Следы
одной полемики.
Георгий
Шенгели. Как писать статьи, стихи и рассказы. М., 1926.
Владимир
Маяковский. Как делать стихи. 1926.
Георгий
Шенгели. Маяковский во весь рост. М. 1927.
Владимир
Маяковский. Во весь голос. 1929 — 1930».
Персональный
пенсионер всесоюзного значения.
Публикация Л. Г. Аронова и П. М. Нерлера. — «Наше
наследие», 2016, № 117 <http://www.nasledie-rus.ru>.
«Письмо
Н. И. Бухарина и А. Б. Халатова Председателю СНК СССР
В. М. Молотову
<21
февраля 1932 г.>
ПРЕДСЕДАТЕЛЮ
СНК СССР — т. МОЛОТОВУ
За
последнее время Правительством были приняты решения о назначении персональных
пенсий ряду писателей (Андрею Белому, Волошину, Чулкову и др.).
Крайне
тяжелое положение одного из значительных поэтов прошлого — Осипа Эмильевича Мандельштама — побуждает нас поставить перед
Вами вопрос о назначении также и ему персональной пенсии.
Мы
исходим при этом из оценки работы О. Э. Мандельштама в период его активного
участия в русской литературе — им выпущено больше десяти книг стихов, имевших
несомненное значение для развития русской поэзии, — из оценки его работы в
качестве переводчика произведений Барбюса, Жюль Ромэна,
Шнитцлера и других, а также из тех соображений, что в
настоящее время его литературные установки при большой культуре и таланте
писателя чрезвычайно затрудняют выполнение им задач, стоящих перед современной
литературой…»
«Рейган
в Сирии уже». Почему поэма
«Москва-Петушки» повествует о путешествии к апокалипсису. Записал Михаил
Карпов. — «Lenta.ru», 2016, июня <https://lenta.ru/rubrics/culture>.
Говорит историк-востоковед, религиовед Алексей
Муравьев (основные тезисы выступления на книжном фестивале «Красная
площадь»): «Многие обращают пристальное внимание на какую-то странную,
противоестественную эротичность истории с белоглазой красавицей, алкогольной
любовью Ерофеева. Она эротичная, но в то же время стерильная. В чем тут дело? В
том, что герой заливает вином либидо? Совсем нет. Где в культуре встречается образ
белоглазой женщины? То, что Ерофеев читал Коран и знал, что такая книга
существует, — факт. В нем есть известное упоминание о том, что праведников на
том свете ждут некие „белоглазые”. Обычно с арабского это переводят как
„прекрасные гурии”, но главная черта их — светлые глаза. Удивительным образом
эта эротическая героиня Ерофеева и эти эротические образы в Коране коррелируют,
не напрямую. Между ними есть очень тонкая связь, потому что Коран —
эсхатологическая книга».
«На
мой взгляд, „Москва-Петушки” — эсхатологическое путешествие. Оно не имеет
конца, герой не доезжает до цели, в Покрове он понимает, что едет в обратную
сторону. Это некая поворотная точка. Есть и другие. Я много думал о том, из
чего создан ерофеевский язык, почему он вызывает
такое странное ощущение узнавания и некоего диссонанса. Оказалось, что в нем
сосуществуют три уровня. Первый — это интимный монолог героя-интеллигента;
второй — библейские, евангельские цитаты как на русском, так и на
церковнославянском (и эти славянизмы играют разную роль). Третий уровень — это
советский новояз: „все просвещенное человечество”, „миролюбивая политика”. Все
эти формы практически без стыка встроены в исповедальную прозу, что оставляет
абсолютно фантасмагорическое впечатление. Такую стилистическую конструкцию
Ерофеев использует, чтобы описать последнее путешествие к пределу, к концу».
Сергей
Сергеев. Вечное возвращение? «Русский
проект» без русификации: экстерны модерна. — «Гефтер»,
2016, 24 июня <http://gefter.ru>.
«Советская
национальная политика, среди прочего, отмечена следующим невиданным прежде
новшеством. Если самодержавие порой невольно способствовало развитию
национального самосознания народов империи, то компартия сознательно строила на
их основе национальные государства в рамках СССР, причем не только там, где для
этого имелись серьезные предпосылки (Грузия, Армения), но и там, где вместо
наций существовало множество разнообразных этнических групп (республики Средней
Азии). Парадоксальным образом пламенные борцы за „мир без Россий, без Латвий”, где
все народы будут „жить единым человечьим общежитьем”, оказались в своей
национальной политике радикальными „мультинационалистами”
(О. Б. Неменский), „можно сказать, что партия стала
авангардом национализма нерусских народов” (Т. Мартин). Мечта любого националиста
— создание национальной элиты (бюрократической и культурной) — сбылась за
весьма короткий срок для множества народов СССР, благодаря усилиям правивших в
Кремле интернационалистов».
«Иначе
как русофобским официозный дискурс того времени не назовешь. В
программной работе вождя партии и председателя правительства о русских — без
всяких попыток их социальной дифференциации — говорилось как о „так называемой
‘великой‘ нации (хотя великой только своими насилиями, великой только так, как
велик держиморда)”. Главный теоретик партии Бухарин вплоть до 1936 года печатно
пропагандировал концепцию „русские — ‘нация обломовых‘”
и бдительно боролся с любыми проявлениями „великорусского шовинизма”. Наркомпрос А. В. Луначарский задачу советского образования
видел в том, чтобы русские, „если у них есть предубеждение в пользу русского
народа, русского языка или русского села… должны осознать, что это чувство —
самое неразумное предубеждение”. Замнаркомпрос,
практически официальный руководитель советской исторической науки М. Н.
Покровский объявлял, что „‘русская история‘ есть контрреволюционный термин” и
доказывал, что „великорусская народность” — фикция буржуазных историков».
Сериал: пикник на обочине или пункт назначения? На вопросы отвечают Александр Чанцев, Жанна Галиева, Андрей Тавров, Алексей Колобродов,
Евгений Фурин, Дмитрий Бавильский,
Галина Юзефович, Юрий Коньков. Опрос провел Сергей Оробий.
— «Лиterraтура», 2016, № 78, 19 июня <http://literratura.org>.
Говорит
Жанна Галиева, старший преподаватель кафедры
истории русской литературы новейшего времени Института филологии и истории
РГГУ: «В последние несколько лет я часто предпочитаю просмотр сериалов чтению
романов. Возможно, это часть профдеформации
преподавателя литературы в вузе — хочется отдохнуть от чтения. Возможно, потому
что сериалы в конце 2000-х годов вышли на принципиально новый уровень
рассказывания историй. Но основных причин две. Во-первых, мне в принципе, с
распространением соцсетей и партиципаторной культуры,
культуры участия потребителей, стали интересны явления, которые вызывают
большой общественный резонанс. <…> Романы в силу изменения роли
литературы в обществе такой резонанс имеют гораздо реже, чем сериалы. Вторая
причина: навигация в поп-культуре и особенно в сериалах развита гораздо лучше,
чем в высокой литературе. Мне может не понравиться новый роман Джулиана Барнса
или Владимира Маканина, но чтобы это понять, мне потребуется много страниц, и
скорее всего, я дочитаю книгу до конца, так как стыдно не дочитывать, профпривычка. Новые сериалы, которые могут мне понравиться,
искать проще, а понять точно, подходит ли лично мне, можно за 1-2 серии».
«Идея,
что сериалы — новые романы, занимают нишу романа 19-го века, — для меня идея
родная и органичная. Потому что я полюбила американские и латиноамериканские
сериалы середины 1990-х именно за это — они были так похожи на старые добрые
викторианские романы для меня, на Диккенса, которого я читала собранием
сочинений в 20 томах, на Толстого, читавшегося в детстве прежде всего как
семейная мелодрама, на Голсуорси с его Форсайтами».
«Когда
миллионы людей одновременно во время просмотра серии любимого сериала пишут в твиттер с одинаковыми хэштегами,
становится понятно, насколько именно сериальность
важна для такого совместного проживания опыта».
Александр
Снегирев. «Интересно только то, что
происходит с нашими душами». Беседовала Клариса Пульсон.
— «Читаем вместе. Навигатор в мире книг», 2016, № 6, июнь <http://chitaem-vmeste.ru>.
«—
Кто у нас главный в „Острове сокровищ” — попугай?
—
Сейчас подумаем. Попугай меня как-то не взволновал, а вот женщины… Я, наверное, последний, кто подумал, что в
„Острове сокровищ” нет женщин?
—
Точно не первый.
—
А неправда! Там есть женщины. Две: истеричная матушка Джима, которая, упиваясь
собственной честностью, пересчитывает монеты умершего Билли Бонса
и чуть не приводит и себя и Джима к смерти в самом начале. Но есть вторая
женщина, которая, на мой взгляд, куда важнее — это чернокожая жена Джона Сильвера.
—
???
—
Она появляется в начале, когда экспедиция отходит в море: указано, что его жена
остается следить за трактиром. А в самом конце, когда Сильвер
бежит с корабля, когда уже нашли сокровища, пиратов перебили, а Джона Сильвера решили простить, но он, все таки какие-то деньги
прихватив, тайно бежит с корабля где-то в южноамериканском порту, и Джим
рассуждает, что он, Сильвер, наверняка скоро
воссоединится со своей цветной женой, и будут они жить-поживать да добра
наживать. И не знаю, как для вас, но для меня Джон Сильвер
одноногий, собственно, и есть главный герой романа, потому что он нормальный
мужик — у него жена есть.
—
Команда корабля — какие женщины?
— Ну, как же! Они на суше пока были, ни у эсквайра, ни у
доктора, ни у кого нет ни жены, ни любовницы. Нормально? Капитан этот, Смоллет, полутронутый какой-то.
Короче говоря, самый нормальный человек в этом романе — одноногий пират Джон Сильвер, который хоть и негодяй и преступник, но готов
понять оппонента и обладает живым умом. Так вот, у этого человека есть жена. То
есть даже роман без женщин все равно не обошелся. К чему я это говорю… А вот к
чему! Неужели может быть хорошая книга без любви? Нет! Даже, пожалуй, „Остров
сокровищ” не подходит под эту матрицу, потому что и в „Острове сокровищ” есть
любовь, она где-то на периферии, но тем не менее. <…> Женщины волновали
всегда, но мысль об их роли в „Острове” пришла недавно».
Ирина
Сурат. Плуг,
взрывающий время. — «Наше наследие», 2016, № 117 <http://www.nasledie-rus.ru>.
«Борис
Эйхенбаум, один из лучших филологов советского времени, услышав новую лирику
Мандельштама начала 1930-х годов, остановился перед ней в недоумении, пытался
осмыслить ее в привычных терминах („акмеизм-футуризм”) и, готовясь произнести
речь о Мандельштаме на одном из его вечеров в марте 1933 года, зафиксировал в
своих записях: „Горделивый разговор с эпохой”, „Сложные счеты с эпохой”. Это —
неточный, глуховатый отклик на одно из самых упоительных „московских”
стихотворений Мандельштама („Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето”,
1931), где собраны пестрые приметы времени, которое поэт пытается поймать „за
хвост” („А все-таки люблю за хвост его ловить, / Ведь в беге собственном оно не
виновато…”), где сам себя он с этим временем как будто совмещает („Пора вам
знать, я тоже современник…”), и при этом смотрит на свою эпоху извне, из
какой-то удаленной точки: „Я говорю с эпохою, но разве / Душа у ней пеньковая…”
— ничего горделивого здесь нет, а есть то самое мандельштамовское
объемное зрение — непривычное, трудно воспринимаемое в стихах».
См.
также: Ирина Сурат, «Откуда „ворованный
воздух”?» — «Новый мир», 2016, № 8.
Театр
одного Воденникова. Российский поэт Дмитрий Воденников стал одним из самых известных и уж
точно самым оригинальным гостем таллиннского литературного фестиваля HeadRead. Беседу вел Николай Караев.
— «Postimees», 2016, 14 июня <http://rus.postimees.ee>.
Говорит
Дмитрий Воденников: «Я понял, что хочу быть „колдуном”. В кавычках,
разумеется. Все это чушь, но я в свое время читал Ошо.
Читал книгу Успенского про Гурджиева. Читал
Кастанеду, когда он был немоден и вышел в тираж. Это — мое. Когда ты
по-настоящему пишешь, ты понимаешь, что у тебя есть канал. Я бы такого не
написал. Я мелкий, нарциссичный, эгоистичный, глупый
и плоский человек. А лучшие мои стихи — это сверхчеловеческое, это говорил не
я».
Андрей
Турков. «Всегда говорю, что я человек
двадцатого века». Беседовал Владимир Артамонов. — «Литературная газета», 2016,
№ 23-24, 22 июня.
«Атмосфера
была очень хорошая в институте, был у нас профессор-языковед Александр
Александрович Реформатский, знаменитый лингвист — для меня он на всю жизнь
оказался очень близким, дорогим человеком, у меня до сих пор сохранились, уже с
его дочерью, добрые отношения. Хорошая была атмосфера в Литинституте.
—
Нравы либеральные были или кто-то из писателей, тот же Мандельштам,
замалчивался?
—
Я вам скажу так: в эту пору, 42-й — 43-й год, я не помню, были ли на слуху у
нас стихи Мандельштама, а когда я вернулся после ранения в 45-ом, можно было
слышать Григория Поженяна, с упоением декламирующего
Гумилева, которого, как вы знаете, не издавали и не печатали. Я хорошо помню,
как вдруг Володя Солоухин читает „Нас не так на земле качало…” — это стихи
Бориса Корнилова, который тоже расстрелян и его не существует официально.
—
А, скажем, Павел Васильев?
—
Тот как-то меньше. Вот Гумилев, ну и, естественно, Блок.
—
И Ахматову студенты читали?
—
Ахматову тоже, бесспорно. Были те, кто просто упивался ею, и потрясением стало
постановление о „Звезде” и „Ленинграде” 1946 года, кое-кто дрогнул. Хорошо
помню, как один мой однокурсник, ныне уже давно покойный, писал какие-то стихи антиахматовские, я помню даже строчки какие-то… „Ваш домик
с пачками любовных писем, / С гаданьями о собственной судьбе / От планов
пятилетки независим — / Живите сами по себе”. Хотя до этого он же с восторгом
декламировал Ахматову. Ну, знаете, все же были молоды и могли поверить в это
дело».
Услышать
голос Пушкина. Стоит ли жалеть о том,
что поэт не дожил до изобретения звукозаписи. Текст: Дмитрий Шеваров. — «Российская газета — Неделя», 2016, № 119, 2
июня <http://rg.ru>.
Говорит
Павел Крючков: «<…> если бы Александр Сергеевич и дожил до
фонографа, то мы бы имели не голос, а лишь слабое его эхо. Или даже, я бы
сказал, эхо этого эха. Нас бы это только смутило. Пускай его живая интонация
останется тайной. Зато у нас есть фонозаписи поэтов
начала прошлого столетия — чтение Блока, Есенина, Мандельштама…»
«Да,
Лев Алексеевич [Шилов] успел показать родным и знакомым великих поэтов варианты
переписанных фонозаписей на магнитофон. И они
указывали, с каким вариантом переписи работать. Ведь надо понимать, что прослушивание
звукозаписи, сделанной на фонографе, напоминает попытку воссоздания облика
человека по следу, оставленному им на снегу. <…> Но Лев Алексеевич
научил меня, как надо прослушивать фонозаписи, чтобы
„общение” с поэтом все-таки состоялось. Конечно, стоит иметь перед глазами
текст или знать его наизусть. Прослушивать лучше всего в наушниках — с
компьютера или музыкального центра. Но главное: прослушать фонозапись
следует раза 2-3, чтобы к ней попривыкнуть. И, выждав паузу, потом прослушать
еще раз. И тогда происходит чудо: „шум времени”, все эти хрипы, скрипы, трение
иглы звукоснимателя о восковой валик — все уходит на второй план…»
См.
также большой цикл статей «Звучащая литература. CD-обозрение Павла Крючкова» в журнале «Новый мир» за 2005 — 2009 годы.
Дмитрий
Ухов. «Даже классиков надо
переслушать по-другому». Известный музыкальный критик о дальнейшей судьбе джаза
и авангардной музыки. — «Colta.ru», 2016, 30 июня <http://www.colta.ru>.
«Язык
XIX века — это язык условного романтизма. Я никогда не забуду, как мы с
Леонидом Борисовичем Переверзевым попали в семью, где
ребенок учился музыке (и стал в конце
концов академическим пианистом). У нас с его родителями зашел разговор о джазе,
мы стали слушать Армстронга. Ребенок изменился в лице и буквально закричал
родителям: „Почему вы раньше мне этого не показывали, вот же настоящая музыка!
” — „Да, но ты же учишься в музыкальной школе”. — „В музыкальной школе — это
математика”, — ответил ребенок. Вот и сейчас все больше просыпается интерес к
музыке, которая обходится без математического посредника. Стравинский хорошо
сказал: гармония имела блестящую, но краткую историю — 300 лет».
Илья
Фаликов. Марина
Цветаева. Твоя неласковая ласточка. — «Дружба народов», 2016, № 6 <http://magazines.russ.ru/druzhba>.
ЖЗЛ.
Вот примерно так: «В новогоднюю ночь 1936 года в Брюсселе покончил собой Иван
Степанов, бывший доброволец, лидер брюссельских евразийцев, оставив после себя
чемодан рукописей, в том числе мемуар „Лазарет Ее
Величества”, а утром 1 января „Известия” под редакцией Бухарина явили
свидетельство предательства Пастернаком Лирики — стихотворение „Мне по душе
строптивый норов…”: о Сталине. „Лазарет Ее Величества” МЦ долго и безуспешно
пыталась пробить в печать, а про Пастернака сказала: „Орфей, пожираемый зверями”».
«Хорошие
люди есть по разные стороны баррикад». Леонид
Юзефович — о драматическом эпизоде Гражданской войны. Беседу вела Юлия Мучник.
— «Радио Свобода», 2016, 7 июня <http://www.svoboda.org>.
Говорит Леонид Юзефович: «Боюсь вас огорчить, но я
считаю, что если ты пишешь о каких-то событиях прошлого и при этом рационально
проводишь аллюзии на современность, какую-то фигу в кармане держишь, то ни к
чему хорошему это писателя не приведет».
«Ведь,
и Пепеляев, и Строд — люди левых убеждений. Строд вполне мог оказаться у белых, а Пепеляев, наоборот, у
красных. Вот, малоизвестный факт приведу. Знаменитый атаман [Григорий] Семенов
ведь дважды пытался поступить на службу в Красную Армию. Но не сложилось по
сугубо частным, случайным обстоятельствам. А случись это — был бы атаман
Семенов кавалером Ордена Красного Знамени, героем. Если бы погиб, то вспоминали
бы его как героя. А нет — так расстреляли бы в 36-м. А так — в 45-м повесили.
Это очень случайные вещи, уверяю вас».
Читатели
и писатели Интернета. Разговоры с
Цветковым. Беседу вел Александр Генис. — «Радио Свобода», 2016, 13 июня <http://www.svoboda.org>.
Говорит
Алексей Цветков: «Интернет уже не тот интернет, который мы с вами
обсуждали может быть 15 лет назад, потому что это уже не подразумевает, что ты
сидишь перед компьютером и читаешь с экрана, что у тебя браузер перед тобой, с
которого ты читаешь. Обычно, я не знаю, как другие люди, но мой опыт, потому
что я старый читатель со всеми этими электронными средствами, обычно ты читаешь
газету с экрана, что-то такое, какие-то короткие информативные статьи. А если
ты видишь большую, то ты ее бросаешь в специальную читалку, которая потом у
тебя появится в планшете или „Киндле”, ты ее можешь
прочесть, а можешь не прочесть. Кстати, большинство из них я не читаю».
«Я
предал ее [бумажную книгу] давным-давно. Я не знаю, многие ли слушатели помнят,
что был когда-то такой Palm Pilot, на котором был крошечный зелененький экранчик, может быть 15 лет назад, я читал с этого
крошечного зелененького экранчика, он был в кармане.
Я читаю бумажные книги только тогда, когда у меня нет вариантов. Сейчас этого
почти не бывет».
«Я
думаю, что метрически написано гораздо больше плохих стихов, чем верлибром,
просто потому, что первых накопилось больше».
Михаил
Эпштейн. О гуманитарном изобретательстве.
— «Новое литературное обозрение», 2016, № 2 (138).
«Не
потому ли в XXI веке общество отворачивается от гуманитарных наук, что в XX,
особенно в его второй половине, они сами отвернулись от своего предмета —
человека, переключившись на изучение текстов, впав в интеллектуальный аутизм и
утратив интерес к людям как существам духовным и творческим? Гуманистика оказалась в плену старых догм, оперируя
спецификациями, выдвинутыми в 1920-е годы русским формализмом, а в 1930 —
1940-е — американской „новой критикой”: все литературное сводится к чистой
литературности, а сама литературность — к текстуальности. Нет ни метафизики, ни
биографии, ни психологии, ни живых людей… Гуманистика
стала текстологией и перестала быть человековедением».
«Может
ли у гуманитарных наук быть особая практическая ветвь, свои способы воздействия
на культурную жизнь? Речь идет о своего рода „культуронике”,
так же преобразующей культуру, как техника преобразует природу, а политика —
общество. <…> Сегодня гуманитарные науки почти никак не воздействуют на
предмет своих исследований. Считается, что гуманитарию положено знать, а не
изобретать».
Галина
Юзефович. «У литературы не может быть
конкурентов». Беседу вела Ольга Балла. — «Лиterraтура»,
2016, № 77, 3 июня <http://literratura.org>.
«<…>
одновременно в медийном поле циркулирует гораздо больше книг, но каждая при
этом — в меньшем количестве экземпляров. Это значит, что и аудитории становятся
куда более дробными — они уже не конкурируют, как раньше, они просто не
соприкасаются и, хуже того, даже не подозревают о существовании друг друга.
Многие аудитории, по сути дела, состоят сегодня из одного человека — старый
добрый принцип „Если ты любишь Улицкую, то тебе понравится Яхина” работает,
конечно, но уже далеко не так прямолинейно. Очень может быть, что человек,
любящий Улицкую, полюбит вовсе не Яхину, а романы Кейт Аткинсон, сериал „Аббатство Даунтон”, кроссовки Nike
или, допустим, устриц — теперь все эти объекты на равных правах сосуществуют в
одном и том же пространстве смыслов. Все чаще тропинки, которые каждый человек
протаптывает себе в толще разного рода культурных объектов, оказываются
совершенно уникальными, не пересекающимися с чужими тропинками и вообще
лежащими относительно них как будто немного в другой плоскости. Это, конечно,
очень неудобно, потому что не позволяет составить сколько-нибудь цельную
картинку, расставить приоритеты и сформировать иерархию. Но лично мне нравится
такое многообразие и свобода — мне кажется, оно будоражит воображение и создает
эдакую бодрую атмосферу первооткрывательства и
дальних странствий».
Олег
Юрьев. От звукоподражания до звукоподобия. Константин Вагинов,
поэт на руинах. — «Звезда», 2016, № 6 <http://magazines.russ.ru/zvezda>.
«„Ранние
стихи Лермонтова, к сожалению, дошли до нас”, — заметил, как всем известно, С.
М. Бонди. Мог бы сказать то же и о Вагинове (и много о ком, хоть, в известной степени, и о
Мандельштаме; но мы-то сейчас о Вагинове!).
<…> Стихи „Парчовой тетради”, мягко говоря, чудовищны — северянинщина и того хуже, но что в них есть — так это
интонационный ритм: стих подчиняется естественной интонации, естественному
дыханию автора».
«До
известной степени как раз то, что он казался таким милым, трогательным чудаком,
и предопределило его издательский (относительный, конечно) успех, особенно его
далеко небезобидным романам. Его даже „марксистская критика” ругала без особого
озлобления — ну, такой уродился…»
«В 1980-е годы Вагинов был очень
популярен в ленинградской неофициальной литературе. Похоже, что Виктор
Кривулин, любивший придумывать альтернативы великим (был в этом похож на Соснору, который был еще радикальнее: Козлов лучше
Пушкина, его стихи прячут в архивах, чтобы не нарушить иерархию; это я сам
от него слышал), осторожно противопоставлял Вагинова
Мандельштаму — дескать, Мандельштам что, а Вагинов
— это да! Современная ленинградская поэзия идет от него! Простые души,
верившие Кривулину безусловно, так и говорили: „Мандельштам, ну да, хороший
поэт. Но вот Вагинов!..” Конечно, все попытки
„научиться у Вагинова” оказались бесполезными. Если
попытки „научиться у Мандельштама” привели к созданию толпы эпигонов (и
нескольких больших поэтов, как, например, А. Н. Миронова), то Вагинов не создал и эпигонов. Чтобы подхватить крохи со
стола Мандельштама (или Пастернака, или Цветаевой, — но не Ахматовой!)
достаточно было примерно усвоить метод генерации стиха — через звуковые
ассоциации, через фамильяризацию, через определенную
рваную ритмику. Вряд ли можно сказать, что это у много кого хорошо получалось,
но много кто пробовал. Чтобы изобразить Вагинова,
следовало заболеть смертью культуры, что инженерским детям, в большинстве своем
составлявшим „вторую культуру”, было более чем затруднительно — для них
культура как раз нарождалась, ими владело скорее неофитское
счастье, а не отчаяние пережившего свой мир человека».
См.
также: Александр Марков, «Элизий: устойчивость» — «Фонд „Новый мир”»,
2016, 17 июня <http://novymirjournal.ru>.
Составитель
Андрей Василевский