Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 8, 2016
«Афиша Daily», «Гефтер», «Дружба народов», «Звезда»,
«Знамя», «Иностранная литература»,
«Лиterraтура», «Наше наследие», «НГ Ex libris», «Новая газета», «Огонек»,
«Октябрь», «ПостНаука», «Православие и мир», «Радио ПЮРЕ», «Радио Свобода»,
«Российская газета», «Топос», «Фокус», «Цирк «Олимп»+TV», «ШО», «Эхо Москвы»,
«Esquire», «Homo Legens», «RUNYweb.com», «The Prime Russian Magazine», «The
Village»
Евгений Абдуллаев. Требуется «негр». — «Дружба народов»,
2016, № 4 <http://magazines.russ.ru/druzhba>.
«В позапрошлом году мне пришлось прочесть что-то около
девяноста романов. Современных, русских, серьезных. С разной, естественно,
степенью погружения: что-то просто „продиагоналил”, что-то — от корки до корки.
И в какой-то момент, пытаясь все это как-то обдумать и переварить, задумался
относительно этнического состава действующих лиц».
«Разумеется, о татарах могут писать сами татары, о бурятах —
буряты, и так далее. И пишут. Не так много, но где-то раз в два-три года что-то
печатается. Изредка — привлекает к себе внимание и за пределами литературных
кругов. „Салам тебе, Далгат!” Алисы Ганиевой (2009). „Шалинский рейд” Германа
Садуллаева (2010). „Зулейха открывает глаза” Гузели Яхиной (2015). Речь не об
этом. Речь — об интересе к этническому Другому. Когда писатель вылезает из
собственной этнической шкуры и пытается влезть в чужую — или хотя бы примерить
ее на себя. Ощутить себя „хоть негром преклонных годов” (варианты: немцем,
казахом, армянином…). В русской классике, кстати, особой сложности с этим не
было. Разнообразна „этническая гамма” героев у Пушкина: украинцы, горцы, немцы,
цыгане, западные славяне, испанцы…»
«Кстати, и сами русские в современной русской прозе даны, как
правило, этнически блекло. Говорят на средне-городском или условно-деревенском
языке, слегка подкрашенном сленгом. Почти не заметны местные говоры,
диалектизмы. Непонятно, что едят, какую пищу. Речь, вера, обычаи, еда — то, чем
обычно маркируется этнос — всего этого в современной русской прозе почти нет.
Она вообще этнически пресна».
Евгений Абдуллаев. Поэт и империя. — «Знамя», 2016, № 6
<http://magazines.russ.ru/znamia>.
«Новая имперскость пока никак не прорисована. А вместе
с тем… Впрочем, лучше говорить без обиняков.
В 2015 году Россия снова стала империей. Произошло это с
началом ее участия в войне в Сирии. <…>
Слово „империя”, опять же, употребляю безоценочно.
При чем здесь Мандельштам?
Политика, разумеется, никогда не влияет на поэтику напрямую.
Но возвращение темы империи — уже не в пассеистическом, а во
вполне актуальном ключе — я в современной поэзии склонен ожидать. Рано или
поздно имперская греза начнет овладевать людьми пишущими, а имперская явь — их
же отталкивать».
Азеф и Гапон —
непохожие близнецы.
Герои-любовники эпохи: революционеры без революции. Лев Усыскин беседует с
писателем Валерием Шубинским, автором биографий Георгия Гапона и Евно Азефа,
вышедших в серии ЖЗЛ. — «Гефтер», 2016, 23 мая <http://gefter.ru>.
Говорит Валерий Шубинский: «С Азефом совсем интересно.
<…> Он не скрывал, что совершенно равнодушен к социальной программе
партии. Общинность, социализм — его от этого тошнило. Он именно за то и
презирал русских крестьян — и говорил об этом жене, — что в них „недостаточно
проявлено личностное начало”. Но в Партии социалистов-революционеров он был не
один такой, особенно среди боевиков. С другой стороны, если мы посмотрим
воспоминания Герасимова, полицейского шефа Азефа, то оказывается, что Азеф был
горячим сторонником экономической политики Столыпина. То есть он был в
экономической области правее кадетов — скорее, октябрист. Октябрист с террором
— звучит? Я думаю, что идеал Азефа — это капиталистическое общество с
парламентом, с гражданским равенством, без равенства социального. Такой
нормальный приземленный правый либерализм, “либерализм биржевика”. Очень
умеренные убеждения, контрастирующие с монструозностью личности и игры их
носителя».
«Азеф присваивал все, что можно, и везде, где можно. Но при
этом Азефом не организовано ни одного теракта, предполагающего массовую гибель
посторонних людей. Он был принципиальным противником таких актов. Если кто-то
из БО выходил с такой инициативой, Азеф находил способ ее блокировать.
Например, он говорил, что сам пойдет на Зимний дворец во главе обвязанных
взрывчаткой смертников, и террористы, боясь остаться без руководителя,
отказывались от замысла. Было знаменитое покушение на Столыпина на Аптекарском
острове, организованное группой эсеров-максималистов. Эсеры, основная боевая
организация, осудили его — так вот, сделано это осуждение было по настоянию
Азефа и вопреки мнению других руководителей партии. В том, что касается
отношения к жизни нейтрального человека, обывателя, Азеф был гуманнее и
щепетильнее, чем многие „честные революционеры”».
«Удивительно то, какие невероятные деньги (частью японского
происхождения, частью собранные в Америке или добытые „эксами”) проходили через
кассы революционных партий в 1905 — 1906 годы (чаще всего без всякой пользы для
дела)».
Сухбат Афлатуни. Эстетический монархист. Беседу вел
Юрий Володарский. — «ШО», Киев, 2016, № 3-5(125-127); на сайте журнала — 12 мая
<http://sho.kiev.ua>.
Говорит Евгений Абдуллаев (Сухбат Афлатуни): «Любая
классификация это акт интеллектуальной капитуляции. Не можешь понять — и
начинаешь классифицировать, чтобы как-то упорядочить кашу в голове. Поэтому
классификация, конечно, лучше, чем каша. А хорошая классификация — лучше
построенной абы как, кто спорит. Я пытался разобраться в современном романе,
утонул, всплыл, снова стал тонуть… Построил в итоге классификацию, три типа
романа. Что-то, наверное, смог ею описать. Но вот что касается того, что сам
пишу… Тут никакая систематизация не поможет — я просто этого не понимаю. Ну,
как глаз — сам себя он не может увидеть».
Павел Басинский. Невозможный Сенчин. — «Российская
газета», 2016, № 109, 23 мая; на сайте газеты — 22 мая <http://rg.ru>.
«Впрочем, Сенчин в прошлом году получил-таки наконец „Большую
книгу” за повесть „Зона затопления”. Я думаю, что степень удивления его
упрямством вдруг озадачила членов жюри. Если парень в начале XXI века пишет
повесть буквально на сюжет „Прощания с Матерой”, то или он с ума сошел, или
что-то тут неспроста. И дали премию. На всякий случай. Может, решили, тренд
какой-то новый?»
«Ведь и в самом деле Сенчин, как это ни странно, то и дело
оказывается более авангардным (в точном смысле — передовым) и более даже как бы
„европейским” писателем, чем даже Сорокин и Пелевин. Критики долго хихикали над
тем, что главным героем у него время от времени становится мужчина средних лет
по имени Роман Сенчин. Он, что, уже и имени герою придумать не в состоянии?
Понятно, что каждый о себе пишет, но зачем же так откровенно? Потом выяснилось,
что на Западе давно в большой моде жанр „автофикшн”. Сенчин, кажется, сам об
этом не знал».
«В то же время мрачный, без проблеска надежды роман
„Елтышевы”, за который он должен был, по-моему, получить сразу все премии и ни
одной не получил, напомнил мне „В овраге” и „Мужиков” Чехова, „Коновалова”
Горького, „Деревню” Бунина, раннюю советскую прозу о Гражданской войне. С чего
вдруг? В начале XXI века оживает эта литературная старина и звучит так
современно, и душу выворачивает. Или жизнь наша не изменилась? Или, как писал
Пушкин, „от ямщика до первого поэта мы все поем уныло”?»
«Определенно можно сказать только одно. Писателя Романа
Сенчина по всем законам литературного развития не должно было бы быть. Но он,
тем не менее, есть. И он сегодня один из первых. Безусловный лидер».
Сергей Боровиков. В русском жанре-52. — «Знамя», 2016,
№ 6.
«В Дневнике Чуковского запись 1946 года: Твардовский жалуется
ему, что в Гослитиздате шесть лет никак не выйдут его избранные стихи. У меня
есть два сборника К. Симонова „Стихотворения и поэмы” издания Гослитиздата —
1945 и 1946 годов. В первом 256 страниц,
тираж 25 тысяч, отпечатан в Москве, во втором объем, содержание и оформление те
же, тираж не указан, отпечатан Военным издательством Народного Комиссариата
Обороны, вероятно, в Германии. Частота переизданий симоновской поэзии не только
в сталинские, но и в поздние, времена удивляет. Скажем, в 1982 году сразу три
однотомника — в „Правде”, Совписе и „Детской литературе”. Или вот, в пермском
(почему-то) издательстве переиздавался том стихотворений и поэм подряд три года
— в 1974, 1975, 1976».
«В отношении античных
авторов я популист, для меня главное, чтобы текст был понятным». С Григорием Стариковским беседует
Елена Калашникова. — «Иностранная литература», 2016, № 3 <http://magazines.russ.ru/inostran>.
Говорит Григорий Стариковский: «При переводе античных
авторов я руководствуюсь возрожденческой идеей доступных, прописанных
переводов, которые были бы понятны современному читателю, не имеющему
специального литературоведческого образования. Когда я сам читаю переводы
античной поэзии, ищу в них словесной красоты и сквозящей ясности. Думаю, что
такие переводы — одна из немногих возможностей приблизить античность к
читателю. В противном случае читатель от нас отвернется. Нужно постоянно
доказывать, что классическая культура — это живая культура».
«Перевод — ремесло функциональное. Переводы классиков должны
обновляться, что ни в коем случае не отменяет долгоиграющие шедевры, такие, как
„Илиада” Гнедича или „Агамемнон” Вячеслава Иванова. На мой взгляд, русской
языковой культуре не хватает этих периодических обновлений, ведь любое такое
обновление — это пусть малое, но все-таки возрождение культуры. Пусть будут
новые, разные переводы. Всем хватит места. Вот на английском языке новый
перевод „Энеиды” выходит примерно раз в десять-пятнадцать лет. Существует, по
крайней мере, пять послевоенных переводов римского сатирика Персия, который
считается поэтом темным и за которого не каждый возьмется. Чем больше переводов
с латыни и греческого, тем лучше, потому что с античностью надо поддерживать
диалог».
Важнее снять у детей
страх перед книгой, чем чтобы ее прочли от корки до корки. Беседу вела Евгения Корытина. —
«Православие и мир», 2016, 26 мая <http://www.pravmir.ru>.
На вопросы «Правмира» отвечает Оксана Вениаминовна
Смирнова, учитель литературы Православной Свято-Петровской школы
(«Традиционной гимназии»).
«Идея преподавать основы православной культуры вызывает в
обществе мучительный протест. Всем кажется, что под видом дополнительного
образования будет идти идеологическая промывка мозгов. Люди боятся этого, как
насилия, и я, в общем-то, понимаю почему. Потому что преподавать этот предмет
некому».
Владимир Варава. Из книги «Седьмой день Сизифа». Мука
Платонова. — «Топос», 2016, 10 мая <http://www.topos.ru>.
«Вот почему умудренный и острожный Горький не дал ход
„Чевенгуру”. <…> Будучи сам человеком, не обделенным ни художественным
даром, ни глубиной мышления, Горький увидел перед собой сверх-текст, который
отменял все бессмысленные, (в том числе и его собственные в „Климе Самгине”)
попытки как-то решить проблему смысла жизни. Вольно-невольно, но приходится
признавать, что на одной стороне „Чевенгур” и „Котлован”, на другой — многие
достойнейшие тексты русской философской литературы, включая и „Путь жизни”
Толстого, и духовные писания Гоголя, и, наверное, как это ни скорбно,
искрометные „Смыслы жизни” Семена Франка и Евгения Трубецкого, так и не
решившиеся на последнее слово правды, которое осмелился произнести Андрей
Платонов».
«Порнографическое искусство имеет одно неоспоримое
преимущество: оно не нуждается в оправдании. Почему-то рассказ (или показ)
чистой сексуальности самосущ; телеология полового акта заключается в нем самом
и не требует объяснений по линии мотивов. Речь ведь, в конце концов, идет о
жизни в ее наиболее сильном витальном проявлении. А поскольку большинство
текстов культуры (и вербальных и визуальных) так или иначе, проникнуты
порнографическим духом, то произведения, в которых говорится о чистом
страдании, на фоне которого сексуальное теряет свою привычную власть,
ставятся под большое сомнение».
«Читая Платонова, понимаешь, что творческое вдохновение может
иметь не только „жизнерадостный”, „жизнеутверждающий”, то есть на языке
большинства оптимистический исток. В случае заурядных произведений — да. „Нам
песня строить и жить помогает”. А почему бы не наоборот? Когда автору нечего
сказать о жизни, он ее прославляет или проклинает; прославляет гимном
восторженного соития, а проклинает, пытаясь отомстить ей, нагнав ложного ужаса
на то, что в нем не нуждается. И поэтому эротика и хоррор — самое
востребованное среди тех, кто не думает, не мыслит. Не случайно М. Хайдеггер,
находясь в гуще самого интеллектуального и образованного сообщества, говорил
прямо и ответственно, что современный человек не мыслит».
См. также: Владимир Варава, «Из книги „Седьмой день
Сизифа”. „Туринская лошадь”. Поминки по смыслу» — «Топос», 2016, 18 мая.
Дмитрий Веденяпин. «Память о читателе есть то, что
отличает мастера». Часть II. Беседу вела Надя Делаланд. — «Лиterraтура», 2016,
№ 75, 3 мая <http://literratura.org>.
«Ведь именно в первые годы советской власти возник этот
проект: „переводим все”. В значительной степени это был способ поддержать
материально тех писателей, которые не могли публиковать собственные стихи. И
очень многие поэты стали переводчиками поневоле: некоторые из них делали это
прекрасно, как тот же Ходасевич или Георгий Иванов, другие делали это не так
прекрасно, но почти все этим занимались. И это тянулось все годы советской
власти: благодаря переводу можно было и заработать (причем сравнительно
неплохо), и оставаться в пределах изящной словесности, и не считаться
тунеядцем».
«Читая сегодня очередного поэта, который написал очередной
верлибр в Финляндии, Швеции или Африке, мы должны прежде всего спросить себя,
что в нем такого замечательного и нужного нам? У меня нет ощущения, что
необходимо срочно перевести всех зарубежных поэтов. А если действительно речь
идет о чем-то значительном — то представление этого поэта должно быть устроено
особым образом. Книжка должна выглядеть именно как представление: в ней должны
быть рассказы об этом человеке, фотографии, интервью, статьи, страноведческий
комментарий, оригиналы стихов, подстрочники, и только потом стихотворные
переложения. <…> И, конечно, такое устройство книги показывает, что я
не верю в достаточность „просто переводов”. Да, не верю».
Часть первую этой беседы см.: «Лиterraтура», 2016, № 74, 19
апреля.
Дмитрий Волчек. «Поэзия собрала свои вещи и
переехала, у нее теперь другой адрес». — «Радио ПЮРЕ», 2016, 11 мая <http://puree.su>.
Интервью с издателем и переводчиком Дмитрием Волчеком из
книги «Ціна питання: 27 інтерв’ю Євгенію Стасіневичу» (издательство «Laurus»).
«Издательство [Kolonna publications] некоммерческое.
Книги выходят скромнейшими тиражами (400 — 600 экземпляров), не приносят
прибыли и даже не окупаются. Конечно, мы их продаем, а не раздаем бесплатно
(хотя я бы предпочел раздавать), но это лишь для того, чтобы платить
типографии. <…> Не вижу никакого падения интереса к нашим книгам.
Другое дело, что половина покупателей их просто листает и ставит на полку, а
еще процентов 30 % читают и ничего не понимают. Остается человек сто. Мне
кажется, этого вполне достаточно».
«Я честно не понимаю, почему я должен читать Сенчина после Пруста,
Кафки и Вирджинии Вулф. Чего ради? Спросите литературного критика или просто
компетентного читателя во Франции, Канаде, Дании и ЮАР, что он думает о
последнем романе Юзефовича или шорт-листе „Большой книги”. Ничего он не думает.
С какой стати это должно быть интересно мне? Да, я родился в России, думаю
по-русски, отвечаю вам сейчас по-русски, но, ей-богу, это не значит, что
упомянутая вами Гузель [Яхина] меня должна увлекать больше, чем Кадзуо Исигуро
или Эльфрида Елинек. Я очень много читаю, вообще не выхожу из дома без книги. У
меня огромная библиотека, я постоянно покупаю новые книги, в том числе и в
России. Но это не означает, что я должен жить в унылом гетто и следить, кого
там выбрали старостой».
«Я сейчас нахожусь в Бангладеш и интересуюсь судьбой
бенгальских тигров и практикой рыбной ловли при помощи дрессированной выдры».
Все было всегда. Филолог Юрий Орлицкий о способах
организации художественного текста. Беседу вела Елена Семенова. — «НГ Ex
libris», 2016, 12 мая <http://www.ng.ru/ng_exlibris>.
Говорит Юрий Орлицкий: «И разговор не о том, что
хорошо, а что плохо, а именно о форме записи: стих это все, что записано по
вертикали, а проза — все, что записано по горизонтали. И непроизвольно это
фиксирует определенного рода звучание, произношение. Когда мы говорим о стихе,
то автор, разбивая текст на строчки, ставит там принудительные паузы, которых
не должно быть в прозе, и получается стих. То есть речь может быть
ориентирована по двум направлениям: слово за словом, и по вертикали строчка за
строчкой. Когда, например, критики свободного стиха говорят, что, мол, вот мы
возьмем прозу, запишем в столбик, и получатся стихи, то с этим можно
согласиться. Это, конечно, не будет поэзия, но это будут стихи. Поэзия — это
другое дело. Я стараюсь это слово не произносить».
«Вот сейчас будет большая конференция по Дмитрию
Александровичу Пригову, у меня еще не все сказано про Пригова, и я стараюсь
описать это более подробно. Мне кажется, что это очень интересно, потому что в
последние десятилетия, вторая половина XX и начало XXI века, это время, когда
сформировалось очень много индивидуальных стиховых систем, в том числе тех,
которые раньше казались невозможными. Например, силлабика, которая, как
считалось, погибла в начале XVIII века… А сегодня очень много авторов пишет
силлабическим стихом или, например, раешным стихом — интонационно-фразовым
стихом со смежной рифмой».
Владимир Гандельсман. «Поэзия — акт веры». Беседовал
Геннадий Кацов. — «RUNYweb.com», Нью-Йорк, 2016, 19 мая <http://www.runyweb.com/articles/culture>.
«По-английски не пишу. Влияние английского, вероятно, есть.
Это другая фонетика. Другая система ударений. В Америке я сочинил некоторое
количество стихов, которые затем вошли в книгу „Новые рифмы”. По их поводу
эссеист и прозаик Кирилл Кобрин написал мне, что ему это напомнило песни
знаменитого рок-музыканта Тома Уэйтса. Кирилл не знал, что именно в это время я
очень много слушал песни Уэйтса, а ровно за месяц до того, как начались „новые
рифмы”, был на его выступлении».
«Дело в том, что поэзия Мандельштама освоила речь,
опережающую разум. „Быть может, прежде губ уже родился шепот…” Это была бы
речь сумасшедшего, если бы не поэта. „Безумие” не одолевает ее, наоборот,
открывает новые ресурсы, сплошь — неожиданные. „Мастерица виноватых взоров,
маленьких держательница плеч…” — разве может так сказать „нормальный”
человек? Такие слова не придумываются. Они — насквозь — природа Мандельштама. В
них уже полная подготовленность его к „безумию”. Он может, дав ему волю, тем не
менее не опасаться — все послужит усилению речи, которая станет еще сокровеннее
и ближе к истине, к абсолютной ясности, к невыразимому».
Николай Голубков. На Западном фронте незадолго до
перемен. Воспоминания о Русском экспедиционном корпусе. Подготовка текста и
комментарии Марины Голубковой и Владимира Грачева-мл. — «Дружба народов», 2016,
№ 5.
«Мемуары Н. Д. Голубкова (1897 — 1961) о боевой юности,
Первой мировой войне и Русском экспедиционном корпусе во Франции были записаны
Николаем Дмитриевичем незадолго до смерти по просьбе его сына — поэта,
прозаика, живописца Дмитрия Голубкова…»
Василий Гроссман. Письма Семену Липкину (1949 — 1963).
Предисловие, публикация и комментарии Елены Макаровой. — «Знамя», 2016, № 6.
Публикуемые письма В. Гроссмана С. Липкину находятся в архиве
американского университета Нотр-Дам. «3 сент. 56 г. Здравствуй, дорогой Сема!
<…> Взял в архиве стенограмму президиума, где Фадеев делал доклад обо
мне. Прочел все выступления, самое тяжелое чувство вызвала у меня речь
Твардовского. Ты знаешь, хотя прошло три года, я растерялся, читая его речь, —
не думал, что он мог так выступить. Он умнее других, и ум позволил ему быть
хуже, подлее остальных. Ничтожный он, хоть и с умом и с талантом».
«Дебаты о прошлом
заслонили собой понимание настоящего». Психолог и культуролог Александр Эткинд — о ценности чувства
вины, о возможной новой функции мавзолея, а также о том, почему в России
научная литература такая скучная. Беседу вела Елена Дьякова. — «Новая газета»,
2016, № 47, 4 мая <http://www.novayagazeta.ru>.
Говорит Александр Эткинд: «Я бы хотел видеть 2017-й
годом основания масштабного Музея советской эпохи. Его местом мог бы стать
Кремль или, к примеру, подземелья рядом с Кремлем. А вход в этот музей, если он
будет подземным, можно было бы сделать через мавзолей».
Олег Дозморов. Похвала Ходасевичу. — «Октябрь»,
2016, № 5 <http://magazines.russ.ru/october>.
«В любом великом поэте, увы, есть эта дверца, впускающая в
его мир толпу, и это качество в какой-то момент способно оттолкнуть,
разочаровать, спровоцировать реакцию той части культуры, которая пишет
„анти-Ахматову”, „анти-Пастернака” и т. д. Даже олимпийцу Бродскому здесь, как
видим, не избежать упреков (нужно заметить, что не намерения гения пошлы, а
таков биографический масштаб и свойство времени), и именно на этом строит игру
в своем фильме Евтушенко с его чутьем к известности („Почуяв славы душный
запашок…” — Д. Самойлов), раз за разом стремящийся поставить Бродского рядом,
разместить его в таком поле, где возможен разговор о них обоих».
«Для поддержания разговора о поэте толпе, или, в переводе на
язык современных реалий, массовому читателю, прежде всего нужна „красивая”
биография, в которой предпочтительны слава, деньги и „трагическая” смерть. В
случае с Ходасевичем толпе, прямо скажем, поживиться нечем».
«Отсюда — отсутствие интереса со стороны массовой культуры,
счастливой неабсорбируемости Ходасевича ею. Он ее отталкивает, как особый
материал отталкивает влагу. <…> Хотя кто знает, что еще возможно — есть
соблазнительный сюжет с уходом Берберовой и вообще эмигрантская тема, за
которую могут теперь с увлечением приняться российские телеканалы».
Олег Дозморов. Стихи. — «Звезда», 2016, № 5 <http://magazines.russ.ru/zvezda>.
Napishu
stikhotvorenie o cirillice,
o cirillice v
tonkoj knizhice.
Cheres sto
let cirillicy sovsem ne budet,
odna latinica budet.
…………………..
С. Н. Дурылин. Троицкие записки. Публикация и
примечания Анны Резниченко и Татьяны Резвых. — «Наше наследие», 2016, № 116,
117, продолжение следует <http://www.nasledie-rus.ru>.
1918 год. «30 <декабря> воскр<есенье>. 28-го я
ездил в Хотьково с Мишей. Все, как прежде: чисто, тихо, кутия — зернышки,
вечерня. Снега глубокие. Утром 29-го ходил к церкви, а оттуда — по насту,
твердому и ослепительно-белому — к каменной бабе. Она в снегу — как будто из снега,
из глуби черной — вышла и, как царица, озирает все кругом. Вспомнился милый и
нелепый Fou d’elle. Ждали поезда — и Россия вспомнилась, как что-то
круглое, сыпучее, безформенное. Формы были только от православия и от строгой
государственности. Сама же по себе Россия — огромное, мягкое, зыбучее, — не он,
не она, а ОНО. Это „Оно” тут, на станции, в тулупах, в валенках, в казенных
кирзачах <?> всыпалось в поезд — а кругом сыпал снежок и снегом все
опухло, обезкраилось, стало круглым, белым, вязким, сыпучим. Взовьется метель —
и взобьет, вскружит, всклокочет — почему? зачем? куда? Вопросы безответны.
Таков снег, таковы люди. „Сколько их! Куда их гонит?”
И тонкая улыбка маленького старичка с изысканно-вежливым
взглядом:
Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить…
Конечно, не измерить: чтобы мерять, не знаешь, что нужно:
сажени, что ли…
И, право, самое формоносное, четкое, ясное было на станции —
собака: она подошла, неспешно пройдя меж тулупов, и остановилась подле меня и
посмотрела умными карими глазами».
Зелеными чернилами. Вышло собрание сочинений Евгения
Архиппова. Беседу вел Дмитрий Волчек. — «Радио Свобода», 2016, 6 мая <http://www.svoboda.org>.
«В московском издательстве „Водолей” вышел двухтомник
„Рассыпанный стеклярус” — собрание уцелевших сочинений Евгения Архиппова (1881
— 1950). Скромный преподаватель и школьный инспектор, проработавший почти всю
жизнь в провинции — Владикавказе, Нальчике и других городах, — Евгений Архиппов
был страстно увлечен поэзией, сам писал стихи, собирал выходящие в Москве и
Петербурге сборники поэтов-символистов, вел переписку с писателями и оставил
воспоминания о своих встречах».
Говорит Татьяна Нешумова: «Первый раз я это имя
прочитала в статье Михаила Леоновича Гаспарова в альманахе „Лица” в 1994 году:
он написал большую статью о забытой поэтессе Вере Александровне Меркурьевой. В
этой статье он много раз ссылался на воспоминания Архиппова о ней, а мне
запомнилась на всю жизнь ее отточенная формула об Архиппове: „Насмешлив, зол и
нежен”. Когда я уже стала заниматься [Дмитрием] Усовым, то оказалось, что архив
Усова был сохранен во многом благодаря усилиям Архиппова, так же как и бумаги
Меркурьевой. Потом, я, конечно, прочитала статьи об Архиппове, которые написали
другие исследователи — Купченко, и Котрелев, и Лавров. Но мне было ужасно
жалко, что этот „прекрасный читатель”, как вы говорите, сам в печатных книгах
практически не представлен, у него было две книжки: до революции он издал
библиографию Иннокентия Анненского и сборник статей о русских поэтах „Миртовый
венец”. После революции он не печатался, но не переставал писать. Когда я
увидела в архивах, сколько он переписал чужих строк, сколько написал статей о
неиздающихся стихотворцах — тоже в стол или для немногих собеседников, меня
совершенно поразила эта деятельность, прообраз того, что мы привыкли называть
самиздатом или бук-артом. Он делал восхитительные по внешнему виду книжки, с
удивительным почерком, с вклеенными вставочками, каждая — неповторима».
«Я сейчас занимаюсь тем, что составляю книгу воспоминаний и дневников
Льва Владимировича Горнунга, знаменитого своими фотографиями Ахматовой,
Пастернака, Тарковского. А к [князю Андрею] Звенигородскому я мечтала бы
приступить, но сложность заключается в том, что большая часть его архива
находится у частных лиц, и эта часть не всегда доступна».
Об этом двухтомнике см. также «Книжную полку Николая
Богомолова» в июльском номере «Нового мира» за этот год.
Евгения Иванова. Был ли у Тараканища прототип? — «Наше
наследие», 2016, № 116 <http://www.nasledie-rus.ru>.
Среди прочего: «В этом черновом наброске звучит тема новой
власти, которая тогда воплощалась в комиссарах.
И сказал ягуар
Я теперь комиссар
Комиссар, комиссар, комиссарище
И прошу подчиняться, товарищи.
Становитесь товарищи в очередь.
Важно отметить, что ягуар выступает в образе комиссара, и
здесь же возникает тема народа, о котором, кстати, Чуковский пишет почти теми
же словами, что и в упомянутом выше письме Алексею Толстому:
А кузнечики газетчики
Поскакали по полям
Закричали журавлям,
[Что теперь не тот народ
Все теперь наоборот]
Что у них в Тараканихе весело
Не житье у них нынче, а масляница.
Что с утра и до утра
Голосят они ура
И в каждом овраге
Флаги».
«Иисус родился в
Крыму». Лев Данилкин
об академике РАН Фоменко, создателе альтернативной исторической теории. — «Esquire»,
2016, 4 мая <https://esquire.ru>.
Лев Данилкин работает над книгой об авторе «Новой хронологии» академике
Анатолии Фоменко: «Мне довелось иметь с академиком Фоменко 12 многочасовых
бесед <…>».
«С годами Фоменко и сам обрел известное высокомерие. Он, к
примеру, никогда не был в Великом Новгороде, который, согласно новой
хронологии, находится в Ярославле. Почему? Там заведомо ничего не может быть,
ну то есть не совсем ничего, но подумаешь — околоток. К академикам, сделавшим
научную карьеру на поисках и толковании берестяных грамот, Анатолий Тимофеевич
относится не столько с раздражением, сколько с плохо скрываемой иронией:
нравится людям самих себя обманывать — ну, пожалуйста. Да что Новгород, возьмем
Израиль. Сирия, Ливан, Египет, Иордания — да, очень интересно съездить, но не
Израиль; там ничего до XVII века не было. Иерусалим — это Стамбул. И не
поедете? „А чего ради? Я провел некое исследование, расследование. Как
следователь. Узнал, кто убийца, кто жертва. Вычислил, доказал. Как я считаю,
достаточно убедительно”. Я поддакиваю: „Да уж, как Шерлок Холмс, не выходя из
комнаты”. Он неожиданно соглашается: „Хорошая аналогия. Конечно, можно съездить
на место, убедиться, но и так все понятно. Нового ничего не откроешь”».
«Худших времен для „Новой хронологии”, чем нынешние, пожалуй,
не было. „Настоящие” академики по-прежнему держат свои берестяные грамоты
наготове — на случай, если угли в предназначенном для Фоменко костре перестанут
тлеть, — однако травля и демонизация Анатолия Тимофеевича практически
прекращена. За полной маргинализацией последнего. Феномен „Новой хронологии”
больше не обсуждается по существу и пущен по части „примет эпохи”, одной из
социальных эпидемий, которые поразили Россию, потерявшую во времена смуты
1990-х иммунитет против безумия».
См. в настоящем номере «Нового мира» главу из новой книги Льва
Данилкина «Владимир Ленин» (ЖЗЛ).
Отар Иоселиани. «Небеса терпеть не могут анекдотов на
серьезные темы». Текст: Максим Семеляк. — «The Prime Russian Magazine», 2016, 19 апреля <http://primerussia.ru>.
«<…> произошло изменение форматов экрана. Под
давлением Штатов возник длинный формат — один восемьдесят два, совершенно
непотребный для кинематографа формат. Он годится для вестернов, для перестрелок
с погонями. У нас возникла беда со скоростью проекции. Телевидение ввело
порядок 25 изображений в секунду вместо классических 24. И фильм,
проецированный с другой скоростью, на один тон повышает тональность всего
звучания. Ну, грубо говоря, баритон начинает звучать как меццо-сопрано. И это
касается всех звуков. Но к этому привыкли, зритель на это не реагирует».
«Переход на цифру — еще один драматический момент для
кинематографа во всем мире. Раздолбали все проекторы, даже не кувалдами, убрали
все, поставили маленькие аппаратики. Хотя в цифре никто не уверен до сих пор!
Есть разные форматы: например, 2K — это ширпотреб, а 4K — это неплохо,
перевести с 4К на 2К возможно, но наоборот никак. В этом разнобое никто не
понимает, что производить и что делать. Ни прокатчики, ни продюсеры, ни лаборатории
не верят в существование цифры. Она еще в эмбриональном состоянии. Вот мы сняли
нашу картину на цифру, а министерство культуры обязывает нас перевести ее на
негатив. До такой степени никто не уверен в стойкости цифры как носителя!
Исчезли лаборатории: Kodak больше не выпускает пленку, почти закрылась AGFA,
осталась Fuji, но там пленка довольно низкого качества. Почти никто не
снимает на пленку, кроме нескольких чудаков, — на складах осталось какое-то
количество старой кодаковской пленки, вот они ее достают и снимают. Но негатив
проявлять уже некому».
Игорь Клех. Напуганный гений. Поэтический
волюнтаризм Бориса Пастернака. — «НГ Ex libris», 2016, 19 мая.
«Роман „Доктор Живаго” Бориса Пастернака (1891 — 1960)
красноречивее всего свидетельствует, что писатель пишет не то, что хочет, а то,
что может».
«Книга великая — и провальная, местами изумительно написанная
— местами несносно фальшивящая, „подпертая” от оползня и обрушения гениальными
стихами главного героя в конце. Пастернак мог бы сказать о ней то же, примерно,
что Фолкнер, другой нобелиат, сказал о своем романе „Шум и ярость” — „мое самое
высокое поражение”».
«Автор раздавал оценки, начинал вдруг сам говорить за героев,
тем самым превращая их в „маленьких Пастернаков” (по меткому выражению одного драматурга)
и воспаряя в очень книжных лирико-философских отступлениях, так что самому
становилось неловко („Как бы мне хотелось говорить с тобой без этого дурацкого
пафоса!” — восклицает Живаго)».
«Возможно, сам жанр эпопеи толстовского типа после „Тихого Дона”
исчерпал себя (о чем свидетельствуют неудачи Симонова, Солженицына и других).
Поэтому писатель пишет то, что может, а читатель читает то, что есть. И
спасибо, что есть».
Григорий Кружков. Функция подъемного моста в «Ламарке»
(Мандельштам и Роберт Фрост). — «Знамя», 2016, № 6.
«Стихотворение Мандельштама „Ламарк” сопоставляли, в
частности, с „Выхожу один я на дорогу” Лермонтова и с „Пророком” Пушкина
(подробней см. у А. Жолковского), то есть диахронно, но никто, кажется, не
сравнивал его со стихами иноязычного поэта-современника. Между тем такое,
синхронное, сопоставление возможно и, как мне кажется, не лишено интереса».
Павел Крючков. Воздух любви. Дом-музей Корнея
Чуковского в Переделкине. — «Октябрь», 2016, № 4.
Рубрика «Литературный музеум. Рубрику ведет Дмитрий Бак».
Павел Крючков объясняет: «Лидия Корнеевна [Чуковская] вряд ли безоговорочно
одобрила бы публикацию дословных расшифровок своих устных выступлений;
все-таки, несмотря на выписки и цитаты из дневниковых и прочих бумаг отца, она
почти всегда говорила в тот день полуимпровизационно, хорошо зная, что этот
жанр плохо соответствует написанному на бумаге (а именно такой вид публичности
был для нее единственно возможным). И все-таки, заручившись поддержкой ее
родных и друзей, почти не вторгаясь в эту устную речь со своей „правкой”, мы
рискнем представить сегодняшнему читателю ее живое слово. И понадеемся, что
когда-нибудь оно будет издано (пусть очень малым, самым архивным тиражом) на
современном аудионосителе. А приложением к компакт-диску (или файлу) окажутся
эти, и другие расшифровки старых магнитофонных записей».
Далее — Лидия Чуковская, «Устные выступления»;
например — Переделкинское кладбище, 1 апреля 1982 года; и другие расшифровки.
Денис Ларионов. Картография поэтики. — «Гефтер»,
2016, 28 мая <http://gefter.ru>.
«Кроме того, нельзя сбрасывать со счетов и то, что многие
отзывы написаны людьми, которые на протяжении долгого времени выступали с
критикой некоторых из авторов учебника [„Поэзия”], главным образом — Дмитрия
Кузьмина и его издательских инициатив».
«Должен сказать, что результат превзошел мои ожидания:
прочитав книгу, я подумал о том, что мне очень не хватало подобного издания в
годы проведенной вдали от филологических кафедр юности. Нельзя сказать, что
материалов для изучения новейшей (а через нее и „классической” — или наоборот,
в зависимости от темперамента) поэзии не было вовсе, но их ощутимо не хватало,
ведь новые поэтики и актуальные проблемы словесности практически не обсуждались
в учебных курсах по современной литературе. Те имена современников, которые
все-таки упоминались, как правило, диктовались личными вкусами филологов, а
отсутствие цельности картины подкреплялось убежденностью в том, что изучение
литературы должно быть основано на чтении текстов, написанных теми, кто обрел
бесспорный статус классиков».
См. также рецензию Вл. Новикова «С позиций нового
мейнстрима» в майском номере «Нового мира» за этот год.
Ольга Логош. «Дело поэта — ловить себя на
внезапно ясном видении вещей». Интервью с Василием Бородиным. — «Homo Legens»,
2016, № 1 <http://magazines.russ.ru/homo_legens>.
Говорит Василий Бородин: «Стихи — очень интересная
штука, они давным-давно в человеческой практике появились и никуда не уходят,
не уйдут — потому что в них язык встречается с какими-то ничем не заменимыми
структурами мелодическими, ритмическими — живущими, по сути, своей жизнью, — и
взаимодействие в стихотворении слов, внешнего „сюжета” и вот этого
мелодического „пространства” — это как кораблик, плывущий по океану.
Стихотворение любое — там, на самом деле, океан сообщает себя кораблику.
Буквально: человек говорит лирическое „мне одиноко”, а звук того, что он
произнес, говорит: вокруг тебя есть все остальное, во всю временную длину и
пространственную ширину, и ты ни от чего не отграничен».
Николай Мельников. Высмеять пересмешника. Владимир
Набоков в зеркале пародий и мистификаций. — «Иностранная литература», 2016, №
3.
«Главными целями пародийных выпадов Набокова были, конечно
же, его литературные враги и соперники в борьбе за место на литературном Олимпе,
ведь пародия — не столько „игра”, как беспечно определял ее писатель в интервью
Альфреду Аппелю, своему поклоннику и ученику по Корнельскому университету,
сколько специфическая разновидность литературной критики, средствами комической
стилизации гротескно преломляющей исходный материал, более того — грозное
оружие литературных войн и полемик, которым наш homo ludens владел с
устрашающим совершенством. Для того чтобы перечислить всех литераторов,
пострадавших от „великого и несравненного пародиста” (как аттестовал Набокова
литературовед Петр Бицилли в одном из писем редактору „Современных записок”
Вадиму Рудневу), мне пришлось бы написать целую монографию, поэтому ограничусь
наиболее яркими примерами».
Молодые поэты — о своих стихах и новом языке.
The Village поговорил с тремя петербургскими поэтами о том, как избежать
штампов, нужно ли быть голодным и как писать о сексе. Текст: Полина Еременко. —
«The Village», 2016, 11 мая <http://www.the-village.ru>.
Говорит Галина Рымбу: «Что думают родители о моей
поэзии? Мы не разбираем мои тексты. Мы редко видимся: дорого летать домой. Но
даже когда я пробую объяснить им что-то из современных реалий, это бывает
травматично. <…> У мамы была довольно тяжелая реакция на мой текст про
заводы — там я пишу про свой район, про отца. Маме стыдно за то, что они
бедные, и она считает, что о таких вещах не надо говорить. Мама спрашивала:
„Почему ты просто не напишешь, как красиво едешь в автомобиле по Невскому
проспекту и светит солнце?” Мне важно именно писать о жизни рабочего района.
Нужно, чтобы культура из места каких-то возвышенных мечтаний стала местом
реального опыта. И когда нормальным станет писать про завод, когда люди смогут
открыто говорить про свой опыт бедности, маме больше не будет стыдно».
«Мы уже живем в новой
реальности».
Математик Александр Кулешов — об искусственной нейросети, которая уже умеет
думать, и об информационном поле, которое живет само по себе. Беседовала Елена
Кудрявцева. — «Огонек», 2016, № 19, 16 мая <http://www.kommersant.ru/ogoniok>.
Говорит Александр Кулешов: «В мире есть математические
гуру, которые умеют создавать настоящие нейронные сети. Это похоже на
кулинарный рецепт наших бабушек, которые всего добавляли по щепотке на глаз, но
на словах не могли объяснить, как же варить щи. <…> Западные математики
между собой называют их шаманами. Их всего несколько человек в мире, и это, без
преувеличения, самая востребованная и самая высокооплачиваемая сегодня
категория людей. Они умеют делать так, что нейросеть начинает думать. Среди лидеров
направления — Джошуа Беньо (Монреальский институт изучения алгоритмов), Ян Лекун (руководитель Центра изучения данных
при Нью-Йоркском университете), Алекс Крижевский (Университет Торонто). Это,
безусловно, самое интересное, что сейчас творится в области прикладных вещей».
Павел Нерлер. Этюды о Владельце Шарманки.
Александр Цыбулевский и художественный перевод. — «Дружба народов», 2016, № 5.
«Предельно коротко — теоретическое кредо Цыбулевского можно
свести к следующим тезисам. Художественный поэтический перевод подразумевает
высокотворческую переработку и поэтическое воспроизведение более или менее
формального подстрочника (знание языка оригинала в принципе мало что
меняет). Подстрочник же есть состояние общее для подлинника и перевода, зона их
непосредственного контакта, „перетекания” первого во второй. Это не мост,
перекинутый между двумя берегами, но скорее сама река, одновременно соединяющая
и разъединяющая их».
«Здесь существенно и то, что несомая рекой „субстанция” в
какой-то мере зависит от того, с какого из „берегов” на нее посмотреть: если со
стороны автора оригинала, то подстрочник есть некая незримая подсознательная
фигура, прообраз стихотворения; если же взглянуть со стороны переводчика, то
фигура эта из подсознательной трансформируется в осознанную и осмысленную
конструкцию. В случае же незнания переводчиком языка оригинала эта фигура и
вовсе материализуется — записывается на бумагу (при посредстве третьего лица —
составителя подстрочника). Творческая переработка подстрочника неизбежно будет
не произвольной интерпретацией, а автономным концептуальным прочтением подлинника,
чреватым как утратами, так и компенсирующими их приобретениями».
Никогда не жалей
никого. Тайны поэта
Николая Олейникова. Беседу вел Дмитрий Волчек. — «Радио Свобода», 2016, 28 мая
<http://www.svoboda.org>.
Говорит Олег Лекманов: «При этом Олейников продолжал
Маршака поддерживать по тактическим, прежде всего, причинам, потому что Маршак
был сильной фигурой, за его спиной можно было спрятаться, что обэриуты в
течение долгого времени и делали. И когда в конце 1929 года на Маршака впервые
очень сильно в печати стала наезжать советская дубовая критика, Олейников из
тактических соображений его поддержал, „сдав” при этом очень близкого ему и
гораздо более любимого им человека — Корнея Чуковского. Несколько коммунистов,
инициатором был Олейников, написали и опубликовали письмо, где говорилось: вы
ругаете Маршака, а на самом деле главный враг — это Чуковский. Чуковский —
буржуазный писатель, а Маршак вообще даже не писатель, в первую очередь, а
редактор и редактор хороший, так что нечего на него наезжать. А дальше произошло то, что произошло, а
именно Маршак, который был чрезвычайно чутким к конъюнктуре человеком, он в
какой-то момент понял, что якшанье с Хармсом, Олейниковым и Введенским ни к
чему хорошему его не приведет, и он просто перестал их поддерживать, перестал
их выдвигать».
См. также статью Анны Герасимовой «Штрихи к портрету
Макара Свирепого» («Новый мир», 2016, № 6).
О «Воздухе»,
«Вавилоне», учебнике «Поэзия» и редакторских буднях с Дмитрием Кузьминым
беседует Владимир Коркунов. — «Цирк „Олимп” +TV», 2016, № 21 (54), на сайте — 22 мая <http://www.cirkolimp-tv.ru>.
Говорит Дмитрий Кузьмин: «Вы, видимо, думаете, что
Мандельштам имел в виду цензурное разрешение. В какой-то мере и его тоже, но
далеко не в первую очередь. Под „разрешением” он понимает инерцию традиции — и
для автора, сознательно или бессознательно подстраивающегося под готовые
образцы, и для читателя, желающего прочесть что-нибудь новенькое, но только
чтоб оно мало чем отличалось от старенького. В этом смысле „разрешенных стихов”
всегда больше, и это просто. Сложность в том, что мы живем во времена
множественности традиций, когда в разных местах выдают „разрешения” на разное:
в „толстом журнале” — на одно, на слэме — на другое, в интернет-паблике для
любителей красивеньких стишков, сочиненных красивенькими девицами, — на
третье».
«Поэтому легко можно завести разговор в тупик, заявив, что мы
же тут, в „Воздухе”, как раз и разрешаем поэзию определенного рода, отчего она
становится разрешенной, и после этого мы ее, согласно нашей собственной
декларации, привечать уже не должны. С одной стороны, так и есть — просто это
происходит не одномоментно: то, что Виктор Шкловский назвал автоматизацией, —
„привыкание” к какому-то типу письма, его превращение в рутину, — занимает
определенное время, и в диапазоне (в том числе временном) между великими
первооткрывателями и скучными имитаторами успевают еще успешно поработать
талантливые продолжатели, развиватели, уточнятели и, в последние сто лет, в
особенности гибридизаторы, скрещиватели разных ветвей поэтической эволюции,
смешиватели различных методов и разноприродных приемов: как далеко, кажется, от
Мандельштама до Хармса (на самом деле очень близко, но это трудно увидеть) — а
вот благодаря стихам Андрея Полякова мы видим, как из этого странного синтеза
рождается оригинальный и мощный собственный голос. Но от автоматизации, от
„разрешенности” письма невозможно убежать раз навсегда — можно только постоянно
следить за тем, чтобы она отставала на шаг от твоего творческого движения».
См. также статью Ирины Сурат «Откуда „ворованный
воздух”?» в настоящем номере «Нового мира».
Один. Авторская передача. Ведущий Дмитрий
Быков. — «Эхо Москвы», 2016, 15 мая <http://echo.msk.ru/programs/odin>.
Говорит Дмитрий Быков: «Я же не ставлю Хлебникову
диагноз, а я просто пишу там о том, что обсуждение вопроса о том, здоров или
болен был Хлебников, почти всегда приводит к неприличным по накалу критическим
баталиям. Мне легче стало в том смысле, что сейчас как бы в драке на помощь
прибежал старший — выходит скоро, я надеюсь, в Петербурге книга Лады Пановой о
Хлебникове и Хармсе, о двух этих случаях авторского мифотворчества. Статьи Лады
Пановой на эту тему многократно печатались и вызывали всегда такой же безумный
наброс и такую же дикую полемику. Мне очень интересно было это прочитать.
Правда, Лада Панова разоблачает Хлебникова большей частью не как безумца (тут
чего разоблачать?), а как мифотворца, как такого нового Заратустру. Кроме того,
она довольно основательно разбирает его исторические, историософские теории,
доказывая их абсолютный дилетантизм и клиническую графоманскую сущность (если
можно говорить в математике о графоманстве). Очень интересно, как Лада Панова
анализирует хлебниковское жизнетворчество именно с точки зрения постоянного
мифологизаторства собственной биографии и постоянного раздувания собственной
фигуры. Это не так невинно, как кажется, и не так смешно. В общем, по-моему,
это достойная книга. Во-первых, мне очень смешно было ее читать, потому что она
очень веселая при всем своем академизме. Подождите, когда она выйдет. Но в
любом случае пока я отсылаю вас к работам Пановой о Хлебникове, просто отсылаю
по-новому, потому что это интересно. Может быть, это несколько снизит ваше
представление о Хлебникове как о главном святом русского модернизма».
Борис Парамонов. Шумы и шепоты. Книга Джулиана Барнса
о Шостаковиче. — «Радио Свобода», 2016, 23 мая <http://www.svoboda.org>.
«Особенно подробно и с понятным негодованием Барнс пишет о
том, как „опустили” Шостаковича в Нью-Йорке. Сделал это Николай Набоков, сам
небольшой композитор и кузен писателя. Это он на многолюдном собрании спросил,
согласен ли Шостакович с той критикой музыки Хиндемита, Шенберга и
Стравинского, которая идет в советской прессе. Понятно, что Шостакович не имел
иного выхода, кроме как согласиться с этой критикой. Николай Набоков сам об
этом подробно рассказал в своих мемуарах „Багаж”, надо думать, Барнс ими и
воспользовался. Но оценка этого эпизода у него негодующая. Он понимает, что так
приставать к Шостаковичу — значит сыпать соль на раны, и не имели права делать
это люди, пользующиеся полной безопасностью и благополучием. Обстоятельств
Шостаковича могли не понимать коренные американцы, но русский Набоков не мог не
понимать, тем более стыдно было делать это. Это у Барнса превалирующая точка
зрения. В спорах о Шостаковиче, до сих пор идущих на Западе и выясняющих, кем
он был — униженным гением или трусливым сикофантом, Барнс полностью на стороне
Шостаковича. Это не значит, что он слеп к слабостям своего героя — отнюдь нет!»
Переписка В. В.
Розанова и А. А. Измайлова (1918). Вступительная статья, публикация и комментарии А. С.
Александрова. — «Наше наследие», 2016, № 116 <http://www.nasledie-rus.ru>.
«В. В. Розанов — А. А. Измайлову
Середина июля, Сергиев Посад
Дорогой и милый друг Александр Алексеевич!
Я рад был получить Ваше письмо… И, когда подошел вечер, и вот
настала ночь, когда я обыкновенно „пишу”, а вместе с тем приходят и „вещие
сны”, то мне показалось, что и письмо Ваше и особенно та вырезка из газеты,
какую Вы мне прислали в своем письме и она сообщает — я уверен был, что это
никому неизвестно — о распоряжении, посланном мною месяца четыре тому назад на
имя управляющего книжным магазином и книжными складами „Нового Времени”, г-на
Сосницкого, моего приятеля и друга, — об уничтожении всех моих книг враждебных
против евреев и написанных в связи с процессом Бейлиса (до тех же пор, Вы
знаете, я не был враждебен евреям), — мне показалось, что и письмо это и
вырезка из газеты есть что-то вещее, чтo я решительно чувствую на себе и около
себя все время в Сергиевом Посаде, все время как издаю „Апокалипсис нашего
времени”, все время как у меня окончательно созрела мысль, созрел план, созрели
доводы пересмотреть еще раз спор между юдаизмом и христианством. <…>
Это письмо, я верю, историческое. Его сказало небо. С него
начнется Реформация. Ты, Саша — Ульрих фон Гутен, я — Лютер. Поезжай, поезжай,
поезжай к Проперу. Чувствую — спасен Розанов. Для формы:
Проверь, чтобы в магазинах „Нового времени” и складах были
действительно уничтожены, т. е. реально и на глазах, все четыре книги против
евреев:
„Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови”. 2 р.
50 к.
„Европа и евреи”. 50 к.
„Ангел Иеговы” у евреев. 30 к.
„В соседстве Содома”. 30 к.».
Александр Пиперски. Вариативность ударения в русском
языке. Лингвист Александр Пиперски о социолингвистических маркерах,
заимствованиях в языке и расположении ударных и безударных слогов в русской
поэзии. — «ПостНаука», 2016, 5 мая <http://postnauka.ru>.
«Надо признать, что вариативность внутри одного носителя
постепенно в русском языке убывает. Это видно по поэтическим текстам: если мы
возьмем большую подборку текстов одного автора и посмотрим, какие слова он
употребляет с разными ударениями, то окажется, что у поэтов XIX — начала XX
века вариативных слов больше, а у более поздних поэтов — меньше. Например, в
текстах Пушкина примерно две сотни словоформ, которые употребляются в разных
текстах с разными ударениями, а в текстах Твардовского их уже примерно сорок».
Плевок в пасть: Михаил
Булгаков. К
125-летию со дня рождения. Беседу вели Борис Парамонов, Иван Толстой. — «Радио
Свобода», 2016, 22 мая <http://www.svoboda.org>.
Говорит Борис Парамонов: «Солженицын сделал ошибку в
самом своем замысле: он задумал в художественном произведении взять весь
материал революции, о всех ее ходах написать. А в художественном произведении
отнюдь не требуется исчерпание материала. А что сделал Булгаков? Описал только
эпизод петлюровщины в Киеве, даже до большевиков не дошел — они маячат на краю
романа, в виде подошедшего к Киеву броненосца „Пролетарий”. И все, и ничего
больше не надо, картина ясна и без большевиков, и понятно, что с ними будет еще
хуже. То есть он использовал прием метонимии, представил целое как часть. К
тому же это дало возможность избежать вящих придирок цензуры. Это потом Юрий
Трифонов научился блестяще использовать: как бы самому держать цензуру,
недоговаривать, и этот минимализм давал острый художественный эффект. Кстати,
раз уж я вспомнил Солженицына, то негоже ограничиваться негативной оценкой.
Вспомним „Ивана Денисовича”: это написано так же, как „Белая гвардия”. Взят
„детский” (по словам Шаламова) лагерь и описан „легкий” день».
Поэзия — это голова
дохлой кошки. Поэт
Андрей Тавров — о безвластных словах, термосе энергии и сердце вещей. Беседу
вел Владимир Коркунов. — «НГ Ex libris», 2016, 26 мая.
Говорит Андрей Тавров: «Разговоров с собой я стараюсь
избегать. Для меня это один из симптомов больного, нецелостного сознания,
картину которого развернул Джойс, проанализировал Фрейд и продемонстрировал
Беккет. Вообще XX век в области литературы (да и живописи с музыкой) посвятил
себя изучению больной стороны человеческого сознания, изучению болезней —
Кафка, Юнг, Фрейд, Батай… Мне кажется, пора вернуться к поискам того, что люди
испортить не могут, — к заданному в жизни вдохновению, здоровью, глубине
необусловленной жизни, а не к правилам обусловленного интеллекта».
Поэт для нашего
времени. Беседу вела
Ольга Шварова (Лондон). — «ШО», Киев, 2016, № 3-5 (125-127); на сайте журнала —
12 мая <http://sho.kiev.ua>.
Говорит Валентина Полухина: «Я познакомилась с
Бродским в 1977 году, уже живя в Англии. Однажды меня пригласили в дом, где
гостем был Иосиф Александрович. Помню, я сравнила его с Пушкиным. Иосиф сурово
посмотрел на меня и сказал: „Валентина, имейте в виду, что на меня такие вещи
не действуют. А если вы действительно так считаете, докажите!” Доказательство —
мои 17 книг о Бродском, но не все еще верят, что Бродский — новый Пушкин».
«Когда я спросила известного московского поэта и эссеиста
Татьяну Щербину, которая была влюблена в его стихи с 14 лет, что она
почувствовала при первой встрече с Иосифом Александровичем в 1989 году, она
ответила: „Наверное, то же, что я почувствовала бы, если бы встретила Христа”.
И я после встречи с Бродским изменила тему своей докторской и начала изучать
его метафоры».
Роман Сенчин. Большой роман не появляется
готовеньким. — «Знамя», 2016, № 5.
«Сегодня и в двух номерах журнала роман — редкость. Во многих
есть пометка, что рукописи объемом 10, 12 авторских листов — не
рассматриваются. Можно, конечно, соглашаться с пользой „толстожурнальной диеты”
(термин, изобретенный, по-моему, Натальей Борисовной Ивановой), но, к сожалению
(или к счастью), настоящие, „жизнеравные” романы тонкими не бывают. Скажут: но
ведь есть издательства, туда несите 20, 40 листов… Да, многие именитые авторы
минуют в последние годы журналы. Это плюс для малых форм прозы, которые
издателями не очень-то востребованы; для молодых, которых публикация в толстом
журнале нередко делает известными хотя бы в узких литературных кругах или по
крайней мере дает путевку в жизнь. Но для читателя уход большого романа из
журналов — минус. А самый длинный и жирный минус — для самих авторов».
Создатель Kindle
о том, как и что мы будем читать через 10 лет. Интервью: Ксюша Витюк. — «Афиша Daily», 2016, 10
мая <https://daily.afisha.ru>.
Говорит Джейсон Меркоски: «Книги будут создаваться
по-другому: человек будет наговаривать компьютеру текст, а компьютер будет
структурировать его».
«Электронные книги будут постоянно обновляться, автор сможет
добавлять новые главы прямо на глазах у читателя, а читатель — влиять на сюжет
книги. Больше не надо будет перевыпускать книги, можно будет просто скачать
обновление. Подобной функции очень обрадовался бы Уолт Уитмен, который
многократно переиздавал „Листья травы” за свой счет и в итоге окончательно
разорился».
«Издатели и авторы смогут знать больше о читателе:
электронные книги собирают статистику скорости чтения, знают, какие моменты
читатель выделил в книге и какие страницы пропустил. Эта информация поможет
автору адаптировать контент под читателя, а также таргетировать рекламу,
которая появится в книгах и сделает контент дешевым или вовсе бесплатным».
Павел Спиваковский. Кровь барона в «Мастере и Маргарите».
Булгаковский роман как «антисоветское» произведение. [Лекция] — «Православие и
мир», 2016, 15 мая <http://www.pravmir.ru>.
«Псевдоевангельские главы разумнее воспринимать „в кавычках”.
Это определенный сюжетный ход. Это скрытое позиционирование Мастера как
евангелиста Воланда, как его, если угодно, удаленного помощника. Поэтому
обвинения романа Булгакова в сатанизме, к сожалению, широко распространенные в
церковной среде, мне представляются совершенно неоправданными. Тут нет религиозной
проблематики как таковой. Религиозное здесь маска для политического, а
политическая позиция Булгакова была очень остра. Это проявляется, например, в
эпизоде, когда, опираясь на силу Воланда, Маргарита громит квартиру травившего
Мастера советского критика Латунского. Иначе говоря, враги могут быть
повержены, благодаря тому, что и Мастер, и Маргарита вступили в союз со столь
мощной фигурой, как князь тьмы. И когда Маргарита на балу у сатаны пьет кровь доносчика
барона Майгеля, это отнюдь не сатанизм, это даже по сути не антиевхаристия,
хотя ее формальные признаки здесь, вроде бы, налицо: кровь Майгеля тут же
превращается в вино. Смысл этого эпизода в ненависти к советскому режиму и его
чудовищным слугам, к тем, кто постоянно окружал Булгакова, писал на него горы
доносов, — к тем, кто его мучил. Мистического смысла в этом метафорическом
эпизоде попросту нет. „Реальность” мистики оборачивается ее метафорической
симуляцией. Да, это не сатанизм, но тут присутствует нечто иное. Перед нами
апология компромисса с чудовищным злом».
«Хотя английский
прекрасный, но…»
Татьяна Толстая — о шарадах и лопатах. Беседу вел Игорь Померанцев. — «Радио
Свобода», 2016, 2 мая <http://www.svoboda.org>.
Говорит Татьяна Толстая: «У каждого свой цветовой
слух, у каждого разные ощущения. Я говорила с внуком семилетним, как-то
упомянули про сладкое, соленое, он говорит: „Еще горькое есть”. — „Да, есть еще
горькое”. Он говорит: „Горькое — это черное, соленое — это коричневое, сладкое
— это белое”. Меня поразил цветовой слух: синестезия. У меня совсем другое
ощущение этих вкусов, но то, что вкусам приписывается и цветовое значение, —
это важно, на этом строится внутренний мир пишущего. Для меня слова и
составляющие их звуки и буквы, даже скорее буквы, чем звуки, окрашиваются определенным
образом, и это составляет язык писателя. Это можно изучать, этим не занимаются,
потому что личная синестезия — это секрет человека, он о ней не сообщает, если
он не Набоков, и уносит с собой в могилу, не думая много об этом. Набоков из
этого делает point, он рассказывает, что Тамара, он называет первую
любовь Тамарой, хотя она была Валентина, как мы знаем, но он называет ее
Тамарой, потому что там розовые какие-то обертона. Какое в Тамаре розовое —
думаю я? Т — синее, м — малиновое, р — черное. И что ты тут мне розовое
говоришь, Владимир Владимирович?»
«Язык не дает человеку показаться голым. В магазинах
продается, знаете, на шарнирах болтается, либо скелет есть, либо человек-мышцы,
ну анатомический стоит, его потрясешь — мышцами болтает. Человек внутри такой,
а тот, который кожей покрыт, — это уже верхний слой, он в люди вышел, кожа —
это верхний слой. И язык — еще одна одежда, система знаков. Никто себя
внутреннего настоящего искреннего мясного, костяного и так далее не может
предъявить миру, и не нужно».
Человек, двигающийся
не к чему-то, а от чего-то, обречен на поражение. Писатель и блогер Дмитрий Бавильский
рассказал Фокусу, почему эмиграции предпочитает жизнь в нынешней России, как
укрыться от зомбоящика, почему понятие «российский либерал» спекулятивное и
чему учит опыт вражды и примирения Франции и Германии. Текст: Андрей Краснящих.
— «Фокус», Киев, 2016, 30 мая <https://focus.ua>.
Говорит Дмитрий Бавильский: «Противостоит тот, у кого
нет цели и кому нечего терять. Если у тебя есть „домашнее задание”, сложно
отвлекаться на противостояние или, напротив, на совпадения. Бережешь себя для
исполнения урока и собственной участи. Социальная активность необязательно
должна выражаться в демонстративной борьбе со злом, некоторые предпочитают
актерству (я долго работал в театре и знаю цену эффектным жестам) скучную,
ежедневную, например, просветительскую работу, делающую жизнь если не лучше,
то, как минимум, нормальнее. Потому что нормальная жизнь — это книги и театры,
концерты и выставки, а не пикеты и демонстрации. Нормальная жизнь — это растить
свой сад, даже если сад будет затоптан».
Надежда Шапиро. «Я читала детям Бродского и
говорила, что это — поэт Мартынов». Беседу вела Анна Уткина. — «Православие и
мир», 2016, 6 мая <http://www.pravmir.ru>.
«90-е годы для школы были разными. Когда я покидала
английскую школу, в которой тогда работала, директор сказал на прощание, что я
неправильно преподавала „Поднятую целину”, неверно трактовала коллективизацию.
При этом шел 1992 год! Многие школы застревают в каком-то десятилетии, совсем
не обязательно в том последнем, в котором мы на самом деле живем. Есть школы,
которые до сих пор живут в советское время».
Надежда Шапиро (р. 1949) — учитель литературы московской
школы № 57. Доцент НИУ ВШЭ, учитель высшей категории.
Валерий Шубинский. «У меня ни рода, ни племени». —
«Октябрь», 2016, № 5.
«Самоочевидная вещь (по крайней мере для современного
сознания): существенны не этнические корни писателя как таковые, а то, что он о
них знает и думает. В жилах Пушкина было столько же немецкой крови, сколько
африканской. Но об Ибрагиме Ганнибале поэт думал, и очень много, а о его
остзейской супруге — никогда. Совершенно фантомные, порожденные фантазией
современников, в реальности не существовавшие еврейские корни Фета — важны, ибо
слухи об этих корнях повлияли на его личность. Недавно обнаруженные совершенно
реальные еврейские корни рода Вагенгеймов никак не способствуют пониманию
творчества писателя Вагинова. Опровергнутая документами легенда о польском
аристократическом происхождении матери Некрасова существенна, поскольку поэт в
нее верил, а может, сам и сложил ее. Мало кто из русских поэтов так сложно и
противоречиво размышлял о своем происхождении, о своей национальной
идентификации, как Владислав Ходасевич. Именно о самосознании, о самоощущении
поэта идет речь в этих заметках».
Михаил Эпштейн. Коты, смыслы и вселенные. О путях
объединения гуманитарных и естественных наук. — «Звезда», 2016, № 5.
«Поскольку в однонаправленном времени нашего мира все события
однократны и не могут быть повторены, точкой отсчета могут служить лишь другие
варианты тех же событий в параллельных историях других миров. Смысл победы
Наполеона под Аустерлицем определяется сопоставлением этого варианта истории с
альтернативными, где ход и исход сражения оказались бы иными. <…>
Крупнейший британский историк Хью Тревор-Ропер писал в работе „История и
воображение”: „История — не просто то, что было; это то, что было, в контексте
того, что могло бы быть. Следовательно, история должна вобрать, как свой необходимый
компонент, все альтернативы, ‘могло-бы-бытности‘”».
«Смыслы не могли бы возникать при двух условиях: а) если бы
параллельные истории были вовсе исключены; и б) если бы они совмещались в одном
мире, то есть были полностью доступны и наблюдаемы».
Михаил Эпштейн. О пределах души. Пушкин — Чехов —
Ахматова. — «НГ Ex libris», 2016, 19 мая.
«У Игоря Северянина есть стихи с характерным заглавием
„Бесстрастие достижения” — о той же заветной черте, когда любовь, одерживая
победу, уже не может эмоционально освоить ее: „Но сердце слишком быстро билось,
/ и я усталость ощутил”».
«Печалью оборачивается и созерцание великих произведений
искусства, чтение великих книг — не потому, что сами они печальны, а потому,
что указывают душе на пределы ее способности воспринимать».
«Значит, и в отношении творца и творения тоже есть „заветная
черта”. В самом безудержном восторге душа вдруг ощущает, как растянуты ее
мышцы, как устала она от своей переполненности».