стихи
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 8, 2016
Попов Сергей Викторович родился в 1962 году в Воронеже. По
основной профессии — медик. Выпускник Литературного института им. А. М.
Горького. Лауреат нескольких литературных премий. Автор десяти лирических
сборников и пяти книг прозы. Живет в Воронеже.
* *
*
кого
зовут тот ускользает
что
называют исчезает
пуста
воздушная волна
сквозной
язык пленён добычей
с
воловьей волей силой бычьей
он
умножает имена
коварством
лисьим и крысиным
грозит
овинам и осинам
несмелой
тверди здешних мест
и
речь как вечная пиранья
вне
рифм и знаков препинанья
сырое
мясо яви ест
* *
*
как
мощи не перемещай
по
кущам не скачи
мути
заманивай мельчай
переходи
на только чай
дичай
в немой ночи
перебивай
и тьму и мгу
и
сам себе не рад
очнувшись
через не могу
ищи
в зачуханном мозгу
искомое
стократ
и
береди и городи
потешный
огород
ряди
про то что впереди
удачу
в омуте уди
воды
набравши в рот
не
согревает рта вода
и
грядки в сорняках
во
глубине всего труда
мальковых
страхов чехарда
удилище
в руках
пока
не станет голова
кругами
по воде
и
рыба омутом жива
прилежно
выучит слова
никто
никак нигде
* *
*
Ботинки
на толстой подошве.
И
кажется, будто бы не
продержится
молодость дольше.
И
всякая малость в цене.
Листвы
оголтелая пляска.
Окна
теневой окоём.
Дурацкая
сказки развязка.
Отвязная
фотка вдвоём.
Всё
вырвать у сумерек разом,
задвинуть
до лучшего впрок
простым
про себя пересказом
не
просто суметь между строк.
Успеть
разузнать между делом
у
мха подоконного пня,
с
чего за стеклом запотелым
по
всем околоткам хлюпня.
А
что до прощальных ботинок —
то,
молодость, повремени.
С
погодами их поединок
у
нас на роду искони.
И
будет дурацкой заботы
под
лиственный выпляс и гам
о
ценах на ватные боты
в
придачу к великим снегам.
* *
*
Незазорно
заглядывать в нети —
беглым
отсветом воздух прошит.
Дни
былые забавны, как дети, —
ширпотребный
портвейн в общепите,
разговора
неверные нити.
Что
обжалованию подлежит?
Простирается
осень доныне
в
присной одури ясных погод.
Тесных
рынков арбузы и дыни,
волны
солнечной зыбкой латуни
над
затяжками канувших втуне.
Урожайным
был, помнится, год.
Что
делили, кого задевали,
уминая
ломти бахчевых?
Памятуют
харчевни едва ли,
чахлых
скверов пугливые гули,
устремлённые
к таре бабули,
конкуренты
бомжистые их.
Ветер
жилистый множит в отвалах
прежних
дат отрывные листы,
да
искрит оправданием палых
на
остывших урочищах голых
обожание
в старых глаголах.
И
вчерашние чарки пусты.
И
одно задаваться вопросом
о
претензиях на урожай —
что
к другим привыкать папиросам,
примеряться
к чужим прибамбасам,
и
последний травмируя разум,
всё
твердить и твердить: «Обожай!»
Зимний мясоед
Он гнул своё:
«Нельзя! Нельзя! Нельзя!»
Рубил ладонью
застоялый воздух,
и, выдыхаясь,
фортку кулаком
толкал вперёд и
холод ел как мясо.
И зло курил, мотая
головой,
не соглашаясь с
моросью и ветром,
с условиями
сумрачной природы,
с никчёмным
отсыревшим табаком.
«Глупцы!
Микроцефалы! Бандерлоги!
Да разве можно и
предположить,
что всё вокруг
значенья не имеет?!
Я сырость не люблю
— бронхит долбает.
Я темень не терплю
— внутри колюче.
Но разве это повод
для рассора
со всем на свете,
странном и дурном?»
Он был небрит,
скуласт, одет прескверно,
размашисто
жестикулировал,
закашливался вдруг
надолго,
искал в карманах
носовой платок.
Хихикали студентки
младших курсов,
лукавоглазые филологини.
И вновь, и вновь
тянули подбородки
навстречу
безутешным заклинаньям
тщедушного питомца
tbc.
«Нельзя, нельзя
давать себя дурачить
чудным
словам и словосочетаньям.
Лишь только палец
в рот зубастым курвам —
и нет руки, а там
— и головы.
О, эти безголовые
умельцы
нанизывать
эпитеты, как мясо,
на гостовский
штампованный шампур!
И дело
общепитовское чтимо!
Стряпухи именуются
творцами.
И принципом —
усвоенный рефлекс.
Лишь обморок
готовки — и не важно,
съедобна ли
словарная стряпня…
И запросто без
соли и без перца
бес крючкотворства
вас вовсю съедает —
и множите значки,
слова, абзацы.
И всё для вас —
ничто. Всему абзац!»
И тишина висела,
дым клубился.
А он глядел —
добился, не добился —
в ряды
провинциального лито,
где стыли
завсегдатаи в пальто
и шёл парок из
глоток катаральных
над вечным сонмом
образов сакральных.
«Ну да, про мясо
было у давно
пропавшего
безумного поэта,
который здесь
живее всех живых.
Он виноградный
вкус его ценил», —
Провозглашал
заносчивый и нервный
очкарик с
ювенильной бородой.
«Да-да, — бубнил,
ответствуя, куривший,
в платок сбирая
ржавую мокроту, —
да-да, конечно,
раньше понимали…
А впрочем, это
вовсе не о том».
Руководитель
благостно дремал,
вчерашним
изнурённый юбилеем
кого-то из начальства
от культуры,
и видел сон про
льготный Коктебель.
Был город тёмен,
мылились плафоны
малообильной
пеной снегопада.
Сквер полнился
тенями через край.
И поздние мелькали
пешеходы
по дальним
оконечностям его.
Свет размывался,
комната серела.
И лишь оратор был
белее мела.
Ему впотьмах под
кожу проникал
необоримый ледяной
накал.
Он уточнял, что
заморочка наша —
не более, чем
старая параша.
И было тесно в
замкнутом пространстве
певцам Евтерпы
думать о засранстве.
«Какое нынче
время, дуралеи!
Пост кончен, пост
не начат — оскоромьтесь.
Побудьте вне
бумажной канители
всеядными
животными снегов.
Такие холода — что
сердце в пятки.
Оно и надо, надо —
без оглядки.
А вы на славу
призрачную падки…
Дурдом,
дурдом!
Ведь
ничего потом помимо будней.
И
вам в постах постнее и паскудней
на
всю катушку будет оттого,
что
нынче кроме строчек — ничего.
Ужели
вы не чуете подкожно:
сегодня
можно. Лишь сегодня можно!»
Среди
сугробов тлели фонари.
И
распадались отблески внутри.
* *
*
Запала
вдруг случайная строка —
она
ведь сроду книжек не терпела.
«Быльём
полны глухие облака».
И
что с того? И ей-то что за дело?
Задело
враз. И точит изнутри.
Подпиливает
прочные привычки.
«Полны…
глухие…» Что ни говори,
а
к смыслу нет доходчивой отмычки.
Чудно
и глупо. «Облака… быльём…»
Что
пена дней в стиральном автомате,
несвежим
перегруженном бельём
и
часто замолкающем некстати.
Не
отстирать до самого утра
вчерашних
пятен мёртвую протравку…
В
полнеба — осень. И уже пора
на
вахту к ежедневному прилавку.
Post scriptum
Рисунок
в линию косую
от
бесконечного дождя
доныне
всё не дорисую,
порой
до точки доходя.
Кругом
всё те же лужи, иже
полны
несбывшихся небес —
но
те сегодня много ближе
всему
и вся в противовес.
Не
на физических законах —
на
разговорах о душе
замешан
ропот заоконных
ветвей
в ненастном кураже.
А
дождь, постыл и монотонен,
линует
воздух налегке,
покуда
спит Сергей Матонин
в
писательском особняке.
Ни
суток временем, ни датой
не
озабочен отставной
модельщик,
штатный соглядатай
оказий
с печенью больной.
Ах,
эти мятые листочки,
стаканы
липкие в пыли
и
пересуды, что до точки
словесность
напрочь довели!
На
сером небе — ни прогала.
На
серой писчей — ни строки.
Где
власть поэтов напрягала,
легко
напрягам вопреки —
любое
слово невесомо
в
своём значении любом.
Но
тешит блажь следить бессонно,
к
стеклу в ночи прильнувши лбом,
как
над шестою частью суши —
ясней
видны издалека —
перекочёвывают
души
под
кучевые облака.