стихи
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 8, 2016
Карасёв
Евгений Кириллович родился в
1937 году в Калинине. Поэт, прозаик,
постоянный автор «Нового мира». Живет в Твери.
Песочные часы
Как быстро убегает
струйка нещадного песка
в
спаренной колбе
из верхнего сосуда в
нижний.
И вот уже вырос сыпучий
столбик,
похоронивший
простодушную веру в ближних.
Не знаю, как высшая
истина,
все прочие ценности
оказались имеющими
свою стоимость, смету.
Остались посрамлёнными
наставники истые,
проповедовавшие идеалы
светлые.
Вчерашние пройды куда-то
прыснули —
наверняка не каяться.
Новые тянут друг друга,
как крысы,
ворующие яйца.
…Угнетают часы песочные
—
ощущение проигранного
забега.
Встряхивают трудяги,
умничаньем
не
замороченные,
налаживающие зимой
телегу.
Голос
В пору беспечную услышал
голос:
«Ты под моей звездой».
Поверил: вещает Космос,
ведающий судьбой.
Почувствовал себя
жалованным
чемпионским
поясом,
избранным питомцем.
И смело подался на
поиски
места под солнцем.
Голодный, холодный, в
неверных одеждах,
нередко пускаясь на
отчаянный риск,
я теплил надежду
на притаённый приз.
Но, кроме горьких
строчек
в пресловутой мусорной
груде,
ничего не добыл в
горячке суматошливых лет.
И вдруг уловил:
«А кто говорил, что
будет
выигравший миллионы
лотерейный
билет?»
Забытое признание
В воровском закуте на
продавленном матрасе
проститутка мне шёпотом
признавалась в любви нежданной.
Бредила о домике, детях,
счастье,
будто с пересохшим
горлом
пила торопливо и
жадно.
Я не верил штучкам
притонным.
Зная наборчик ихний,
бросил тёлке полусонный:
— Утихни!
После и порядочные крали
пели про
любовь,
и сожительницы, в
преданности клявшиеся
под ухо,
но я уже никогда не
слышал слов,
с утайкой выдохнутых
шлюхой.
Испуг
В той степи глухой
Замерзал ямщик.
Из песни
Снег отгулял. Ни дорог,
ни тропинок.
Впереди ни огня, ни
дымка.
Только несколько знобких
осинок
охраняют покой ямщика.
Что остался в печальной
песне,
и теперь вызывающей
грусть.
Закончивший здесь свой
крестный,
горевой, безысходный
путь.
Я не знаю, осилю ли
долю,
ветер в грудь и
несносную стынь.
Иль, зайдясь от
сердечной боли,
околею в изножье осин.
Угнетённый заснеженной
тишью,
я забоялся слегка.
Как вдруг, оробелый, услышал
спасительный гуд
большака.
Отечество
Веков не счесть назад
новогородские купцы
с дружиной
заложили град
в слияньи рек Итиля[1]
и Тверцы.
Срубили крепость,
твердь,
святой водою стены
оросили.
Так стала быть
на русских землях Тверь
задолго до самой России.
Её соборы, маковки
церквей
стояли густо, как грибы
в грибнице.
И в жилах у тверских
князей
струилась кровь, а не
водица.
Град знал пожары и
разор,
ордынский гнёт и ливов
силу;
междоусобный тягостный
раздор.
И звёздный час свой —
подвиг Михаила[2].
…Иду по городу. Помину
нет
о славе прошлой — жуткая
прогулка.
В разгромленной
церквушке —
неотложный туалет.
Забрёл ханыга —
оправлялся гулко.
Заподлицо всё стёрто,
сметено.
Сумели отчий дом
порушить.
Из всех искусств —
важнейшее кино,
но отчего так пусты
души.
…Сменило время флаги и
посты.
И хоть безбожники
надеются всё отыграть
последним
коном,
на храмы возвращаются
кресты.
И проступает путь
исконный.
1979, 2016
Хлеб с солью
Это знают вышедшие из
комы,
от боли кричащие матом,
—
нелегко уходить из дома.
И побитым грести
обратно.
Я притопал в края
родные,
где, если и не
расщедрятся на застолье,
всегда к порогу
вынесут хлеб с солью
и чужаку, и не верящему
в Бога.
Меня костерят за все
окаянства разом,
напоминая про положенный
удальцу кнут.
А я непроглатываемую
переживаю радость,
опасающуюся, что её
вспугнут.
От прихлынувших чувств
отойдя немного,
признаю берег,
рассохшиеся мостки —
плутавший по отдалённым
перелогам
ручей, добравшийся до
реки.
Щи с холодка
Я люблю холодные кислые
щи из-за окна.
А если во хмелю, то
охотка не считается
и с часами —
за стеклом вовсю
наяривает луна,
а ты тянешься за
кастрюлей со щами.
Особенно хороши щи из
квашеной капусты,
когда забраны корочкой
жира, словно ледком.
Его взламываешь ложкой.
И совсем уж
по-русски
устремляешься вглубь за
мяском.
В голодные годы щи были
пожиже,
с верхним зелёным
листом.
Но и они, умирив
перепалку ближних,
собирали семью за
столом.
…Кому-то край отчий
напомнит смородина,
кому-то — безвестный
ручей.
А я узнаю и народ, и
родину
по запаху кислых щей.
Вечером, в мороз
Непосильно волнует запах
дома,
особенно вечером, в
мороз.
Так пахнет овином
солома,
увезённая за тысячу
вёрст.
Когда я зверски стынул
в поисках хоть какого-то
угла,
меня грел этот запах
овина
с остатками забытого
тепла.
И нынче на дорожке, не
ставшей
скатертью,
за ту же тысячу вёрст
я угадываю душегрейку
матери.
Особенно вечером, в
мороз.
Дама с собачкой
Я на пляже роскошного
курорта впервые в жизни.
И, хоть не сморкаюсь, не
кашляю,
решил на капризы
спустить случайно
свалившиеся башли.
Но попал в пересменку —
ни шикарных женщин,
ни подобных мне птичек.
Два-три ныряльщика, как
ловцы жемчуга,
утерянные выискивают
вещички.
Опустелый, тоскливый
берег,
покачивающиеся поплавки
бонов.
Неустанная волна, точно
тюль
на локте
мерит,
выбрасывая на песок пену
из
бесконечного рулона.
Я клял свой досуг
незадачливый,
чувствуя себя долдоном,
которого обокрали,
как вдруг увидел даму с
собачкой —
потрясающую кралю.
В шляпе с пером
страусиным,
с фигурой выточенной,
незнакомка
прогуливалась, держа на поводке
трепетную псину —
звонкого карликового пинчера.
Будто сместилось время —
от сериалов с бандитами,
в ментов
облачённых,
я перенёсся в пору,
истаявшую
в дымке
радужной.
Огорошенный, похвалил
собачонку,
что-то буркнул ещё
несуразное.
А вскоре ринулся, как в
бой рубака,
вернее, игрок на
скачках.
И все нежданные бабки
ухлопал на даму с
собачкой.
Допускаю, что меня,
стоеросовую дубину,
развели, как последнего
лоха.
Но я с улыбкой вспоминаю
красотку
с пером
страусиным
и лающую дрожкую кроху.
На закатной дороге
Всего лишась,
даже сна,
грустно думаю: а есть ли
шанс
хоть какой у меня?
Где я лопухнулся,
промазал,
момента своего не
выждал?
Или оказался не тем пролазой,
что в люди вышли?..
…Дороги закатной медная
лента,
прохватывающий ветер.
Тревога занимается
медленно,
как искра на сырой
сигарете.
Жизненное
Я в электричке.
Чтобы не опоздать,
немалую приложил
сноровку.
Нельзя сказать: езда
отличная —
стопоримся на каждой
остановке.
За окошками убегающий
лес,
заржавелые от перестоя
ёлки.
На сиденьях у дверей
определённый
социальный срез
жрёт позвякивающие
пузырьки аптечной настойки.
Пассажиры поглядывают в
их сторону укорливо,
шепотком поругивая
власть за либерализм.
А разбитная публика
заливает горло
и не жалуется на жизнь.
Я когда-то сроднён был с
гулевой бражкой
и не осуждаю непутящих,
даже завидую чуть.
Не имея ни прописки, ни
башлей,
катят по воле чувств.
…За стёклами удирающая
бровка,
со скошенной травой
откос.
Об очередной тягомотной
остановке
предупреждает
поскрипывающий стук колёс.
При
жиденьком рассвете
Николаю
Заикину
За окном рассвет жиденький,
усиленный нежданным
снегом.
Твой звонок всегда
неожиданный
со снегом свалился с
неба.
Настроение — не до
песен,
чертыхаюсь, всё вокруг
кляня.
Но ты всякий раз с
доброй вестью,
не дошедшей ещё до меня.
Говоришь радостно —
в трубке восторг шальной.
Будто спешишь праздником
поделиться со мной.
И пусть не чудо весточка
эта,
не спасительный оберег —
она чуточку прибавила
света,
как выпавший снег.