Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 7, 2016
«Афиша Daily», «Воздух», «Гефтер», «Дружба народов»,
«Звезда», «Знамя», «Коммерсантъ Weekend», «Лехаим», «Лиterraтура», «НГ Ex
libris», «Неприкосновенный запас», «Новая газета», «Новая Юность», «Новое литературное обозрение», «Новый
берег», «Православие и мир», «Радио
Свобода», «РИА Новости», «Российская газета — Неделя», «Свободная пресса», «Топос», «Booknik»,
«Colta.ru», «Deutsche Welle», «Lenta.ru»
Михаил Айзенберг. «Пора вам знать: я тоже современник…»
— «Знамя», 2016, № 4 <http://magazines.russ.ru/znamia>.
«Мандельштам — самый непоследовательный акмеист, прошедший
между акмеизмом и футуризмом, как между Сциллой и Харибдой. „Это какая улица?
Улица Мандельштама”. Это какая поэтика? Это какое-то „лианозово”. Это стих,
открытый всем возможностям».
Владимир Аристов. «Всех живущих прижизненный друг…»
(проблемы и уроки Мандельштама). — «Знамя», 2016, № 4.
«Ангажированность словом — безусловное свойство, в
особенности позднего Мандельштама (отчасти скрыто инспирированное творчеством
Хлебникова), проявлено у современных авторов, внешне совершенно других, чем
Мандельштам, — у Айги, Мнацакановой, Сосноры».
Полина Барскова. Фикция и правда: что мы узнаем о
блокаде из аллегории «Дезертир Ведерников» Бориса И. Иванова. — «Новое
литературное обозрение», № 137 (2016, № 1) <http://www.nlobooks.ru/nlo>.
«Вопрос, почему у нас не возникла блокадная неподцензурная
проза, не пустой и не очевидный, потому что у нас есть блокадная неподцензурная
поэзия и нон-фикшн, значительный по объему корпус дневников и мемуаров. При
этом неподцензурной блокадной прозы не возникло — за исключением „Блокады”
Анатолия Дарова».
«Тем, кто пережил блокаду, вероятно, не была в целом близка
идея сделать блокадный опыт еще более радикальным, преувеличить его. В
автобиографическом „прямом” высказывании главным импульсом было „я хочу выжить
(позже ‘я выжил‘), и я свидетельствую”. Текст Бориса И. Иванова „За стенами
города. Дезертир Ведерников” повествует о вымышленном герое и вымышленной
ситуации, он рассказывает о блокаде по-другому, создает аллегорические
построения (allegorein значит именно „говорить по-другому”) для
переосмысления блокадного опыта».
Алексей Бартошевич. «Шекспир просто везде брал свое».
Беседу вел Виктор Симаков. Материал подготовлен в партнерстве с Британским
Советом в рамках года языка и литературы Великобритании и России 2016. — «Афиша
Daily», 2016, 20 апреля <https://daily.afisha.ru>.
«Если кто-то из шекспироведов сомневается в авторстве
Шекспира и ставит шекспировский вопрос, он не перестает быть шекспироведом;
одно другому не мешает. Пусть для меня лично эта проблема — нечто надуманное, я
не отказываю людям, интересующимся и занимающимся этой темой, в праве на
сомнение».
«Действительно, раньше считалось, что канон — это только 37
пьес. Теперь чуть ли не каждый год кто-то из ученых заявляет, что он открыл
новую пьесу Шекспира. То есть это, конечно, не новые пьесы — просто раньше
считалось, что их автор — такой-то или вообще непонятно кто. И вот некий
исследователь заявляет, что он доказал принадлежность этой вещи Шекспиру. Как
правило, это делается с помощью анализа компьютерных данных. Дальше — шум,
крик, газетные сенсации. А потом все утихает, потому что настоящих
доказательств все-таки нет. Я могу назвать только один пример такого успешного
опыта — это пьеса „Два знатных родича”. Она всегда была известна, кто-то подозревал
авторство Шекспира, и ее даже когда-то переводили на русский язык (она
напечатана в пятитомнике Брокгауза и Эфрона). Довольно слабая пьеса, кстати, —
что совершенно не означает, что она не шекспировская».
Беседа приурочена к 400-летию со дня смерти Шекспира (23
апреля /3 мая/ 1616).
Татьяна Баскакова. «Ничего красиво-романтического в
истории Целана и Бахман нет». Беседу ведет Мария Нестеренко. — «Лехаим», 2016,
№ 4 (288), апрель; на сайте журнала — 19 апреля <http://www.lechaim.ru>.
«Переписка [Ингеборг] Бахман и [Пауля] Целана — совершенно
особый случай. Это два крупнейших немецкоязычных поэта, говорящих на одном
поэтическом языке (даже использующих сходные образы). Целан посылал Бахман в
письмах свои стихи, только что возникшие, и это могло бы стать отправной точкой
для сопоставления творчества того и другого поэта, для попыток добиться более
глубокого понимания их образной системы. Могло бы, но вряд ли станет. Потому
что творчество Бахман известно в России еще меньше, чем творчество Целана».
«Вот вы упомянули переводы Целана. Но на русский не
переведена целиком ни одна его поэтическая книга (кроме давней и не очень
удачной, как мне кажется, публикации „Розы никому” в переводе Глазовой), а
значит — и знакомство с его поэзией пока что нельзя считать глубоким.
Существуют полные русские переводы „Мака и памяти” (сделанные умершим прошлой
осенью Владимиром Летучим и — другой перевод — Алешей Прокопьевым), книги Lichtzwang
(„Пытка светом”, в переводе Летучего), но эти книги пока остаются
неопубликованными. Для сравнения: на Украине вышли (в украинском переводе Петра
Рыхло) „Мак и память”, „От порога к порогу”, „Решетка языка”, — то есть три
первые книги Целана целиком, и работа над переводом его поэтического наследия
продолжается».
См. также: «„Слова того, кто говорит тенями”. О парках
Черновцов, куда был запрещен вход евреям и собакам. Об украинском городе, где
вырос великий поэт Европы» (беседу с Марком Белорусцем вела Елена Фанайлова) —
«Радио Свобода», 2016, 9 февраля <http://www.svoboda.org>.
Любовь Борусяк. Ценить и быть послушными: школьная
литература и гендерная социализация. — «Неприкосновенный запас», № 115 (2016, №
1) <http://www.nlobooks.ru/nz>.
«Старшеклассники сетуют на то, что классика сложна для
понимания, причем девушки сообщают об этом значительно чаще, чем юноши: если
среди девушек таких едва ли не половина, то среди юношей лишь 30%. Тем не менее
61% девушек и 40% юношей-старшеклассников утверждают, что русская классика
всегда современна. С тем, что классика частично устарела, согласны менее 40%
учащихся, а с тем, что она окончательно устарела — 1% девушек и 21% юношей.
Очевидно, что за столь существенным перепадом стоят не только гендерные
различия в признании ценности русской классики, формируемом школой, но и
различия в уровне конформизма девушек и юношей. <…> Большинство
старшеклассниц читает лишь некоторые из „обязательных” книг, но в то же время
девушки с готовностью признают ценность русской классики, поскольку на ней
настаивает авторитетный социальный институт».
«Особенно характерны гендерные различия в
готовности/неготовности взять на себя „вину” за непонимание и некомпетентность.
Если девушки, как правило, винят в непонимании классики себя, то юноши склонны
объяснять его не собственной неподготовленностью к чтению сложных текстов, а тем,
что классическая литература „неинтересна” в принципе».
Был ли Шекспир
женщиной? Литературовед
утверждает, что псевдоним «Шекспир» использовала Амелия Бассано. Беседу вела
Наталья Голицына. — «Радио Свобода», 2016, 23 апреля <http://www.svoboda.org>.
Говорит английский шекспировед Джон Хадсон: «Первым
аргументом в пользу моей версии стал тот факт, что Амелия Бассано Ланиер
обладала знаниями всех тех 20-30 наук и искусств, которые запечатлелись в
произведениях Шекспира. И это очень важный момент. Я имею в виду знание иврита,
латыни, итальянского языка; знание юриспруденции, истории, медицины, ботаники,
геральдики, соколиной охоты, кулинарии и многих других наук, искусств и
ремесел, упоминание которых обнаруживается в пьесах Шекспира. Вторым аргументом
стало то, что я называю „литературным следом”, — наличие у Шекспира сходных с
поэзией Бассано образов, сюжетов, имен, в частности, имен Амелия и Бассано в
разной транскрипции и вариантах в „Тите Андронике”, „Венецианском купце”,
„Отелло” и других пьесах. Эти обоюдные литературные лейтмотивы дают серьезные
основания утверждать, что речь идет о едином авторстве. Третьим аргументом в
пользу моей версии стал стилистический и просодический анализ поэзии Шекспира и
Бассано. Амелия Бассано была первой женщиной-поэтом в елизаветинской Англии. Я
имею в виду ее поэтический сборник „Слава Тебе, Господь, царь Иудейский”,
опубликованный в 1611 году».
«<…> Амелия Бассано Ланиер, происходившая из
итальянской семьи евреев-маранов, для которых иврит был родным языком. Слова на
иврите, метафоры из Талмуда и Мишны в те времена неевреи знать не могли.
Высказывались даже предположения, что Шекспир был крещеным евреем. Евреи вообще
не могли легально проживать в Англии в елизаветинские времена. На всю страну
тогда было не более двухсот принявших христианство евреев-маранов — в основном
выходцев из Португалии. Эти евреи употребляли иврит в качестве торгового языка.
Многие из них занимались торговлей, как и персонаж „Венецианского купца”.
Характерно, что практически аналогичные шекспировским еврейские аллюзии
встречаются и в стихах Бассано, в чьей семье иврит и итальянский были
„домашними языками”, причем открыто, вне дома, ее семья на них не говорила».
Владимир Варава. Из книги «Седьмой день Сизифа».
Бессмысленность и смерть. — «Топос», 2016, 18 апреля <http://www.topos.ru>.
«Совершая терапевтическую работу избавления человека от ужаса
своей пустоты, и тем самым придавая смысл бессмысленности, вызванной этой
ничтожащей пустотой, религия, однако, оставляет нетронутой саму бессмысленность».
«Начала и концы человечества погружены в непроглядную тьму, и
человек всегда застает лишь короткий сегмент в этой непонятной и нескончаемой
череде рождений и смертей, до которых ему нет никакого дела. Дети и внуки, да
несколько близких — вот та часть рода, которая приходится на долю индивида, на
его заботу. Бессмертие и неуничтожимость рода даже какая-то коварная насмешка
над жалким, несчастным смертным человеком, который всегда чувствует страх
смерти и бессмысленность своего бытия».
«И род как таковой не может чувствовать ни смысла, ни
бессмысленности. Чувствует всегда отдельный конечный индивид, который вынужден
брать на себя в конечном счете ответственность за свою смерть и
бессмысленность, ничего не получая взамен. Эту проблему нужно всегда решать в глубоком
одиночестве и впотьмах, на свой страх и риск».
Дмитрий Веденяпин. «Память о читателе есть то, что
отличает мастера». Часть I. Беседу вела
Надя Делаланд. — «Лиterraтура», 2016, № 74, 19 апреля <http://literratura.org>.
«Я в принципе чрезвычайно ценю попытку человека мыслить, и,
по правде говоря, мне нравятся практически все, кто пытается это делать. Но
если чуть более конкретно отвечать на ваш вопрос, то мне нравятся такие
мыслители, которые полагают, что любая жесткая система будет неточной».
«Один из моих учителей как-то сказал, что „наша главная беда
в том, что мы пытаемся отвечать на вопросы, которых мы не задавали”. Имеются в
виду навязанные вопросы, которые задали нам в детстве некие посторонние люди, и
мы, как послушные ученики, пытаемся на них отвечать, хотя, возможно, эти
вопросы не имеют к нам и к нашей жизни никакого отношения».
Евгения Вежлян
(Воробьева).
Прорвать заграждение: блокада Ленинграда как символ и опыт. — «Новое
литературное обозрение», № 137 (2016, № 1).
«Поводом для написания этих заметок стал тот достаточно
неожиданный факт, что современная русская литература 2000 — 2010-х годов
сосредоточивает внимание на теме блокады Ленинграда, причем место текстов,
посвященных блокаде, ощущается и понимается литературным сообществом (а в ряде
случаев и „общественностью” в целом) как системно важное. Так, в 2007 году
выходит, с подзаголовком „Блокадный роман”, текст Андрея Тургенева (псевдоним
критика Вячеслава Курицына) „Спать и верить”, а затем, в 2010-м, в „Новом мире”
— повесть Игоря Вишевецкого „Ленинград” (отдельное издание появилось в 2012
году). Примерно в это же время в журнале „Воздух” (2010. № 3) выходит цикл
стихов Полины Барсковой „Справочник ленинградских писателей-фронтовиков 1941 —
1945”, а уже в 2014 году, как продолжение работы автора над блокадной темой,
книга „Живые картины”. А в 2012-м, в журнале „Знамя” (№ 12) — повесть Бориса И.
Иванова „За стенами города. Дезертир Ведерников”».
«Если Тургенев-Курицын вносит в плоскостную советскую
картинку принципиально гетерогенные культурные контексты аисторично и
немотивированно, лишь как интерпретирующие, то Вишневецкий рассказывает о
блокаде Ленинграда как о событии, которое является продолжением культурной
истории Серебряного века и происходит с оставшимися и уцелевшими (чудом уцелевшими)
людьми этой культурной парадигмы, с их особой ценностной шкалой, языком и
антропологией. Само название, „Ленинград”, очевидным образом полемически
отсылает к роману „Петербург” Андрея Белого».
См.: Игорь Вишневецкий, «Ленинград» — «Новый мир», 2010,
№ 8.
Леонид Видгоф. Найти новый язык. — «Знамя», 2016, №
4.
«Прежде всего хотелось бы определить, что понимается под
словами „современная поэзия”. Временные параметры „современности” могут быть
разные. Мне кажется, что в самом широком смысле речь может идти о поэзии XX —
начала XXI веков. Я буду исходить из такого понимания термина „современная
поэзия”. Надо отметить, что так сложилась судьба Мандельштама-поэта, что его
стихи „покрывают”, как ни странно, большую часть этого временного поля. Сам он
прожил менее пятидесяти лет, с 1891 по 1938 год, погиб еще до войны, но ведь
надо принять во внимание, что многие его стихи при его жизни не были
опубликованы, были совершенно неизвестны читателям и поэтам. Они стали разными,
в основном самиздатскими, путями (и разными порциями) приходить к людям других
поколений в годы 1950 — 1980-е. „Черный двухтомник” вышел только в 1990 году,
всего лишь двадцать пять лет тому назад. Таким образом, Мандельштам в подлинном
объеме своего поэтического творчества стал известен более или менее широкому
слою читателей совсем, в сущности, недавно».
Татьяна Ю. Воронина. О старом по-старому: блокада
Ленинграда в литературе эпохи перемен. — «Новое литературное обозрение», № 137
(2016, № 1).
«Таким образом, социалистический реализм оказал существенное
влияние на мемуарную литературу о блокаде. Для многих произведений,
опубликованных в книгах и журналах в 1980 — 1990-е годы, он продолжал
оставаться структурной основой рассказа о блокадном опыте: позитивный герой,
противостоящий стихиям (голоду, холоду, обстрелам и т. д.), выполнял
общественную задачу (был полезным семье и городу), успешно преодолевал
испытание голодом и в конце концов выживал благодаря самодисциплине и при
помощи старшего наставника (родителей, учителей, директоров детских домов и т.
д.)».
«В то же время личный, часто травматический опыт порой с
трудом помещался в соцреалистические рамки. Отмена цензуры при публикации
такого произведения влияла не столько на структуру повествования, сколько на
появление в тексте ужасающих подробностей блокадной жизни, которые тем не менее
гармонично вписывались в привычную нарративную конструкцию».
Александр Гаврилов. «Величие государя и чудовищность его
повадок не противостоят друг другу». Беседует корреспондент Deutsche Welle
Элина Ибрагимова. — «Deutsche Welle», 2016, 27 апреля <http://www.dw.com/ru>.
«Когда структура досуга выровнялась, и появились возможности,
которые прежде отсутствовали, выяснилось, что русский литератор должен
конкурировать с новым кинематографом, с фильмами, распространяющимися на видео,
с абсолютно новым слушанием. Кроме того, конкурировать с огромным массивом
вернувшейся русской литературы: эмигрантской, дореволюционной, антисоветской,
неподцензурной. В результате выиграл читатель».
«Получается, что сегодня мы дочитываем произведения,
появившиеся в 90-е, потому что тогда их заслонили книги, которые надо было
тогда дочитать. Мне интереснее всего Владимир Шаров, автор романа „До и во
время”. Также Виктор Пелевин, чей роман „Чапаев и Пустота” мне кажется
недооцененным».
«Уже на самом исходе 90-х появляется Алексей Иванов, который,
наконец, дает заново возможность формулировать, что такое русское историческое
сознание. Он вынужден осознанно пройти путь голливудизации, когда русское
историческое сознание может заново объединиться и включить в себя прежде
замалчиваемые периоды через придумывание недостоверных описаний этих
исторических событий».
«Сегодня абсолютно лакунизирована история крестьянства в
России, начиная от кровавой истории XVIII века и заканчивая раскулачиванием и
убийством целого слоя населения в 1920 — 1930 годы. Эта история продолжает
писаться настолько трагически, что читатель хочет отвернуться, а не начать ее
изучение. К сожалению, по-прежнему лакунизирована история, связанная с 1960-ми
годами: расстрел в Новочеркасске, поведение СССР в странах народной демократии,
разгром венгерского и чешского народного движения».
Борис Гройс. «В сущности, современное искусство
является теологией музея». Текст: Арсений Жиляев. — «Colta.ru», 2016, 11
апреля <http://www.colta.ru>.
«Тут прежде всего надо сказать, что сам проект авангарда —
или, скажем точнее, футуризма и супрематизма — был бы невозможен без традиции
историзма, нашедшей выражение в музейных экспозициях, какими они сложились к
концу XIX века. Эти музейные экспозиции были построены на простом принципе:
каждая историческая эпоха имеет свое собственное лицо, свой собственный
художественный стиль — античность, средневековое искусство, Ренессанс, барокко
и т. д. Отсюда возникает проект, нашедший себе выражение в известных
формулировках „мы — лицо нашего времени” и „будущее мира начертано на наших
ладонях”. Сам Малевич неоднократно описывал генеалогию современного ему
искусства и супрематизм как результат постепенного перехода от сезаннизма через
кубизм и футуризм. Если бы все искусство в музеях действительно было сожжено,
то историческая неповторимость авангарда потеряла бы свою наглядность».
«Главная особенность современного понимания прогресса состоит
в следующем: в течение ХХ века он утратил всякую цель. Я думаю, что здесь надо
осознать, насколько новым является для человека это переживание прогресса без
цели. Если мы обратимся к пониманию времени в различные эпохи человеческой
цивилизации, то оно было либо циклическим, либо линейным. Жить в циклическом
времени, как жили в нем практически все народы до возникновения библейского
линейного времени, было достаточно комфортно: человек знал, что за время своей
жизни он испытает все, что можно вообще испытать в этой жизни, поскольку в ней
все повторяется. Ностальгию по этим временам хорошо описал Ницше в своем мифе
вечного возвращения. Библейские религии разомкнули циклическое время, но дали
обещание всеобщей, трансисторической встречи в конце времен — жизни после и вне
времени. Современная технологическая цивилизация сохранила концепцию линейного
времени, но отменила все связанные с ней обещания, включая и коммунистическое.
Осталось только абсурдное, бессмысленное движение из ниоткуда в никуда».
Дико разнообразный
цветник. Критик
Александр Гаврилов о слесаре Петре Сидоровиче и удовольствии от литературы.
Беседу вела Марианна Власова. — «НГ Ex libris», 2016, 14 апреля <http://www.ng.ru/ng_exlibris>.
Говорит Александр Гаврилов: «Мучительные 60-е годы XIX
века — там есть Некрасов, Фет, Случевский. А современность видится
принципиально иначе, чем прошлое, вдобавок у нас нет дистанции и нет воли к
широте охвата. И представить, что есть слэмовая поэзия Алевтины Дорофеевой, а
одновременно с этим существует Маша Маркова, нормальному человеку невозможно. Я
неоднократно сталкивался с разговорами о том, что в 80-е годы был ужасающий
застой в литературе! Какой застой?! Тогда одновременно работали Распутин и
Сорокин, Саша Соколов и молодой Битов, Владимир Орлов — разноформатные фигуры.
Они складывали роскошный дико разнообразный цветник. После 90-х годов в поэзии
— фантастическая картина расцвета: есть целая школа, клянущаяся именем
Драгомощенки, а есть поэты с сотнями тысяч подписчиков социальных сервисов,
которые каждую неделю мечтают получить дозу плохой поэзии».
«Когда мы придумывали эту программу [«Вслух»], мы позвали
поэтов с именем и надеялись, что они позовут молодых поэтов. Так случалось, но
редко. Как правило, старшие отказываются… И как ни странно, не только старшие
не интересуются младшими, но и наоборот».
Другая книга. Леонид Яхнин о переводе «Алисы в
Стране чудес», квазичерепашьем супе и авторском стиле. Беседу вела Елена
Калашникова. — «НГ Ex libris», 2016, 14 апреля.
Говорит переводчик Леонид Яхнин: «Переводная книжка —
это другая книга, не оригинал, даже если это предельно буквальный перевод.
Другой язык — и все. Хотите читать оригинал — изучайте язык этого оригинала».
«Но есть же книжки, во многом построенные на игре слов или
пародии. „Алиса”, например. Если попытаться передать эту игру, приходится
иногда изменять даже крупные куски текста оригинала, создавая свой „оригинал”.
Или в противном случае, что странно, снабжая детскую книжку такими подстрочными
примечаниями: „Квазичерепаший суп есть имитация супа из зеленой морской
черепахи…” и т. д. Для академического (научного) издания это необходимо, для
детской книжки — нонсенс. А без такого объяснения имя персонажа „Черепаха
Квази” остается непонятным для ребенка. Здесь игра слов заменена
„адекватностью” переводимого текста. Это ни хорошо и ни плохо, просто не по мне».
«Хотя, повторяю, я не настоящий переводчик, могу чуть-чуть
поднажать, спедалировать. Я понимаю, что делаю не то, что автор, но где-то
близко. Например, чтобы передать движение — „Алиса увидела кролика, который…” —
каждое слово я писал через точку. Я ломаю фразу, мне это важно, и я считаю, что
имею на это право, фразу ведь можно перевести так или сяк».
Александр Иличевский. Книга и сад: воображение мира. Эссе.
— «Новый берег», 2016, № 51 <http://magazines.russ.ru/bereg>.
«Гатчинский парк мне тогда, наверное, под влиянием образа
угрюмого своего царственного создателя (взвинченного отчаянной борьбой с силами
хаоса с помощью утопических идей о порядке и страшившегося призраков — сгустков
его страха перед архаикой, которые его в конце концов и погубили), показался
мне моделью загробной жизни».
«Хлебников считал, что дельта Волги, речная страна со всем ее
кормовым изобилием: рыб, птиц, дичи, — неотличима от дельты Нила, и это
позволяет сделать серьезные выводы. Поэт искал различные подступы к этой
метафоре в течение всей жизни».
Юрий Каграманов. Обаяние Птолемея. — «Дружба
народов», 2016, № 3 <http://magazines.russ.ru/druzhba>.
«Галилей, например, считал, что „Святому Духу было угодно в
тех вопросах, которые не имеют отношения к теме спасения, приспособить слова
Писания к способностям простого человека, хотя в природе все обстоит иначе”; а
если открыть „простому человеку”, как все обстоит в природе „на самом деле”,
это может породить у него сомнения также и в вопросах спасения. Даже век
Просвещения испытывал сомнения, стоит ли открывать „всю правду” всем без
исключения».
«Необходимость новой „космологической революции” ощущается и
в Европе, и Америке. Об этом свидетельствует, например, вышедшая в США книга
Джоэля Примака и Нэнси Абрамс (первый — физик, вторая — культуролог) „Взгляд из
центра Вселенной”. Авторы исходят из того, что необходимо вернуть человеку
достоинство, утраченное им, когда научные исследования продемонстрировали ему
его космическую незначительность. Птолемей и другие греки, пишут они, „считавшие
Землю центром Вселенной, ошибались астрономически, но были правы
психологически: Универсум надо видеть из центра, где мы есть, а не с периферии
или снаружи”».
«Чтобы вернуть человеку достоинство, пишут Примак и Абрамс,
мы должны замкнуться в той Вселенной, которую можем считать „нашей”, доступной
„простому человеческому пониманию”. А явления макро- равно как и микромира, все
эти фотоны и нейтрино, кварки и черные дыры, белые карлики и красные великаны и
всякие такие прочие „странности”, которые еще только предстоит открыть, все
равно не будут поняты человеком до конца; зачем они вообще нужны, ведомо только
„богу” (неверующие авторы заключают это слово в кавычки)».
Владимир Кантор. Почему Чернышевский не эмигрировал?
Драма общественного спасения: протагонисты личной доблести. — «Гефтер», 2016, 8
апреля <http://gefter.ru>.
«Как видим, уже при Александре Освободителе была испробована
попытка (неудачная) с изгнанием, высылкой инакомыслящего за границу, когда
деятельность неугодного не подпадала под российские законы о наказаниях. Речь в
данном случае — о Чернышевском. Он отказался как от предложения князя Суворова
[получить заграничный паспорт], так и от предложения Герцена издавать
„Современник” в Лондоне (когда журнал был приостановлен), понимая, что тем самым
он само собой окажется в эмиграции».
«Любопытно, что в лондонской встрече реально столкнулись две
жизненные позиции — эмигранта [Герцена], мечтавшего сломать режим страны,
откуда он убежал, без продумывания возможного хаоса и сопутствующих хаосу рек крови,
и реформатора [Чернышевского], предлагавшего программу внутреннего переустройства
государства, а не его разрушения».
Ирина Каспэ. «Мы живем в эпоху осмысления жизни»:
конструирование поколения «шестидесятников» в журнале «Юность». — «Новое
литературное обозрение», № 137 (2016, № 1).
«Говоря о конструировании поколения — как воображаемого
сообщества, как определенной формы коллективной идентичности, — я далека от
мысли представить образ „шестидесятников” в качестве некоего рационального
пропагандистского проекта. Точнее было бы увидеть в нем результат спонтанного
поиска, периодически оказывавшегося на грани дозволенного, — „Юности”
неоднократно приходилось публично отвечать на партийную критику, корректируя
политику журнала, но вплоть до конца 1960-х не меняя ее принципиально».
«Публицисты „оттепели” нередко подчеркивают, что
„шестидесятникам” посчастливилось появиться на свет уже в советское время и
вырасти при социализме; это поколение настойчиво характеризуется как
благополучное — особенно в сравнении с теми, кому довелось воевать на фронтах
Гражданской и Великой Отечественной. Эта характеристика принимается и самими
„шестидесятниками”, становится распространенным способом самоидентификации
<…>».
«Гораздо реже и всегда вскользь, почти безэмоционально
„шестидесятники” упоминают о своем пришедшемся на военные годы детстве; теми
же, кто пишет об этом поколении с позиции старших, его военный опыт и вовсе
игнорируется. Детский опыт войны — особенно если он был пережит в самом раннем
возрасте, в младенчестве, — в публичном пространстве 1950 — 1960-х годов не
помечается и не осмысляется в качестве травматического».
Константин Комаров. Страшный провиденциализм. — «Знамя»,
2016, № 4.
«И второе соображение касается стихотворения „Мы живем, под
собою не чуя страны”. Мне представляется, что это, видимо, бессознательное,
провиденциальное самопрограммирование Мандельштама — постановка себя в такие
условия, где только и возможны становятся шедевры 1930-х годов. Этот страшный
провиденциализм метафизически объясняет сие далеко не лучшее, на мой взгляд,
стихотворение Мандельштама, которого он, думается, мог бы и не писать. Это моя
субъективная точка зрения, я над этой коллизией давно и мучительно размышляю,
интересно услышать мнение коллег на сей счет».
Кофейный семинар: Илья
Кукулин и Кирилл Корчагин. Миражи истории в России: апокалипсический историзм, меланхолическое
повторение? Несбывшееся пережитое. — «Гефтер», 2016, 20 апреля <http://gefter.ru>.
Стенограмма пятой встречи Кофейного семинара, состоявшейся 19
декабря 2015 года в культурном центре «Пунктум». Докладчики — Илья Кукулин и
Кирилл Корчагин, ведущие семинара — Николай Поселягин, Петр Сафронов и Татьяна
Венедиктова. Расшифровка аудиозаписи — Екатерина Макарова, секретарь Кофейного
семинара.
Говорит Кирилл Корчагин: «Речь пойдет об одном
советском поэте — о Борисе Слуцком. Я попробую разобрать несколько его
стихотворений — вы видите их на хэндаутах. Сначала я коснусь двух моментов,
которые позволят связать то, о чем я буду говорить, с тем, что говорил Илья
[Кукулин]. Первый момент касается того, что было названо сегодня историческим
воображением, — это то, что интересовало Илью в его сюжете, — меня будет
интересовать несколько другое. А именно, то, как марксистская историософия,
взятая в наиболее ортодоксальном виде, может становиться структурообразующей
для поэтического текста, непосредственно преобразовать субъект этого текста и
тем самым оказывать революционизирующее воздействие на поэтику. Второй момент
касается самого материала: есть ощущение, что многие советские поэты осознавали
свою принадлежность к марксистской традиции — принадлежность отнюдь не
формальную, а, так сказать, сущностную. Они разделяли практически все
ортодоксальные марксистские установки, и часто это было не просто желание
попасть в официальную струю. Исходя из этого ощущения, я попытался прочитать
творчество Слуцкого в контексте наиболее ортодоксальных марксистских положений,
связав его постфактум с некоторым более широким интеллектуальным контекстом. И
здесь я обращусь ко второй фигуре, важной для меня в этом докладе, — к
мыслителю, чьи сочинения составляют основу моей герменевтической попытки. Это
фигура Георга Лукача, который среди прочего был автором крайне важного для моих
дальнейших размышлений текста — статьи „Что такое ортодоксальный марксизм?”
(1918)».
Григорий Кружков. Уоллес Стивенс: поэт и его маски.
Эссе. — «Новая Юность», 2016, № 2 (131) <http://magazines.russ.ru/nov_yun>.
«Ироническое или странное до абсурда название — часто тот
последний штрих, которым Стивенс венчает свои одновременно патетические и
иронические стихотворения. Таково название его четырехчастной пьесы „Питер
Пигва за клавикордами”. Ее сюжет — прекрасная Сусанна, увиденная глазами ветхих
старцев, которых все еще волнует подобное зрелище. Мало того, что гимн женской
красоте с самого начала остранен таким углом восприятия, — он остранен
вторично, в квадрате, притянутым сюда за уши Питером Пигвой. Напомним, что это
имя шекспировского столяра, а также автора и режиссера „прежалостной комедии” о
Фисбе и Пираме, которую труппа ремесленников готовит к свадьбе герцога Тезея и
королевы амазонок Ипполиты („Сон в летнюю ночь”). <…> Почему для
воспевания Сусанны нужно было вызывать на сцену Питера Пигву, одного из самых
нелепых шекспировских персонажей, не сумевшего даже грамотно прочесть
собственный пролог, — неизвестно».
Илья Кукуй. «Именно того, что было, я не мог
увидеть»: нарратив воспоминания в блокадном тексте Павла Зальцмана. — «Новое
литературное обозрение», № 137 (2016, № 1).
«В блокадном Ленинграде он [Зальцман] провел первую, самую
страшную блокадную зиму, во время которой умерли от голода его родители.
<…> По всей вероятности, весной 1943 года он начинает работу над
блокадными воспоминаниями; они занимают первые двадцать шесть и последние пять
листов общей тетради, в которой художник вел свой дневник. Соположение в одной
тетради текстов, относящихся к разным жанрам, представляется существенным.
Дневники Зальцман вел на протяжении всей жизни, начиная с 12-летнего возраста;
они сохранились и в настоящее время готовятся к публикации. С апреля 1941 года
по июль 1942 года в дневниковых записях зияет лакуна. Вне зависимости от того,
вел ли Зальцман в это время дневник, жанр воспоминаний — ретроспективного
воссоздания событий и их оценки — являет собой исключение в наследии художника
и подчеркивает значимость для него блокадной темы и его личного сюжета в этом
тексте».
«Воспоминания художника в целом являются примером
беспощадного саморазоблачения, лишенного какого бы то ни было позерства и
жалости к себе и важного особенно в связи с тем, что мы имеем здесь дело не с
дневниковым текстом, пишущимся более или менее спонтанно, а с продуманной
систематической ретроспекцией. Основной пункт обвинения можно было бы
сформулировать так: герой воспоминаний не может себе простить, что отдал
инициативу своему подсознанию и социальным рефлексам, в первую очередь чувству
самосохранения, ведущим его к выживанию, тогда как разум и естественные
человеческие чувства должны были бы поставить его хотя бы перед необходимостью
морального выбора, если не следования категорическому императиву».
«Любви у любящего не
отнять». Новые
переводы сонетов Шекспира, которые были написаны 400 лет назад. — «Новая
газета», 2016, № 46, 29 апреля <http://www.novayagazeta.ru>.
«Новая Пушкинская премия 2016 года „За совокупный творческий
вклад в отечественную культуру” присуждена поэту Виктору Куллэ. Поздравляем и
предлагаем вашему вниманию его новые переводы знаменитых шекспировских
сонетов…»
Из предисловия переводчика Виктора Куллэ: «Ранее все
переводы цикла опирались на комментаторскую традицию, восходящую к сэру Эдмонду
Мэлоуну (XVIII век). Согласно традиции сонеты воспринимаются как некий
связанный жесткой логикой цикл, практически любовная драма. Но ведь издание
„Сонетов” было пиратским — самые правоверные шекспирологи согласны с тем, что
автор к нему отношения не имел — сонеты некто передал издателю Торпу, либо
выкрав шкатулку, либо воспользовавшись болезнью автора. В таком случае
естественный вопрос — неоднократно поднимавшийся впоследствии — отчего мы должны
воспринимать этот ворох разрозненных листков в качестве единого цикла?»
«К тому же в процессе работы и погружения в эпоху стало
очевидным, что некоторые сонеты вообще не связаны с любовной линией: там есть
посвящение Фрэнсису Бекону (практически первый отзыв на его только что вышедшие
„Опыты”), есть отклик на сожжение Джордано Бруно и т. п. Проблема, с которой я
столкнулся в процессе перевода: некая противоестественная логика в
последовательности сонетов…»
«Естественно, будет критика со стороны правоверных
шекспироведов. Я сторонник рэтлендианской версии авторства, но активно
утверждать ее в комментариях не намерен: тогда спор вокруг „шекспировского
вопроса” отвлечет внимание от самих переводов».
См. также: Уильям, Потрясающий Копьем, «Феникс и
Голубь» (предисловие и перевод Виктора Куллэ) — «Новый мир», 2009, № 8.
См. также: Микеланджело Буонарроти, «И высохшая ветвь
приносит плод…» (предисловие и перевод Виктора Куллэ) — «Новый мир», 2014, № 8.
Мандельштам. — Журнал поэзии «Воздух», 2015, №
3-4 <http://www.litkarta.ru/projects/vozdukh>.
На вопросы отвечают М. Айзенберг, В. Шубинский, А. Уланов, Е.
Риц, К. Капович, Е. Суслова, А. Порвин, В. Кальпиди, А. Горбунова, Г. Кружков,
В. Беляев, А. Ровинский, Д. Веденяпин, В. Аристов, А. Полонский, Г.-Д. Зингер,
А. Кубрик, В. Воронков, И. Машинская.
Говорит Евгения Риц: «Так получилось, что эмоционально
я не очень вовлечена в русскую поэзию Серебряного века. <…> И я вижу, в
чем прорыв Мандельштама, но его открытия воспринимаю опосредованно, через его
линию, а не из первоисточника, — через Леонида Аронзона (здесь мне близость,
может быть, и чудится), Михаила Айзенберга, Марианну Гейде, Ксению Чарыеву.
Причем с юности я очень люблю Тютчева, от которого вся эта линия тянется через
Мандельштама. Тогда, при знакомстве с этим сине-серым томом, для меня больше
всего был значим момент, который роднил Мандельштама с акмеистами (и это до сих
пор очень значимый для меня момент; и он тоже тютчевский), — предметность,
осязаемость, то, что метафоры, образы покрыты живой пылью, что всякое
обобщение, восхождение к философии — только в финале обобщение, а в начале —
самое настоящее кресло в кинозале, в старинном многоярусном театре, гробовая
обивка, клетчатые панталоны. И, соответственно, четыре стихотворения, откуда
это все: „Кинематограф”, „Федра”, „Лютеранин”, „Домби и сын”».
Говорит Григорий Кружков: «Разумеется, я могу назвать
любимые стихи и в „Камне”, и в „Tristia”, и дальше… их очень много.
Легче сказать, к каким стихам я не разделяю общепринятого суеверного отношения.
Это, прежде всего, „Стихи о неизвестном солдате”, которые мне видятся скорее
великолепными развалинами или стройплощадкой, но не законченным
стихотворением».
См. также: Олег Лекманов, «Опыт быстрого чтения.
„Стихи о неизвестном cолдате” Осипа Мандельштама» — «Новый мир», 2013, № 8; Мария
Галина, «Куда мчатся чуть-чуть красные звезды. „Стихи о неизвестном
солдате” и не только» — «Новый мир», 2015, № 4.
«Мне судьбу выстроил
Бунин…» Беседа с
Виктором Лихоносовым о родине, эмиграции и школьных уроках литературы. Беседу
вел Дмитрий Шеваров. — «Российская газета — Неделя», 2016, № 92, 28 апреля <http://rg.ru>.
Говорит Виктор Лихоносов (в связи со своим 80-летием):
«После того как я не попал в артисты и уехал из Новосибирска на юг, все
способствовало одинокому созерцанию. Тогда я открыл для себя Бунина и тотчас
полюбил его мелодию мерцания жизни. Несколько лет назад Святослав Бэлза вручал
мне Бунинскую премию, и я сказал: „Мне судьбу выстроил Бунин”. Книга вдовы
Бунина Веры Николаевны, подписанная ею и присланная мне из Парижа, взрастила
мое чувство к русской эмиграции и бросила какое-то зернышко в замысел романа о
Екатеринодаре „Наш маленький Париж”. Возможно, под влиянием Бунина нечаянно
сложился мой первый рассказ — „Брянские”. Твардовский напечатал его в „Новом
мире”. <…> Когда Твардовский умер, я написал его вдове, Марии
Илларионовне, что Александру Трифоновичу я обязан самой жизнью. Если бы в 1963
году он не опубликовал мой рассказ, я промыкался бы всю жизнь и никогда не
раскрыл бы ни своих способностей, ни души».
«И [Борису] Зайцеву, и Адамовичу в старческом сиротстве
хотелось русского родства с соотечественниками в России. Я крестьянский сын, и
до сих пор не могу опомниться: за что Георгий Викторович [Адамович], тонкий
петербуржец, так хвалил простенького начинающего писателя?! Разве мог он вдали
предчувствовать, что я обречен написать роман „Наш маленький Париж” о старом
Екатеринодаре?..»
«Я восемнадцать лет редактирую литературно-исторический
журнал „Родная Кубань” и ни разу за это время не выезжал за границу. В
делегации меня не включали, даже в Харбин (город-побратим Краснодара, моя
затаенная грусть!) меня не брали. И в
Париже я тоже не был. Не стоял я на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа у русских
могил… А теперь поздно мечтать».
Анна Наринская. Прекрасная ясность. О «Турдейской
Манон Леско» Всеволода Петрова. — «Коммерсантъ Weekend», 2016, № 13, 22
апреля <http://www.kommersant.ru/weekend>.
«В статье Олега Юрьева, помещенной в недавно вышедшем в
петербургском Издательстве Ивана Лимбаха сборнике Петрова, много говорится об
этой „несовместимости с советским мирозданием как таковым” самого Петрова и его
повести — в противоположность, например, военной повести Веры Пановой
„Спутники”, премированной Сталинской премией в том же 1946 году, в котором была
написана „Турдейская Манон Леско”. Юрьев даже утверждает, что текст Петрова,
где, как и у Пановой, дело происходит в военно-санитарном поезде, — это отклик
на „Спутников”, своеобразный „перевертыш”, интонационно и эмоционально меняющий
местами „хороших советских людей” и не примкнувшего к ним
интеллигента-одиночку, которого Панова осуждает и в котором Петров видит себя.
Это сравнение настолько же занимательно в историческом смысле, насколько ничего
не дает в смысле читательском. Текст Петрова действует вне смычки со временем,
которое он описывает. Он не про противостояние советского-несоветского, а про
вечную оппозицию „я и другие”, про то самое разделение „я — мир”, осознание
которого так ценимый Петровым Михаил Кузмин считал важнейшим моментом в жизни
человека».
«„Турдейская Манон Леско” — саморазоблачительная (но, и это
важно, не самолюбовательно-эксгибиционистская) история интеллигента, для
которого сложность, смешение искусства и жизни вошло уже в плоть и кровь:
„Существуют законы жизни,— говорит он, — очень похожие на законы искусства. То
есть это, в сущности, должны быть одни и те же законы. Искусство отличается от
жизни только степенью напряжения. А любовь — это такое напряжение, в котором
сама жизнь становится искусством”. Это „напряжение”, которого он ищет, чтобы
оторваться от неприятной реальности, другим стоит жизни самой настоящей».
См. также: Андрей Самохоткин, «Страсть к разрывам» — «Colta.ru»,
2016, 25 апреля <http://www.colta.ru>.
См. также: Вс. Петров, «Турдейская Манон Леско.
История одной любви» — «Новый мир», 2006, № 11.
См. также: Олег Юрьев, «Одноклассники. Почти повесть о
последнем поколении русского литературного модернизма: Всеволод Петров и Павел
Зальцман» — «Новый мир», 2013, № 6.
«Никакой неевропейской
„идеи” мы
так и не нашли». Вячеслав Морозов и Александр Эткинд обсуждают, насколько
Россия — Европа и зачем нам все время сравнивать себя с Западом и отыскивать в
себе русского крестьянина. — «Colta.ru», 2016, 28 апреля <http://www.colta.ru>.
Говорит Вячеслав Морозов: «Именно в недооценке степени
европеизации России, на мой взгляд, главная проблема российских западников. Они
видят в нынешнем консервативном повороте, равно как и во внешнеполитической
экспансии, попытку Кремля угодить малограмотным массам. Наиболее четко эту
позицию сформулировал в своих недавних статьях Денис Драгунский: он утверждает,
что вся нынешняя российская культурно-политическая ситуация — это торжество
крестьянского сознания над городским. Именно крестьянин противится интеграции
России в глобальный мир, тогда как элиты, в принципе, способны сделать выбор в
пользу модернизации».
«Ту же самую функцию выполняет Homo Soveticus в
работах социологов из Левада-центра. Он, как и крестьянин у Драгунского, убог и
неполноценен с „европейской” точки зрения. Причем это убожество заразно, оно то
и дело распространяется на все социальное тело, и это служит объяснением
девиантности российской политики, ее несоответствия европейской норме».
«Я уверен, что никакого крестьянина как социологической
категории давно уже не существует: его советская система выкорчевала полностью.
В этом смысле мы все — Homines Sovetici. И элиты, и массы оперируют в
рамках одной и той же евроцентричной парадигмы и исходя из нее же предаются
самоориентализации: изобретают для себя крестьянина, а потом долго спорят, что
же с ним делать».
Риккардо Николози. Апофатика и формализм. Блокадный
нарратив в «Записках блокадного человека» Лидии Гинзбург. — «Новое литературное
обозрение», № 137 (2016, № 1).
«Однако зима 1941/42 года отмечена не только этим
атавистическим возвратом к примитивному, доцивилизационному образу жизни, но и
новым антропологическим опытом — опытом гипертрофированного, всеобъемлющего,
подобного кошмару остранения».
«„Записки…” Гинзбург отчасти производят впечатление обширного
исследования, посвященного остранению, однако такому остранению, которое больше
не в состоянии чередовать автоматизацию с деавтоматизацией. Принудительное
пребывание в имманентности остранения, пронизывающее жизнь блокадного человека
зимой 1941/42 года, в корне отличается от опыта остранения в революционные
годы, которые Виктор Шкловский изображает в „Сентиментальном путешествии”
(1923) и „Петербурге в блокаде” (1923), хотя в интертекстуальном отношении
„Записки…” явно отсылают к этой прозе».
Особенности издания
современной поэзии.
К 165-летию со дня рождения И. Д. Сытина. Круглый стол. 9 февраля 2016, салон
«Классики XXI века». Участники: Елена Пахомова, Евгений Кольчужкин, Анна
Павловская, Александр Переверзин, Евгений Харитонов, Алексей Кубрик. —
«Лиterraтура», 2016, № 74, 19 апреля <http://literratura.org>.
Говорит Алексей Кубрик: «Есть стихи, о которых знают
немногие. Что с ними делать? Какой формат занятий литературой позволяет ввести
стихотворение Алексея Эйснера „Человек начинается с горя…” в контекст поэзии
первой волны эмиграции на фоне Поплавского и Присмановой? Только ли
университетский? По аллюзиям некоторых строк из этих поэтов вполне можно было
бы написать хорошее сочинение и лицеисту. Хорошо, хоть как-то поговорить о
Присмановой или Божневе, Поплавском или Вагинове удается, но я чисто физически
не успеваю даже на факультативе прочесть и обсудить с учениками по несколько
стихотворений из слишком большого числа поэтов».
Почему «Гамлет» устал,
а шекспировские вопросы по-прежнему актуальны. Беседу вела Анна Михайлова. — «РИА
Новости», 2016, 22 апреля <http://ria.ru>.
Говорит Алексей Бартошевич: «Мы не можем стать
елизаветинцами, мы не можем влезть в душу человека, жившего четыреста с лишним
лет назад. А если бы вдруг и влезли, и попробовали объяснить, что мы видим в
его пьесах, он бы замахал руками и сказал: „Что вы, ребята, я такого не писал,
у меня даже в голове этого не было”».
«Англичане замечательно владеют шекспировским стихом, они
воспитаны на этой технике. Но они очень любят говорить, когда к ним русские
приезжают: „Вы счастливые люди, вы читаете Шекспира не в этом туманном,
загадочном, архаическом тексте, когда продираешься через завалы старых слов, а
для вас Шекспир существует как факт современного языка, современной литературы
в переводах Пастернака, Лозинского”. Так что при желании даже здесь можно
увидеть некоторое преимущество».
Ольга Седакова. Все тонет в цинизме. — «Православие
и мир», 2016, 15 апреля <http://www.pravmir.ru>.
«Мне не хотелось углубляться в эту тему. Во-первых, о плохих
вещах думать неприятно — и вообще говоря, о них нечего думать. Они принадлежат
небытию, а ум, по старинному философскому убеждению, может созерцать только
вещи бытийные».
«Другая причина, по которой мне не хочется задерживаться на
этой теме, — это даже не предчувствие, а уверенное знание о том, какие отклики
могут вызвать мои рассуждения».
Александр Скидан. «Контрреволюция тоже пожирает своих
детей, но это слабое утешение». Текст: Сергей Сдобнов. — «Colta.ru»,
2016, 8 апреля <http://www.colta.ru>.
«Я отказывался от некоторых типов стиха, в которых поднаторел
к началу 1990-х и которые пользовались успехом в определенных кругах.
Отказывался от усложненности и некоторой манерности своих ранних эссе с их
установкой на самодостаточность языковой игры. Отказывался от религиозных поисков,
вернее, эти поиски привели меня в какой-то момент к чань-буддизму: это было
отличное противоядие от метафизических поползновений. Но пришлось отказаться и
от буддизма, потому что, если практиковать это (анти)учение по-настоящему,
нужно отрешиться от любых привязанностей, в том числе поэтических, грубо
говоря, разлюбить стихи и созерцать пустоту. Отказывался от
антикоммунистических взглядов; это происходило постепенно и довольно
мучительно, под влиянием Беньямина, с одной стороны, и политэкономических процессов
в стране, с другой».
«Переломным в личном плане был 1999 год — трагическая гибель
Василия Кондратьева подвела черту под целой эпохой: нонконформизм, как он
сложился в Ленинграде 1970 — 1980-х, стал безвозвратным прошлым, нужно было
искать новые формы сопротивления настоящему, теперь уже капиталистическому. В
том же году, в июне, в Петербурге проходила конференция, посвященная, что
симптоматично, литературному и политическому авангарду XX века; там я
познакомился с философом Артемием Магуном, он делал доклад о Мандельштаме и
революционной темпоральности, используя понятие цезуры, заимствованное у
Гельдерлина. Это был пролог к нашей дружбе и очередному витку резкой
политизации, приведшей через несколько лет к созданию группы „Что делать”.
Помню, в перерыве мы стояли у дверей Института истории искусств с Мишей
Рыклиным и Аней Альчук, и Рыклин очень эмоционально говорил, что бомбежки
Белграда — это точка невозврата, что мир больше не будет прежним и нас,
„западников”, ждут серьезные потрясения. Так и вышло».
Смерть и умирание в
России — как говорить об этом? Текст: Мария Строганова. — «Православие и мир», 2016, 18
апреля <http://www.pravmir.ru>.
16 апреля в Москве впервые прошел симпозиум «Смерть и
умирание в современной России», организованный Фондом помощи людям с боковым
амиотрофическим склерозом (БАС) «Живи сейчас», Международным институтом
экономики и финансов (лаборатория экспериментальной и поведенческой экономики
НИУ ВШЭ) и научным журналом о death studies «Археология русской смерти».
Говорит Михаил Алексеевский, директор Центра городской
антропологии: «Например, тело человека отправляется в морг. В традиционной же
крестьянской культуре огромное количество традиций связано с тем, как нужно
вести себя, когда покойник находится в доме. В том числе эти традиции
направлены на примирение со смертью. Получается, что когда мы по традиции
продолжаем исполнять ритуалы, но не понимаем, какая картина мира за ними стоит,
происходит диссонанс в наших отношениях со смертью».
«…такое явление
природы: утверждает, что Бога нет, хотя сам как ангел». Борис Успенский и Михаил Лотман о
семиотике и советском научном быте. Текст: Михаил Трунин. — «Colta.ru»,
2016, 6 апреля <http://www.colta.ru>.
«Недавно в Таллинском университете вышло второе, дополненное,
издание переписки Юрия Михайловича Лотмана и Бориса Андреевича Успенского.
Редактор этой книги Михаил Трунин поговорил с Борисом Успенским и Михаилом
Лотманом, сыном Ю. М., профессором Таллинского университета, о наследии
Тартуско-московской школы и научном быте 1970 — 1980-х годов».
«Борис Успенский: Да, я помню, мы встретились на
квартире А. М. Пятигорского. Юрий Михайлович, как человек старомодный и
приехавший из провинции, пришел в костюме и при галстуке. И у них завязался
спор с И. И. Ревзиным о существовании Бога. И Юрий Михайлович говорит: „Бога
нет”. А Исаак Иосифович говорит, что Бог есть. Вполне могло быть и наоборот —
это как шахматные фигуры: вот если ты играешь черными, то я играю белыми.
Послушали мы, значит, эти споры с интересом, не дошли до конца. И дальше —
слово за слово, давайте тогда в Тарту соберемся, говорит Юрий Михайлович, он с
ректором договорился.
Михаил Лотман: То есть Бог все-таки есть.
Борис Успенский: И выяснилось, что действительно Бог
покровительствует. У нас ведь настроение
было абсолютно аховое, потому что рассыпали набор сборника. И, понимаете, в Советском Союзе, когда
начинают клевать, это неизвестно, как надолго. И тут вот такое явление природы,
которое утверждает, что Бога нет, хотя сам как ангел: говорит, давайте летние
школы устраивать. Я, конечно, сначала подумал, что это все фантазия и нам
ничего не позволят. Но он сказал — давайте. И мы с женой приехали в Тарту в
1964 году. Юрий Михайлович жил на улице Кастани, и там мне бросился в глаза
необыкновенной красоты пол, покрашенный зеленой краской, — и по этому полу
большие следы Пятигорского, которые идут к кровати… Хозяева летом были на даче,
в доме был ремонт, и там остановился Пятигорский. А я в то время совершенно не
занимался историей, интересовала меня только структурная лингвистика».
Виталий Третьяков. Коммунизм не утопия, он будет
построен. Но каким он будет? — «Свободная пресса», 2016, 12 апреля <http://svpressa.ru>.
«Мне представляется совершенно очевидным, что, оставаясь при
всех своих ныне существующих и вполне проявившихся как положительных, так и
отрицательных свойствах, телевидение превратится в технологически качественно
иной, а потому и многократно более мощный феномен гипновидения».
«То есть пропорция сложится примерно такая: 10 процентов
реального (необходимая пища, удовлетворение некоторых других физических и
физиологических потребностей и что-то еще — для разнообразия и обучения
навыкам, необходимым для отведенного каждому труда) и 90 процентов виртуального
оживленного. Таким образом, в этой системе у человека не останется даже иллюзий,
а лишь одни миражи — объемные живые картинки и ощущения обладания не
существующей для нас и никогда для нас не достижимой реальностью или даже
вообще не реальностью, а мифом, воспринимаемым нами в качестве сущего».
«И теперь уже легко описать, как конкретно будет реализован
проект коммунизма как виртуальной реальности».
«Вопросов в связи с этим, собственно, три. Во-первых,
неизбежен ли такой коммунизм? Во-вторых, нужен ли нам (всем нам) такой
коммунизм? В-третьих, если не нужен, то можем ли мы его предотвратить?»
Борис Филановский. Снятие с языка. Какая польза бывает
писателю от неродного языка — и что такое «неродной язык» в музыке. Композитор
Борис Филановский сравнивает Ионеско, Аготу Кристоф, Беккета и Джона Кейджа — и
находит любопытную параллель. — «Booknik», 2016, 27 апреля <http://booknik.ru>.
«Эжен Ионеско начал писать на французском, как бы находясь
между ним и румынским. „Лысая певица” состоит из фраз, которые можно найти в
разговорнике. Похожая история у Аготы Кристоф, чья „Толстая тетрадь” написана
простыми / нераспространенными / назывными предложениями — Кристоф выучила
французский уже в зрелом возрасте. Или вот Беккет: ему нужен был французский
(опять-таки) язык, поскольку на нем ему было легче писать без стиля. Не могу
отделаться от ощущения, что двуязычие Ионеско, недостаточное знание языка
Кристоф или переход на чужой язык Беккета позволило им… как бы это
выговорить… не отвлекаться, не украшать. Называть, а не описывать».
«Язык не вел их за собой. Выражусь даже более нагло: их слова
не слипались в текст. Их мысли наги. Как будто они высекали слова на камне.
Ничего лишнего. „Без стиля”, как определил это Беккет. На стиль, на орнамент у
них, похоже, просто не было ресурсов — и им важно было именно их отсутствие. Носителю
языка такое отсутствие почти недоступно. У него в голове клей, питательная
смесь, бульон, в котором растворены слова и понятия».
«Какой язык может стать чужим для того, чей родной язык —
европейская музыка? На этот вопрос композиторы после Второй мировой дали
множество ответов. Среди них неевропейские музыки, музыка вне нотированной
высоты звука, другие темперации, акусматика, сонористика, да много чего еще. Но
даже в этом пестром контексте случай Кейджа остается уникальным».
Чувства и
чувствительность.
Русская эмоциональная мужская матрица — c историками и психологом. Беседу вела
Елена Фанайлова. — «Радио Свобода», 2016,
17 апреля <http://www.svoboda.org>.
Говорит автор книги «Появление героя. Из истории русской
национальной культуры конца XVIII — начала XIX века» Андрей Зорин:
«Сравнение Андрея Ивановича Тургенева с Ленским принадлежит великому русскому
филологу Александру Николаевичу Веселовскому в книге о Жуковском. Я бы сказал,
что он воспитан в той культуре, героем и идеальным выражением которой был
Ленский. В книжке я ее называю условно ранней романтической, и молодой Гете,
молодой Руссо — те образцы, откуда душа Ленского взяла свою пылкость. Но в
своем эмоционально обиходе, в своей жизни и во всем прочем он во многом уже
стремился сформировать иной психологический тип, характерный более для культуры
высокого романтизма, тип онегинский, охлажденного, разочарованного, героя. И в
нем они жили оба. И как я написал, его Онегин внутри него убил его Ленского».
«Всех молодых людей этой закваски учили вести дневник. Потому
что в масонской культуре, к которой принадлежал его отец и всего его друзья,
все люди, которые повлияли на него в молодости, было принято все время
подвергать свои чувства суду, оценивать их, сравнивать с образцами чувств, как
правильно себя вести и чувствовать. В этом смысле Андрей [Тургенев] был,
скорее, не исключением, а правилом. Другое дело, что масонский дневник всегда
исходил из единой, общей для всех членов ложи идеи самосовершенствования, и
вообще говоря, он был ограниченно открыт. Люди должны были предъявлять его
собратьям по ложе, вышестоящим начальникам, это было открытие свое перед
сообществом».
Шекспир: 400 лет
спустя. Разговоры с
Цветковым. Беседу вел Александр Генис. — «Радио Свобода», 2016, 18 апреля <http://www.svoboda.org>.
Говорит Алексей Цветков: «Совершенно ясно, что мы
живем при поколении, я имею в виду реальных носителей английского языка, когда
вымирают последние люди, которые понимали Шекспира со слуха. Даже очень
образованному человеку тяжело понимать со слуха его пьесы, но образованный
человек пользуется тем, что он, как правило, уже знает, о чем там речь. Почему
я окрысился на проблему перевода [Шекспира] на современный [английский] язык?
Потому что я не смог про нее нигде прочесть, нигде не сказано, во-первых, что
этот перевод будет стихотворный. Если вы внимательно следите за литературной
сценой, то ведь людей, которые могут писать метрическую, скажем, поэзию,
остались единицы. Есть, скажем, замечательный английский поэт Глин Максвелл,
который, кстати, и драматург, но в принципе это дело поручили драматургам. Я
понимаю, что драматурги знают английский язык и могут пользоваться
шекспировским словарем, но с какой поры драматурги стали переводчиками?
Переводят переводчики, то есть это может быть реальный писатель или поэт, но он
должен быть переводчиком прежде всего. Да никто сейчас не умеет писать
пятистопным ямбом. Хотя вру, сейчас идет пьеса, которая называется „Карл
Третий”, ее написал британский драматург Майкл Барли. Там такая гипотетическая
ситуация: умирает королева наша Елизавета и приходит к власти принц Чарльз».
«У меня был такой смежный опыт. Я был в Японии и подружился с
моей переводчицей, которая прекрасно говорит по-русски. Я сказал, что одна из
моих любимых книг — это „Записки у изголовья” Сей-Сенагон. „Представляю, как вы
любите эту книгу”, — говорю я ей. Она кривилась, кривилась и не сдержалась: „Ну
вы поймите, вы читали, я знаю, это чудесная Вера Маркова ваша перевела, я
по-русски ее читала, мне очень понравилось. Но мы же в школе читаем — это язык
XI века. Представляете себе, какое мучение?”»
Михаил Эпштейн. Авторы и аватары. — «Звезда»,
Санкт-Петербург, 2016, № 3 <http://magazines.russ.ru/zvezda>.
«Например, у самого Гегеля, разумеется, нет высказываний об
Октябрьской революции, Второй мировой войне или Интернете, а между тем Гегелю
было бы что сказать по этому поводу. Для обратных цитат целесообразно
использовать обратные кавычки-елочки, обращенные острием к цитате, а не наружу,
как обычно. »Реализация Абсолютной Идеи в период ее исторического созревания
проходит через фазу, которую можно охарактеризовать как попытку самоубийства«.
Это заметка Гегеля на полях книги В. И. Ленина „Государство и революция”
(1917)».
Михаил Эпштейн. Категория смысла и квантовая физика.
Как объединить гуманитарные науки с естественными. — «Наука» [Приложение к
«Независимой газете»], 2016, 27 апреля <http://www.ng.ru/nauka>.
«Каждое мгновение моей сознательно-волевой жизни я
обнаруживаю в себе несколько „я”, из которых делаю более или менее осознанный
выбор. Остальные „я” отступают куда-то, условно говоря, в параллельные миры; но
это наличие двойников я ощущаю именно как облачко возможностей, постоянно
окутывающих и „волнующих” мою идентичность. Без этого множества моих копий,
иных „я”, был бы невозможен даже простейший акт самосознания: мне нужно
смотреть на себя глазами кого-то другого, пусть он физически и неотделим от
меня, чтобы созерцать себя как объект, предстоять себе».
«С физической точки зрения, параллельные вселенные абсолютно
закрыты от нас. Однако с гуманитарной точки зрения мы имеем апофатическое
(отрицательное) знание о том, что в них происходит. Поскольку там все
происходит несколько иначе, то, что происходит здесь, с нами, приобретает
конкретный смысл. Смысл — это и есть тень других миров, падающая на вещи нашего
мира и придающая контрастность их очертаниям».
«Язык — это ложь». Как и почему человечество научилось
врать. [Лекция] Записал Алексей Сочнев. — «Lenta.ru», 2016, 3 апреля
<https://lenta.ru>.
Говорит доктор философских наук, профессор, преподаватель
НГУЭУ Олег Донских: «Получается, что мы знаем, как этот мир представлен
нам, только благодаря „покрывалу Майи”. Язык, с одной стороны, открывает его,
дает о нем представление; с другой стороны — он сразу определяет то, как мы эту
действительность будем видеть. Нам неизвестно, истина это или нет, и проверить
это невозможно. Мы не способны выйти за рамки языка и увидеть реальность такой,
какая она есть. Можно лишь сравнивать одно определение с другим, но оба будут
субъективны. Здесь возникает проблема иностранного языка».
«Как у Канта есть образ неких очков, через которые мы видим
мир, так и тут язык дает нам классификацию всего, что существует, он
встраивается между нами и реальностью и заставляет нас определенным образом
думать о мире, позволяет оторвать наш образ мира от наших переживаний».