Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 7, 2016
Свою десятку книг представляет филолог,
литературовед, доктор филологических наук, профессор МГУ Николай Алексеевич
Богомолов.
Б. В. Никольский. Дневник 1896 — 1918. В 2-х томах. Издание
подготовили Д. Н. Шилов и Ю. А. Кузьмин. Том 1, 1896 — 1903; Том 2, 1904 —
1918. СПб., «Дмитрий Буланин», 2015, 704
стр., 652 стр.
Имя Бориса Владимировича
Никольского (1870 — 1919) известно сравнительно немногочисленной аудитории, да
при этом он словно бы существует в различных ипостасях. С одной стороны, его
биографии регулярно появляются в изданиях, направленных на то, чтобы
реставрировать в России правомонархические и черносотенные партии; с другой —
его помнят текстологи Пушкина и Фета; еще с одной — филологи-классики; едва ли
не первым упоминанием после долгого забвения была статья о нем как о
публикаторе первых стихов Блока; кое-что написано о нем как о выдающемся
библиофиле. Редкостна, но все же иногда попадается книга его стихов. Частично
опубликована, а частично еще ждет своей очереди переписка его с писателями, политическими
и общественными деятелями, от будущего наркоминдела большевистского
правительства Г. В. Чичерина до занимающих внимание современных литературоведов
А. А. Кондратьева и Б. А. Садовского. Некоторую известность Никольский получил
как одна из ранних хорошо известных жертв советской власти: в мае 1919 года он
был арестован, а в июне расстрелян; внимательные читатели дневников З. Н.
Гиппиус помнят ее запись о том, что тело его было скормлено хищникам
Зоологического сада. Авторы предисловия к изданию, о котором мы ведем речь, не
без оснований называют эти сведения «вряд ли достоверными» (т. 1, стр. 41), но
в памяти они застряли.
Следует надеяться, что
после выхода двухтомного дневника имя Б. В. Никольского займет в сознании
современных читателей достойное место: конечно, фигура не первого и даже не
второго ранга, но чрезвычайно характерная для своего времени. А кроме того,
следует отметить именной указатель во втором томе, насчитывающий 130 страниц
большого формата петитом. Справочник по эпохе бесценный.
В свое время мне довелось
работать с рукописью дневника в фонде (в читальный зал его не выдавали) РГИА,
и, честно сказать, было мало надежды на то, что этот текст когда-нибудь будет
полностью опубликован. Хотя почерк автора вполне разборчив, но колоссальный
объем и разнообразие тех сфер, в которых Никольский вращался, делали задачу
нечеловечески трудной. Можно только восхититься энергией и трудолюбием
публикаторов. Однако комментаторская работа, как кажется, требовала больших
знаний или привлечения большего количества специалистов. В силу профессии я без
малейшего труда нахожу недочеты в литературной части комментария. Отношения с
Садовским, в свое время представленные в работе покойного С. В. Шумихина,
наверное, можно оставить и так. Но, скажем, острая характеристика В. Л.
Полякова (т. 1, стр. 506) явно нуждается в сообщении о том, что после
самоубийства молодого поэта Никольский был одним из составителей его посмертной
книги, небезразличной для истории русской поэзии. В худших традициях
откомментирована фраза: «…статья Тинякова (Александра Куликовского) в
„Земщине”…» (т. 2, стр. 171) — следует справка о газете, а вовсе не о
достаточно широко известной статье, напечатанной в этой газете 28 октября.
Столь же прозрачна для специалиста, но темна для читателя фраза «Тиняков и
Садовской перегрызлись окончательно» (т. 2, стр. 249): это ведь о полемике,
которой посвящена большая публикация В. Варжапетяна «Исповедь антисемита»
(«Литературное обозрение», 1992, № 1). Не стану умножать примеры — их
достаточно. Так что работа над дневником еще предстоит.
Единственный, кажется,
ощутимый недостаток книги — в ней слишком много рассуждений о римском праве и
его теоретических особенностях. Эта культура для современного читателя, не
являющегося специалистом, совершенно загадочна. Если когда-то дневник будет
переиздаваться, я бы предложил сделать один том, посвященный современным
событиям, а второй — проблемам юриспруденции, и второй издать для специалистов.
Г. В. Глёкин. Что мне было дано… Об
Анне Ахматовой. Составление, подготовка текста, вступительная статья,
комментарии Н. Г. Гончаровой. М., «Азбуковник», 2015, 300 стр.
Георгий Васильевич Глёкин
(1915 — 1998) был человеком, каких много. Обычным интеллигентом советской
эпохи. Мальчик с разнообразными интересами, более всего устремленными к
различным биологическим дисциплинам, много и широко читающий, переменивший
несколько мест службы то из-за сомнительного происхождения, то из-за войны и
тяжелой контузии, то из-за конфликта с неудобозабываемым Т. Д. Лысенко. С конца
1940-х годов он оказался в системе режимных научных заведений, которые, с одной
стороны, ограничивали внешнюю свободу, а с другой — давали возможность тем, у
кого были такие склонности, попытаться построить систему своего миросозерцания,
где гуманитарные интересы были едва ли не более важны, чем естественно-научные.
У Глёкина такие интересы явно были, и любовно подготовленное дочерью издание
части его дневников и писем вполне дает об этом представление.
Как и у большинства людей
такой жизни и такого воспитания, у него был собственный список приоритетов. В
предисловии можно прочитать выразительную цитату из его дневника 1961 года: «…я
написал бы статью о Тютчеве, Пастернаке и Миркиной. Я написал бы книгу об Анне
Андреевне. Я написал бы книгу о Всеволоде Александровиче <Рождественском>.
И даже, может быть, писал бы стихи» (стр. 41). Совершенно очевидно, что список
этот был собственным, выстраданным. Но вряд ли книга о В. А. Рождественском
вызвала бы сколько-нибудь значимый интерес сегодняшних читателей. Книга же об
Ахматовой, даже не написанная, а посмертно составленная, вызвала: вышло вот уже
второе ее издание, и в главной книге о поздней Ахматовой на имя Глёкина
выделено 7 строчек указателя — на одну меньше, чем на Бродского, и побольше,
чем на Берггольц. По его записям выверяются труды и дни Ахматовой, а что она
сама с 1959 года и до 10 февраля 1966 думала о своем собеседнике, которому
предстояло выносить ее гроб из больничного морга, — об этом можно прочитать в
книге.
Таким образом, перед нами
книга двунаправленная: с одной стороны, надежный источник сведений о жизни и
творчестве А. А. Ахматовой, с другой — памятник человеку своей эпохи, которую
нельзя было выбрать, а можно было только достойно пройти. Кажется, для одного
издания довольно. А если еще прибавить, что книга основательно издана, снабжена
фотографиями, хорошо написанной вступительной статьей и указателем имен, то
впечатление становится еще отраднее.
Единственным, пожалуй,
недостатком можно полагать некоторое излишество примечаний к текстам. Право,
читатель, интересующийся Ахматовой, знает, кто такие Пушкин, Чехов, Блок,
Лесков, Некрасов, Фет, Гумилев, Стендаль, Хемингуэй, Бродский, Солженицын… А
вот при словах «молодой филолог-славист из Индианы, что ли?» — стоило бы
подумать, возможно ли, что это А. Раннит, который был на год старше самого
Глёкина и работал отнюдь не в Индиане, а в Йельском университете, находящемся,
как известно, в штате Коннектикут? И, скажем, в комментарий к словам: «Кнорринг
(реэмигрант) очень старенький» (стр. 169) можно было бы дать что-либо более
выразительное, чем: «Речь идет о стареньком отце поэтессы И. Н. Кнорринг».
Николай Николаевич Кнорринг (1880 — 1867) был очень заметным журналистом в
русском Париже. И, наверное, было бы уместно сказать, что Ахматова написала
небольшое предисловие к книге стихов Ирины Кнорринг. Но это все-таки уже
предмет специального обсуждения.
В. М. Жирмунский. Начальная пора. Дневники, переписка.
Подготовка текста, вступительная статья и комментарии В. В.
Жирмунской-Аствацатуровой. М., «Новое
литературное обозрение», 2013, 400 стр. («Филологическое наследие»).
Г. В. Глёкин, как мы
узнаем из предисловия к его книге, филологов недолюбливал, полагая, что они все
куда-то вбок уходят от главного. А Виктор Максимович Жирмунский был прежде
всего филологом, образцовым филологом, у которого переплетались
литературоведческие и лингвистические интересы. И круг его исследований был
чрезвычайно широк — от судеб Байрона или Гёте в русской литературе до тюркского
героического эпоса, от теории стиха до немецких говоров на территории СССР.
Тынянов и Якобсон в последнем манифесте формального метода назвали его позицию
«академическим эклектизмом», но он продолжал свои штудии, несмотря на аресты,
проработки, войны, эвакуации и прочие невзгоды, выпадавшие на долю советского
человека, будь он даже академиком. Мне трудно об этом судить, но вполне
возможно, что одной из причин стал постоянный и интенсивный интерес к жизни
литературы, будь она старинной или современной. Вряд ли случайно первая же его
книга называлась «Немецкий романтизм и современная мистика», еще в 1916 году
появилась похваленная Гумилевым статья «Преодолевшие символизм», а потом стали
выходить рецензии, статьи и даже небольшие книги о Кузмине, Брюсове, Блоке,
Ахматовой. Все это обличало в авторе заинтересованного наблюдателя сегодняшнего
литературного процесса. А со временем стало понятно, что он был еще и поэтом
(его ранние стихи публиковали А. В. Лавров и В. В. Жирмунская-Аствацатурова с
помощью автора этих строк; кое-что напечатано и в предлежащей книге), в письмах
к Б. М. Эйхенбауму и в полученных от К. В. Мочульского обсуждались как
историко-литературные и теоретические проблемы, так и живая литература.
В нынешней работе
соединены разные хронологические пласты. Дневники пишет юный тенишевец,
которому от 12 до 15 лет. Письма к Вас. В. Гиппиусу — студент, а потом уже и
опытный ученый, обремененный и некоторыми административными обязанностями.
Письма А. А. Смирнова к Жирмунскому — к молодому, но уже набирающему вес в
науке автору популярных работ. Но объединяет эти письма то, что оба
корреспондента Жирмунского, как и он сам, тоже живут современной литературой.
Они почти не печатаются (Гиппиус чуть больше, Смирнов почти совсем нет), но
входят в круг поэтов и художников. Недавно были напечатаны письма Смирнова к
Соне Делоне, где отчетливо видна его художественная искушенность и
проницательность. В письмах к Л. Н. Вилькиной он — человек символистской эпохи,
стремящийся все испробовать и тщательно конструирующий свою жизнетворческую
позицию, скрываемую от академического большинства знакомых. Письма к
Жирмунскому нацелены прежде всего на академические вопросы, но и среди них то и
дело попадаются то политические известия, то отчеты о чудом дошедших в Крым
книгах, то описания нищенского быта тогдашней окраины. Одним словом, литературоведческая
работа теснейшим образом связывается с поэзией (не случайно Смирнов пишет: «Все
это касается собственно поэзии, кот<орую> я строго отличаю от литературы
вообще» (стр. 378)). А пайки, гонорары, преподавание, трудности с типографским набором
и вообще печатанием, болезни собственные и близких (у Смирнова была безнадежно больна жена),
прочие невзгоды куда-то отступали.
Может быть, сравнительно
многих читателей привлекут письма Смирнова
(в это время он преподавал в Петрограде, а Жирмунский в Саратове) от 25
и 29 октября 1917 года. В первом читаем: «Пишу сегодня, не зная, что будет со
мною, да и со всеми нами завтра. Многие говорят, что это будет решающий день. А
я ничего не говорю и ничего не думаю, и все представляется мне происходящим в
другой части света или на отдалении 300 лет. Перестал что бы то ни было
понимать и готов поверить даже, что большевики сейчас, т<о> е<сть>
в отношении настоящего момента правы» (стр. 358). А в следующем: «Керенский
стоит „у ворот Петербурга”, завтра может произойти решительная борьба <…>
Все это такой кошмар, что кажется мне происходящим не здесь, а в Турции.
Удивительно, как все это внешне нашей жизни не коснулось! Я не прерывал лекций
ни на один день. <…> Моя душа переполнена горечью и презрением и, быть
может, к Керенскому более, чем к большевикам. Не хочу об этом…» (стр. 362).
Одним словом, весь этот
материал чрезвычайно интересен и существен для представления о прошлом, которое
может против нашей воли оказаться и будущим.
Евгений Архиппов. Рассыпанный стеклярус. В 2-х томах. Том I.
Стихотворения и проза; Том II. Письма. Составление, подготовка текста,
вступительная статья и комментарий Т. Ф. Нешумовой. М., «Водолей», 2016. 656
стр., 832 стр.
Евгений Яковлевич
Архиппов (1880/81 — 1950) для своих современников был совершенно незаметен. Две
крошечные книжки, вышедшие перед революцией, учительство (в широком смысле — он
был и директором гимназии, а под конец от советской власти получил орден
Ленина), статьи в провинциальных газетах, письма к известным писателям, но
оживленная переписка преимущественно с такими же безвестными, как и он… И тем
не менее историки русской литературы начала ХХ века хорошо знают фонд 1458 в
РГАЛИ, созданный из бумаг Архиппова и сохраненных им. Он стеснялся навязываться
великим, но берег всякое свидетельство о них, которое к нему попадало. Среди
его бумаг документы и свидетельства о Блоке, Белом, Брюсове, Бальмонте, Вяч.
Иванове, Гумилеве, Волошине, Пастернаке и многих других. В первую очередь,
конечно, что касалось И. Анненского (он даже относящееся к нему местоимение
писал, как имя Господа, — Его). Но еще чаще он хранил бумаги тех, кто казался в
то время таким же отверженным, как и он сам, — Черубины де Габриак, Веры
Меркурьевой, Арсения Альвинга, Андрея Звенигородского, Дмитрия Усова. Сейчас их
имена и произведения вернулись или возвращаются в картину поэзии начала века,
но тогда лишь дружеское расположение и взаимное уважение заставляло внимательно
относиться к попавшим в руки бумагам. «Он сознавал себя хранителем…» — так
назвал Н. В. Котрелев одну из первых посмертных статей об Архиппове. И это
определение очень точно.
Двухтомник,
подготовленный Татьяной Нешумовой, прекрасно раскрывает эту особенность
личности и жизненной задачи Архиппова, раскрывает именно потому, что следует
распределению сохранившихся материалов. Составительница обнаружила довольно
много документов не только в личном архивном фонде Архиппова, но и в самых
разнообразных других собраниях, в том числе частных. Но и воссоединение ранее
разрозненного не меняет принципиального соотношения.
Сперва мы читаем стихи
главного героя этой книги. Их не очень много, и можно представить, что далеко
не всем они понравятся — слишком уж завязаны на поэтику своего времени, которая
многим кажется совершенно устаревшей. Не
споря с такими оценками, я бы все же хотел отметить, что время случается разное
и вполне есть вероятность, что когда-то те же самые стихи будут читаться и
восприниматься по-иному.
Вторая часть первого тома
отведена прозе. Это и воспоминания, и критические статьи, и философские
размышления, и то, что, скорее всего, получило бы в наше время неопределенное
название «эссе». Как кажется, в первую очередь они будут важны для тех, кто
усердно собирает мелочи к портретам деятелей начала века. И ранее отдельные характеристики из архива
Архиппова находили место в литературоведческих и биографических статьях, теперь
это станет еще более частым.
И, наконец, второй том
полностью занят перепиской как самого Архиппова, так и близких к нему людей, им
же чаще всего и сохраненной. Искатели сведений о тех авторах, которые входили в
круг знакомых Архиппова (а там помимо названных выше — Флоренский, Эрн,
Гершензон, Мейерхольд, Борис Садовской и др.), найдут подробности их жизни;
собирающие сведения об истории быта 1910 — 1940-х годов отыщут немало того, что
ранее ускользало от внимания: подробности семейного быта, книжных поисков и
находок, церковной жизни, типографских хлопот и многого другого. Наконец, это
история становления и укрепления человеческого характера среди самых различных
трудностей, которые сваливались на этого весьма нездорового и небогатого
человека.
Одним словом, для своей
аудитории этот двухтомник будет подарком. Но, конечно, только для избранных,
готовых войти в судьбу обыкновенного и незаурядного человека. Статья и
комментарии Татьяны Нешумовой много этому поспособствуют.
Валерий Брюсов. Письма неофициального корреспондента. Письма
к жене (август 1914 — май 1915). Общая редакция, составление, подготовка
текста, послесловие и комментарии М. В. Орловой. М., «Водолей», 2015, 232 стр.
Еще один корпус писем
принадлежит гораздо более знаменитому литератору. Что греха таить, Валерий
Брюсов уже не принадлежит к числу любимых авторов нескольких поколений
читателей стихов. Но записанные В. Ф. Ходасевичем его слова: «Я хочу жить,
чтобы в истории всеобщей литературы обо мне было две строчки», — стали
справедливыми, даже принижающими заслуги: в истории литературы о нем остались
отнюдь не две строчки, а много больше.
Разные тексты Брюсова и о
нем за последнее время появляются с завидной
регулярностью. В Ереване систематически выходят солидные по объему
«Брюсовские чтения» и другие книги, связанные с его творчеством, впервые за
долгие годы собран том драматических произведений, книжечка политических
статей, явились в свет две научные биографии. Конечно, неизданного остается еще
много, но едва ли не первое место среди этого неизданного занимает эпистолярий
Брюсова, его переписка. Сам поэт прекрасно понимал ее значимость и тщательно
хранил, даже опасаясь расстроить отношения с женой. Потом, в разные годы,
кое-что из этого комплекса утратилось, но все-таки опубликованы переписки с
Андреем Белым, Вяч. Ивановым, К. Бальмонтом, издателем С. А. Поляковым, с Н.
Гумилевым, М. Волошиным, А. Ремизовым и др. Комплекс юношеских писем, восстановленный
С. И. Гиндиным по черновикам, дает возможность полнее увидеть истоки творчества
Брюсова. Уже в двухтысячные годы вышли объемистые тома его переписки с
французским поэтом и сотрудником «Весов» Рене Гилем, а также с Ниной
Петровской, отношения с которой стали целой главой в жизни Брюсова. Но все же в
архивах находится немало ценнейших комплексов, заслуживающих всяческого
внимания. Одним из таких является переписка с женой.
Брюсов начал писать ей
еще когда был женихом, в 1897 году, а последнее письмо относится к сентябрю
1924 года, то есть написано всего за месяц до смерти. Конечно, переписка велась
только тогда, когда Брюсов был оторван от дома, но и так они представляют собой
ценнейшие свидетельства. Только что опубликованная книга включает едва ни самую
объемистую и цельную часть этих писем — те, что писались во время пребывания
Брюсова в Польше в качестве военного корреспондента. Вкупе с недавно
осуществленной републикацией его военных корреспонденций эта книга создает
объемную картину жизни поэта на протяжении без малого года — с августа 1914 по
май 1915 года.
Стоит отметить, что,
покидая Москву, Брюсов вовсе не собирался отказываться от участия в ее
культурной жизни и в различных делах. Жена становится его доверенным лицом в
сношениях с издательствами и типографиями, с Литературно-художественным
кружком, с кругом родственников и друзей, и таким образом до нас доносятся по
крайней мере отголоски той напряженной жизни, которой он жил в Москве.
Конечно, многое он прятал
от жены, прежде всего свои любовные увлечения. Автор предисловия и надежных
комментариев М. В. Орлова напоминает знающему читателю и про Е. А. Сырейщикову,
и про Марию Вульфарт, описания отношений с которыми, более или менее подробные,
уже существуют. Но полезно помнить об этом все время, читая письма. Полезно
помнить и о том, что есть письма обратные, где Иоанна Матвеевна дает Брюсову
отчет о выполнении или невыполнении его поручений. Временами письма эти весьма
интересны. Так, скажем, И. М. подробно рассказывает о скандале в Литературно-художественном
кружке, о котором Брюсов ее спрашивал. Его устроили не футуристы, а, наоборот,
скромные поэты, условно говоря, «неоклассической ориентации», которых
расстроили, выпустив на одном вечере с футуристами. Впрочем, ныне обо всем этом
можно прочитать в опубликованных письмах В. Ф. Ходасевича к Б. А. Садовскому.
Но и в таком
изолированном виде письма представляют собой предмет живейшего интереса
историков русской культуры 1910-х годов.
Максим Горький. Полное собрание сочинений. Письма. В 24
томах. Том 1 — Том 17 (Август 1927 — май
1928). М., «Наука», 1997 — 2014.
Максим
Горький — классик советской литературы, великий пролетарский писатель,
основоположник социалистического реализма. И Максим Горький — едва ли не самый
таинственный из советских писателей, наследие которого охранялось (да и
продолжает охраняться) с неизменным тщанием. Не упоминаемые книги, не
упоминаемые многолетние спутники, загадки жизни и смерти писателя волновали
воображение тех, кто пытался составить себе представление о литературе конца
XIX и первых 36-ти годах ХХ века, исправляющее официозную советскую историю и
историю литературы. Но сделать это было практически невозможно.
Лучшим
примером этого является издание полного собрания сочинений этого классика.
Через год исполнится полвека, как оно стало выходить в свет, а едва перевалило
за середину и уже нуждается в исправлениях. Только в исправлениях — для кого?
Новому официозу нужен Горький прежний. А новое поколение исследователей,
кажется, не очень-то интересуется этой фигурой вообще. Если раньше могла
подействовать формула: «Горький и имярек», то сейчас привязывание имярека к
Горькому не улучшает его репутацию, а наоборот — ухудшает. Том «Литературного
наследства» «Горький и советские писатели» в 1960 — 1970-е годы зачитывался до
дыр, а ныне даже разматывание давних интригующих узлов, вроде «Горький и М. И.
Будберг», «Горький и Нина Петровская», «Смерть Горького» интересует очень
немногих.
Наглядное
свидетельство этого — издание предпоследней серии полного собрания сочинений.
Сперва были изданы художественные произведения, потом — черновики, за ними
должна была последовать серия «Публицистика». Но в советские времена она,
причем не только «Несвоевременные мысли», была невозможна для публикации,
поэтому стали готовить к печати письма, где также было немало идеологических
проблем, но все-таки их можно было попробовать обойти. Издание вариантов
закончилось в 1982 году, а первый том писем вышел в 1997, то есть через 15 лет.
И можно быть уверенным, что это зависело не от работы составителей (за первые
три года вышло 5 томов, а это значит, что они уже давно лежали в редакции), а
от идеологии. Обещано было 24 тома, на данный момент вышло 17 и хронология
дошла до мая 1928 года.
Серия
«Художественные произведения» издавалась тиражом в 300 тысяч экземпляров.
Варианты — от начальных 23 тысяч до 14 тысяч в последних томах. Письма начали
выходить в 500 экземплярах, на последних вышедших томах тираж вообще не
указывается, а цена приводит в изумление. Конечно, это не злой умысел каких-то
инстанций, а обычное нежелание издательства нормально работать. Книги
превращаются в раритеты, не успев покинуть типографию.
А между
тем в письмах есть что почитать. Конечно, как у всякого большого по масштабу
влияния и по обилию изданий писателя среди них масса деловых. Но есть и
сквозные сюжеты, которые с удовольствием проследили бы многие, не желающие
верить официальным истолкованиям жизни писателя. Однако и тут таится не сразу
осознаваемая беда: это лишь письма Горького, а обратных мы не получаем. Между
тем именно публикация переписки писателя была бы подлинным героическим
поступком, как в свое время сделали издатели полного собрания сочинений
Пушкина. Увы, нам приходится верить на слово публикаторам, что ответные письма
процитированы в комментариях адекватно их подлинному содержанию. Но это можно
проверить только в некоторых случаях, отыскивая отдельно изданные собрания
двусторонней корреспонденции, что для обычного читателя и начинающего
исследователя, особенно живущего не в Москве или Петербурге, почти невозможно.
«Мы встретимся в солнечном луче…» Письма Константина
Бальмонта к Дагмар Шаховской 1920 — 1926. Вступительная статья, составление,
подготовка текста, примечания Р. Берда и Ф. Черкасовой; предисловие С. Шейлз.
М., «Русский путь», 2014, 624 стр.
Еще один комплекс писем
пришел к нам из-за границ России. В библиотеке Байнеке Йельского университета
находятся 860 писем К. Д. Бальмонта за 1920 — 1926 годы, переплетенные в четыре
тома адресатом писем (одно, самое последнее, от этого комплекса откололось, но хранится
в том же архиве). Их было больше, однако сейчас известны только эти.
Любвеобильность Бальмонта
известна, но, кажется, в ней не было трагического надрыва ни с его стороны, ни
со стороны его возлюбленных, которые составляли почти официальный список. Но
долгое время практически неизвестными оставались его отношения с княгиней
Дагмар Эрнестовной Шаховской, урожденной фон Лилиенфельд (1893 — 1967),
ставшей матерью двух его детей, сына и дочери. Сын был призван в немецкую армию
и, как предполагает его сестра, погиб на Восточном фронте, а дочь,
перебравшаяся в США, стала хранительницей писем и впоследствии передала их в
рукописный отдел библиотеки Байнеке. Она же написала и предисловие к этой
книге, а готовили ее к печати (и сделали это очень качественно) американские
специалисты, давно занимающиеся русской культурой.
В замечательном русском
архиве университета Лидса хранятся дневники В. Н. Буниной, которые опубликованы
только отчасти. 26 апреля 1922 года она записала: «По просьбе Бальмонта я стала
бывать у Дагмары. Она оказывается беременной. О себе и о Бальмонте говорит со
смехом. Не понимает сама, как влюбилась в него. Сегодня она рассказала мне
жизнь свою. Безусловно, она прежде всего авантюристка. Она по рождению шведка
по отцу и француженка по матери. Брат ее поступил в Иезуитский орден в Лионе с
очень строгим уставом. Не имеет права дотрагиваться ни до чего живого, не имеет
права никого целовать и даже здороваться за руку. Болел астмой. Заставляют его
делать самое для него неприятное. Он очень не любит запаха керосина, об этом
узнали и сделали его ламповщиком. Рассказывала о своем детстве и отрочестве.
Была сорви-голова. Ее отдали воспитываться за границу, там она чуть было не
вышла за турка, и так все в этом роде. Муж ее Шаховской сын Сергея Ивановича. Чтобы
уехать из Москвы за Бальмонтом, она фиктивно вышла замуж за какого-то латыша.
Имела с ним неприятности. В Париж приехала без визы и денег. Но с длинной
жемчужной цепью. Продала, и они хотели на эти деньги с Бальмонтом ехать в
Конго. Но Елена заявила, что если они поедут, она ляжет на рельсы… Они никуда
не поехали, но ожерелье почти иссякло. На эти деньги она и купила у Бальмонта
книгу, которую, конечно, и не думает издавать. Дала она Бальмонту и две тысячи,
которые он протряс в один вечер на глазах у Коли Гессена после того, как мы
обедали с ним. Вообще, по ее словам, раз в месяц Бальмонт пьет, и тогда все
деньги, какие оказываются у него в кармане, он раздает, тратит, как было и с
теми, которые Ян передал за перевод от французов. „Да почему Елена Констан. не
отбирает их у него?” — „Как можно — это оскорбит поэта”. Б. думает всегда, что
это в посл<едний раз>» (RAL, MS1067/375).
Такова низкая проза. Но
Бальмонт, хотя и переживал ее, и писал об этом, все же по старой символистской
привычке легко уходил в иное. За два дня до записи В. Н. Буниной он писал
Шаховской: «Нынче ночью Ты снилась мне. <…> Эти два дня Ты не выходишь из
моей мысли — такая, какой я увидал Тебя впервые в
Б<ольшом>Николопесковском переулке <…> Милая моя, мне предавшаяся,
страстная, любимая, любящая, стыдливая, хоть страстная, Дагмар, я люблю Тебя»
(стр. 103). Конечно, многим современным читателям такие письма не придутся по
вкусу. Но любой интересующийся символизмом не должен их миновать, потому что
они раскрывают ту сторону жизни поэта, которая обычно бывает закрыта.
И это не говоря уже о
том, что в тексте масса ценных свидетельств об эмигрантской поре в жизни
Бальмонта, а следом за этим приоткрываются и другие обстоятельства. Так, 2 мая
1923 года он пишет о художнице Н. Гончаровой: «Мы условились с ней о некоем
поэтическом предприятии. Я перепишу в небольшую тетрадь те стихи из
„Зачарованного Грота”, которые в свой час цензура уничтожила, присоединю к ним
еще десятка два наилучших и наиболее смелых стихотворений, посвященных страсти.
Люси переведет, а Гончарова даст свои пышные волшебные иллюстрации. Издателя
французского для такого предприятия мы конечно найдем, и успех такая книга
будет иметь, я полагаю, большой» (стр. 325).
И 21 августа: «Я переписываю разные стихи, которые соединяю в небольшую
книгу „Зачарованный Грот. Поэма страсти”. Мне обещалась художница Н. С.
Гончарова сделать рисунки, она гениальна в этом. На французский язык обещался
переводить эти стихи Морис Донзель. Гончарова, кажется, найдет издателя и, если
это дело выйдет, мы издадим изящную книжку с двумя текстами» (стр. 381 — 382).
Читая это, понимаешь не только то, как Бальмонт хотел вписаться во французскую
культуру (по тогдашним условиям такого рода иллюстрированный сборник
эротических стихов мог быть издан только весьма ограниченным тиражом для
библиофилов), но и то, как долго он помнил свои обиды: в мае 1903 года, то есть
как раз за 20 лет до первого из процитированных писем, цензура изъяла из лучшей
стихотворной книги Бальмонта «Будем как Солнце» семь стихотворений, и он был
вынужден заменить их другими.
Одним словом, книгу эту
должен поставить на полку всякий, занимающийся историей русского символизма.
Анатолий Валюженич. Пятнадцать лет после Маяковского. В 2-х
томах. Т. 1. Лиля Брик — жена командира (1930 — 1937); Т. 2. Последние годы
Осипа Брика (1938 — 1945). М., Екатеринбург, «Кабинетный ученый», 2015, 588
стр., 448 стр.
8 мая 1945 года
литературовед И. Н. Розанов, уже знакомый внимательным читателям «Нового мира»,
записал в дневнике: «Подходя к Арбату, встретился с Лилей Брик. На минуту
остановились, а потом я подумал: „До чего стара и безобразна”. Кем была она в
жизни Маяковского? Бетричей? Стервой?» (РГБ. Ф. 653. Карт. 5. Ед. хр. 6. Л. 75
и об.). К этому времени О. М. Брика уже не было в живых и, стало быть, книга А.
Валюженича уже исчерпалась. Но жизнь Лили Брик начинала свое инобытие,
постепенно она становилась легендой.
В последние годы
появилась масса самых разных книг, где так или иначе рассказывается про нее,
начиная от собственных ее «Пристрастных рассказов» и до вполне бульварной
литературы.
А. Валюженич относится к
числу подлинных собирателей редкостных документов и симпатизирует Брикам — как
О. М., о котором написал первую книгу, так и Л. Ю. Но и он, стараясь быть
беспристрастным, время от времени оказывается в сложных ситуациях. Это, к
сожалению или к счастью, неизбежно. Сами корреспонденты были людьми, которые
однозначным оценкам противятся. Да к тому же если не О. М., то Л. Ю. совершенно
отчетливо сигнализировала, что ее переписка с Маяковским, с сестрой и с мужем
представляет очевидную ценность и достойна изучения. А тут уж не так важно,
лежат письма в архиве или публикуются.
Но если документы
публиковать, то делать это нужно с толком и старанием. Публикатор (хотя его
функции в книге шире — это не сборник писем, а текст, в который тексты писем
инкрустированы) демонстрирует талант, такт и уместную сдержанность даже в
комментариях к сложным эпизодам, которых в книге немало. Так что перед нами
книга, которая, надо полагать, вскорости разойдется на цитаты для биографов и
Маяковского, и Бриков, и самых-самых разных людей, от безвестных домработниц до
военных высшего ранга или знаменитых писателей.
Звено. 2013 — 2014. Вестник музейной жизни. М.,
«Государственный Литературный музей»; СПб., «Нестор-История», 2015, 398 стр.
Мизерный тираж этой книги
вызван не тем, что она предназначена слишком узкому кругу потребителей, а тем,
что «Звено» — издание ведомственное, прежде всего использующееся для публикаций
сотрудников Государственного Литературного музея. Вот уже десять лет появляются
эти сборники, но часто остаются неизвестны даже специалистам. Вот пример. В
первом из сборников Е. М. Варенцовой было опубликовано письмо Андрея Белого к
А. Н. Толстому, ходатайствующее за бедствующего поэта А. Крайского. В данном
томе «Ежегодника Рукописного отдела Пушкинского Дома», который рецензируется в
этом выпуске «Книжной полки», опубликован блокадный дневник А. П. Крайского с
довольно подробным очерком его биографии, написанным с глубокой симпатией. Нет
сомнения, что комментатору «Ежегодника» публикация «Звена» очень бы
пригодилась, — но она практически недоступна. И об этом приходится всерьез
пожалеть, потому что в этих книгах открывается целая россыпь разнообразных
литературных редкостей.
Наверное, читателям не
лишне будет сказать, что такое Государственный Литературный музей и почему его
коллекции могут таить в себе различные редкости и тайны. Он был создан в 1934
году В. Д. Бонч-Бруевичем, известным большевиком и тем не менее человеком
широкой культуры. И почти сразу же выяснилось, что аресты и высылки, безденежье
и опасения за сохранность своих бумаг заставляют интеллигенцию (в широком
смысле этого слова) искать, куда бы надежно пристроить свои архивы. Гослитмузей
широко принимал их и даже был готов покупать. За семь лет удалось собрать
фантастическую коллекцию, которая, однако, в значительной своей части была
изъята при очередной реорганизации: рукописи было решено передать в создаваемый
Центральный государственный архив литературы и искусства, ведомственно принадлежавший
госбезопасности. У музея оставались изобразительные фонды, мемориальные
предметы — то, что можно было выставлять на обозрение. Но и какое-то количество
рукописей тоже сохранилось. Вроде бы маленький и почти неприметный отдел
рукописей Литмузея, однако, не мог быть обойден исследователями. А со временем он постепенно стал расширяться
и превращаться во вполне респектабельное учреждение внутри громадного музея,
сейчас по разным причинам оказавшегося в бедственном положении.
К тому же в «Звене»
(название генетически связано со сборниками Гослитмузея времен Бонч-Бруевича,
которые назывались «Звенья»), конечно, печатаются далеко не только сотрудники
отдела рукописей, что делает издание весьма разнообразным. Достаточно
перечислить имена тех деятелей культуры, о которых идет речь, чтобы понять это:
Лермонтов, Белинский, Тургенев, Достоевский, Бакунин, Герцен, Сухово-Кобылин,
Чехов, Репин, Дягилев, Бунин, Розанов, Андрей Белый, Пришвин, Ахматова, Василий
Каменский, Есенин, Добужинский, Чуковский, Шершеневич, Замятин, Бабель, Ксения
Некрасова, Солженицын, — я называл лишь самых известных.
В последнем томе,
название которого и вынесено в отдельную строку, можно прочитать о документах
из архива В. П. Некрасова, автора «В окопах Сталинграда», «Саперлипопета»,
диссидента и эмигранта. Есть воспоминания о Чехове. Документы Корнея
Чуковского. Фрагменты дневника Пришвина. Статьи о поэзии С. М.
Соловьева-младшего, о театре и филологических размышлениях А. С. Суворина, о
коллекционере Г. Д. Костаки. Неизданный рассказ Брюсова. Трогательный материал
о вдове Брюсова Иоанне Матвеевне. И, конечно, подробные хроникальные разделы о
том, что происходило в музее, — впрочем, это, конечно, уже действительно скорее
из категории служебного издания.
А вообще «Звено» надо
читать и держать в памяти на случай поисков в тех областях, которые оно могло
затронуть.
Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 2014 год.
Блокадные дневники. СПб., «Дмитрий Буланин», 2015, 654 стр.
Долгие годы Ежегодники (а
до того Бюллетени) Рукописного отдела Пушкинского Дома, одного из крупнейших
российских хранилищ документов самых различных писателей, в том числе не только
русских, представляли собой издания сугубо специальные: неудобного большого
формата, в бумажных обложках, на плохой бумаге, они, однако, занимали
сравнительно немногочисленных читателей тем, что хотя бы отчасти давали
возможность понять, что же хранится в этом едва ли не самом загадочном из
российских архивов.
Закрытость эту понять
можно: знаменитое «Академическое дело» 1929 — 1931 годов, приведшее многих к
расстрелам, долгим срокам заключения и ссылок, начиналось именно с
академических архивов, располагавшихся в тогдашнем Ленинграде. Архив старался
мимикрировать под то представление, которое было у обывателя: старичок в
сатиновых налокотниках и обвязанных ниткой очках, хранящий бумаги, давно уже
потерявшие актуальность. Лишь в 1970-е годы ежегодники сменили свой облик и
дух. Они уже говорили о том, что близко, не стараясь, как к тому призывал в
хрестоматийном стихотворении А. К. Толстой, умалчивать. В начале 1980-х
произошел погром, сборники вообще перестали выходить, но в освободительные
1990-е началась иная эпоха. Центром ее стал, пожалуй, ежегодник на 2012 год
объемом в 1136 страниц. Честно признаться, лучше было бы издать его в двух или
даже в трех частях. Хотя книга была качественно сделана, но удержать на весу
такую махину было тяжело. Нынешнее издание в этом отношении удачнее.
Удачнее и еще в одном
отношении. Я хорошо понимаю сложность редакции. Материалов в Пушкинском Доме
хватит еще не на один громадный том, и хочется дать слово всем, кто серьезно
занимается теми или иными темами. Но понимаю и специалиста, который вынужден
ограничивать себя в книжных приобретениях: книги дороги, места нет, навигация,
то есть библиография, устроена дурно. Ему бы хотелось не большой том обо всем,
а небольшой о том, чем занимается он сам. Дважды Ежегодники пошли по такому
пути, и оба раза — удачно. Первый был в сборнике на 1996 год (вышел он в
2001-м), посвященном выдающемуся пушкинисту Б. Л. Модзалевскому, а второй
сейчас, в томе, посвященном почти исключительно блокадным дневникам.
Нельзя сказать, чтобы
такие дневники были редкостью. Их опубликовано уже довольно много. Но вариант
Пушкинского Дома ориентирован на дневники литераторов или же людей сходного
склада личности. Может быть, они не слишком известны, но специалисты их знают.
Поэт А. П. Крайский (и потом его жена, писавшая после смерти мужа), поэтесса
Изабелла Гриневская, художник школы Филонова С. В. Ганкевич, писатель и
журналист И. Ф. Кратт, рукописи, сохраненные Ольгой Берггольц, — все это
придает особый характер нынешней публикации.
И очень хорошо, что
отобраны дневники людей разной идеологии: атеистов и православных, верных
сталинистов и ненавидевших сатрапа и его присных, стремящихся раствориться в
населении блокадного города и ставящих себя выше окружающих. Как и любую другую
публикацию такого рода, читать эти дневники трудно, но, в конце концов,
необходимо.