(составитель Андрей Василевский)
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 6, 2016
«Арион», «Афиша Daily», «Вопросы
литературы», «Гефтер», «Дружба народов», «Завтра», «Знамя», «Интерпоэзия»,
«Коммерсантъ Weekend», «Литературная газета», «Лиterraтура», «М24.RU», «Наше
наследие», «НГ Ex libris», «Нева», «Огонек», «Октябрь», «Про общество», «Радио
Свобода», «Российская газета», «Санкт-Петербургские ведомости», «Свободная
пресса», «Стенограмма», «Топос», «Урал», «Colta.ru», «IT BOOK», «Lenta.ru»,
«Prosodia», «RUNYweb.com», «The Prime
Russian Magazine»
Алфавит инакомыслия. Юрий
Домбровский. Беседу
вели Иван Толстой и Андрей Гаврилов. — «Радио Свобода», 2016, 20 марта <http://www.svoboda.org>.
Говорит Иван Толстой: «Но
интересно, что Юрий Домбровский, если Шаламова принимал и у него были с ним довольно
близкие отношения, то Солженицына он не принял почти совсем. Хотя они были
лично знакомы и Солженицын ходил в гости к Юрию Осиповичу, с портфелем. И
Домбровский об этом вспоминает. Но, тем не менее, в своем отзыве на „Один день
Ивана Денисовича” Домбровский Солженицына очень сильно потоптал. Он вообще не
принял этой его антиинтеллигентской позиции в этой повести, он был как раз на
стороне тех, кого герои „Ивана Денисовича” унижают, он был на стороне
интеллигенции, которая Солженицыну в этом рассказе, в этой повести не
нравится».
«Он не принял позиции Солженицына. И,
как позднее объяснял, не принял оттого, что Солженицын — государственник. (Это
Александр Исаевич продемонстрировал в своих более поздних книгах). А для
Домбровского человеческое самостояние, гордость личности, независимость, полная
индивидуальность была гораздо важнее этих государственных интересов и нужд,
которые были у Александра Исаевича».
Алфавит инакомыслия. «Доктор Живаго». Беседу вели Иван Толстой и Андрей
Гаврилов. — «Радио Свобода», 2016, 28 февраля <http://www.svoboda.org>.
Говорит Андрей Гаврилов:
«Намного сильнее в обществе были не литературные ожидания, а социальные,
общественные. Все раскрывается и, вдруг, мне показывают роман почти 19-го века.
Да, конечно, написанный немножко по-другому. Но представляете, если бы вдруг в
1989 году опубликовали запрещенный роман Тургенева? Не было бы никакого шума.
Ну, опубликовали, и слава богу. Выброшенная глава из „Бесов” Достоевского „У
Тихона”, которую всегда перепечатывали западные издательства, на русском языке
была напечатана. Ну и что? Вот так и здесь. Мне кажется, что этот роман еще
будет переоценен тогда, когда займет (практически уже занял) свое место просто
среди русских романов, свое место в общем пантеоне русской литературы. Тогда
его будут спокойно читать, уже забыв про то, что кто-то топал ногами, кто-то
требовал лишить автора гражданства, и так далее».
См.: Борис Пастернак, «Доктор
Живаго» — «Новый мир», 1988, №№ 1, 2, 3, 4.
«Андрея догнала война». Марина Тарковская — о брате-кинорежиссере,
отце-поэте и семейных корнях. Беседовал Кирилл Журенков. — «Огонек», 2016, №
10, 14 марта <http://www.kommersant.ru/ogoniok>.
Говорит Марина Тарковская:
«Кстати, не все знают, что у Арсения Александровича был старший брат, Валерий.
Во время Гражданской войны он стал анархистом, убежал из дома, воевал,
возвратился раненым, затем снова сбежал. Его судьба закончилась трагически: их
с приятелем оставили вдвоем оборонять маленькую железнодорожную станцию. Так
они и пропали: что с ребятами произошло, неизвестно до сих пор. И вот вам еще
несколько удивительных пересечений: этим приятелем, пропавшим вместе с
Валерием, был брат Григория Зиновьева. А объявление, в котором всех, кто что-то
знает, просят сообщить о судьбе Валерия и его друга, упоминает в своем дневнике
„Окаянные дни” Бунин. Для семьи исчезновение сына стало страшным горем, и
понятно, как много любви получал Арсений Александрович — единственный и
оберегаемый сын».
«Потом уже, после экспедиции в тайгу,
Андрей рассказывал, как лежал в лесной избушке во время грозы, один, и услышал
голос: „Уходи отсюда”. Андрей едва успел выскочить из избушки, как ее раздавила
огромная лиственница. Позднее я узнала: Андрей услышал эту историю от одного
геолога. К тому же в одиночку в тайгу никого не отправляли. Однако он
рассказывал ее так убедительно, что мурашки бежали по спине».
Без ангелов и демонов. Писатель Леонид Юзефович о том,
почему наши исторические оценки и взгляды колеблются, как маятник. Беседу вела
Валерия Пустовая. — «Российская газета» (Федеральный выпуск), 2016, № 51, 11
марта; на сайте газеты — 10 марта <http://rg.ru>.
Говорит Леонид Юзефович:
«Судьбоносной может оказаться любая мелочь. Вот в 1922 году, во Владивостоке,
подружились два поэта — Арсений Несмелов и Николай Асеев. Когда Приморье заняли
красные, Несмелов, который преклонялся перед Маяковским и мечтал с ним
познакомиться, решил уехать в Москву, а Асеев — эмигрировать в Китай. Он нашел
проводника, который брался от станции Гродеково по сопкам перевести его через
китайскую границу. Проводник посмотрел на асеевские хлипкие ботиночки и сказал,
что в такой обуви по тайге идти нельзя. „Надо вот в такой”, — показал он на
американские, на толстой подошве, ботинки Несмелова, доставшиеся ему по
какому-то счастливому случаю. Асеев предложил другу махнуться ботинками, тот не
захотел, и в итоге они поменялись судьбами — Асеев оказался в Москве, а
Несмелов — в Харбине. Первый стал другом Маяковского и эталонным советским
поэтом, второй — певцом подвига и трагедии Белой армии. Не то чтобы это произошло
только из-за ботинок, но они сыграли свою роль».
См. также: «Поединок в снежном аду.
Прозаик Леонид Юзефович об истории нормальных людей в ужасных обстоятельствах»
(беседу вела Валерия Пустовая) — «НГ Ex libris», 2016, 17 марта <http://www.ng.ru/ng_exlibris>.
О книге Леонида Юзефовича «Зимняя
дорога» см. рецензии Инны Булкиной и Ирины Богатыревой («Новый
мир», 2015, № 11).
Сергей Беляков о книге «Тень Мазепы:
Украинская нация в эпоху Гоголя». Беседу вел Петр Силаев. — «Афиша Daily», 2016, 22
марта <http://daily.afisha.ru>.
«Я начал работу над книгой в 2012
году, задолго до войны. Мне захотелось написать об истории нации так, как
писать уже разучились. Сейчас ее представляют как последовательность идей и в
лучшем случае интеллектуалов, эти идеи выдумавших. А я захотел создать совсем
другую историю — живую и полнокровную. Для нее народные песни и легенды
интереснее и важнее, чем скучные юридические трактаты, статьи, протоколы
заседаний в парламенте».
«Миф о Мазепе начали создавать в
эпоху романтизма. Образованные люди — и русские, и малороссияне — уже тогда
относились к церковной анафеме критически.
В 1806-м объявили анафему Наполеону, а в 1807-м заключили с ним мирный
договор — о чем тут говорить? Если верить этнографам, украинские крестьяне
вообще не знали, за что именно объявлена анафема Мазепе. Скоро он стал героем
украинского фольклора. В народных думах Мазепа нередко предстает характерником,
то есть казаком-колдуном, обладающим сверхъестественной силой».
«Люди так устроены, что делят мир и
людей на своих и чужих. Это иррациональное чувство, которое разумный человек
пытается как-то рационально обосновать».
«У меня есть три прекрасные русские
рубашки, но надеть их некуда — засмеют».
Владимир Варава. Из книги «Седьмой день Сизифа». —
«Топос», 2016, 22 марта <http://www.topos.ru>.
«Леонид Андреев, Александр Блок,
Андрей Платонов и множество других русских умных, талантливых и порядочных
людей чувствуют, видят и понимают правду жизни, которая заключается в честном
признании ее исконной бессмысленности. Можно сказать, что русская литература —
это какое-то невероятно пронзительное и достоверное откровение о
бессмысленности. Это, пожалуй, „родовая” черта русской
литературно-художественной традиции, которая тем и отличается от всех
остальных, что для литературы она слишком „тяжела”, а для философии слишком
„легковесна” (то есть художественна)».
Владимир Варава. Из книги «Седьмой день Сизифа».
Профанация мифа, или «бесполезный труженик преисподней». — «Топос», 2016, 25
марта <http://www.topos.ru>.
«Есть „тексты культуры” и есть
„тексты бытия”. Культура не равна бытию, но проблема в том, что все
бытийные послания также передаются через тексты культуры. Миф о Сизифе — это
текст бытия, который по недоразумению, ошибке или злому умыслу стал текстом
культуры, утратив подлинность. Это произошло с большинством текстов.
Единственный бытийный текст, сохраняющий свой статус кво бытийного — это
Библия. Но культура также стремится Библию превратить в текст культуры. Это и
есть истинная секуляризация — восприятие бытийных посланий как
текстуальных жестов культуры».
«Секуляризация в действительности —
это не обмирщение религиозного, сколько профанация бытийного.
<…> Вот почему наиболее глубокие натуры всегда испытывают
неудовлетворенность культурой, понимают ее фальшь и ложь, и стремятся найти
что-то иное, подлинное и настоящее. Но пройдя искус изощренного соблазна,
вынуждены возвращаться в стартовую точку, похоронив все свои надежды».
«Варварство — это катастрофический
разрыв преемственности». Беседу вел Петр Фаворов. — «The Prime Russian Magazine», 2016, 18
марта <http://primerussia.ru>.
Говорит архитектор и художник Максим
Атаянц: «Один раз они мне задали вопрос: а как можно понять, что
цивилизация кончилась? Это что, когда все вещи отнесли в музей? Я говорю: нет,
это когда исчезло само представление о музее, когда стало непонятно, о чем он и
зачем он вообще нужен».
«Варварство всегда возникает там, где
до этого была какая-то цивилизационная, колонизаторская деятельность, где есть
некое сопротивление среды. И откатом эта побежденная, более примитивно в
человеческом или культурном плане организованная среда берет реванш».
«Для меня абсолютно вся модернистская
архитектура — варварская. Не в оценочном смысле: „варварская” в данном случае
не значит „плохая”. Я имею в виду тут то, что она чрезвычайно разрушительно
действует на классический контекст. В
архитектурном смысле, не в политическом и не в расовом, я сторонник той
системы, которая была в ЮАР, — апартеида. Когда модернизм существует отдельно и
создает самодостаточный контекст, это может быть хорошо и интересно. Но, к
сожалению, часто происходят порча и паразитирование на классическом окружении.
Когда Бэй втыкает свою пирамиду во двор Лувра, она становится событием только
из-за этого. Точно такая же пирамида в бедном аррондисмане в нескольких
километрах оттуда никого бы не заинтересовала».
«Потому что классическая архитектура
— это тонко разработанный язык со своими алфавитом, синтаксисом, грамматикой.
Там есть проблема с тем, дурной или умный смысл ты на этом языке выражаешь, но эта
архитектура разговаривает. А архитектура модернистская — это очень часто такой
дадаистский текст, состоящий, скажем, из повторения звука „ы” на разные лады.
Да, там тоже может быть и блестящая архитектура, и плохая, но она обязательно
гораздо более агрессивна. Она не может молчать, и она не может создать
градостроительного контекста, это всегда серия очень спорящих между собой
зданий. Хотя это, конечно, вопрос вкуса».
Воздушный коридор. Дмитрий Кузьмин о литературных
поколениях, пространстве многоголосия и читателях поэзии. Беседу вел Владимир
Коркунов. — «НГ Ex libris», 2016, 31 марта <http://www.ng.ru/ng_exlibris>.
Говорит Дмитрий Кузьмин:
«„Вавилон” появился на рубеже 1980 — 1990-х годов в ответ на особую тогдашнюю
культурную ситуацию. Страна утратила свойственную брежневской эпохе болотную
стабильность: все стало стремительно меняться — в жизни общества и, в
частности, в литературе, где на страницы тиражных изданий хлынуло все, что
прежде было заперто в самиздате или запрещалось к переводу. В итоге почти вся
официальная советская литература моментально вылетела в трубу, и даже ее
условно прогрессивные „звезды” вроде Вознесенского и Кушнера начали плавно
отъезжать на свои законные места по краям третьего ряда, но для нас, тогдашнего
младшего поколения, важнее всего были два обстоятельства. Во-первых, до нас
никому не было дела, когда такое творится. Во-вторых, мы были первым поколением
с 1913 года, формировавшимся в условиях буйного эстетического и идейного
многоголосья, причем структура этого многоголосья не позволяла просто примкнуть
к одной из многих „партий”, а, наоборот, требовала прислушаться к разным
голосам одновременно».
«Этому запросу соответствовал
„Вавилон” с его ежегодным альманахом, книжными сериями, фестивалями, серией
поэтических чтений и т. д. И очень многие центральные фигуры сегодняшней
русской поэзии — от Марии Степановой, Полины Барсковой и Станислава Львовского
до Кирилла Медведева и Дмитрия Воденникова — были в этот сюжет довольно плотно
вовлечены. А затем появился и одноименный сайт, который транслировал вовне
сформировавшуюся у нашего поколения систему взглядов — основанную прежде всего
на признании многоголосья и диалога как важнейших позитивных ценностей
культуры, но вместе с тем и на готовности с некоторой безжалостностью отсекать
сколь угодно грамотное и аккуратное эпигонство. Потому что таковы законы
наследования в культуре: не старшие авторы выбирают себе преемников, а младшие
выбирают себе предшественников».
«К середине нулевых это поколение,
наше, естественным путем перестало быть младшим, начало появляться новое —
поэтому поколенческий проект был в прежнем виде закрыт, а вместо альманаха
„Вавилон” появился журнал „Воздух”, в равной мере работающий со всеми
поколениями».
Федор Гиренок. Помыслить неязыковое в языке. —
«Литературная газета», 2016, № 13, 31 марта <http://www.lgz.ru>.
«Русская философия началась с
радикализма в письмах Чаадаева и закончилась радикализмом в литературных
экспериментах обэриутов. Чаадаев — писатель, который ничего не написал, но
успел сказать, что он думает о России, с какой-то немыслимой ранее точки
зрения. Поэтому его назвали философом».
«Хармс — не писатель, хотя он и писал
рассказы для детей, и поэтому его назвали детским писателем. Но детям нравятся
страшилки и всякая звонкая ерунда. Например, „кокон, фокон, зокен, мокен”. Или:
„Я от хаха и от хиха я от хоха и от хеха еду в небо как орлиха отлетаю как
прореха”. Ведь это бессмыслица, но им весело».
«У него нет героев. У него нет
логики. У него детский взгляд на мир. В его сочинениях некому сопереживать. Его
тексты нужно осмысливать. „Я творец мира, и это самое главное во мне”, — писал
Хармс. Интеллигибельность обэриутов не нуждается в читателях. Она нуждается в
рапсодах. В чтении вслух. Она обращена к детям и философам».
Федор Гиренок. Хармс и софиология. — «Завтра», 2016,
№ 9, 3 марта <http://zavtra.ru>.
«У Хармса есть рассказ, который
называется „Власть”. Власть — это не политика. В рассказе речь идет о власти
слова. Никто не знает, что он делает и что он говорит. Почему? Потому что все
говорят словами, но никто не знает, что говорят слова. Одно и то же слово
пробуждает в каждом из нас свое представление. Эти представления никак не
связаны. А если они не связаны, то тогда люди, коммуницируя, с одной стороны
говорят, а с другой — галлюцинируют. Галлюцинировать — значит приватизировать
реальность. Если бы реальность была для людей одна и та же, то мы бы знали, что
слова говорят. Герои Хармса говорят, но не сообщают, не передают информацию.
Его персонажи передают звуки. У него язык распадается. Нельзя говорить то, что
уже знают, но нельзя сказать и того, что не знают. Нужно заставить язык сказать
то, что не уловимо умом. Язык, говорит Хармс, не делает нас зрячими. Человек
творит добро и зло вслепую: „Грех от добра отличить трудно”».
Федор Гиренок. Кандинский и абстрактная живопись. —
«Завтра», 2016, № 13, 31 марта <http://zavtra.ru>.
«Ребенок видит раньше, чем откроет
глаза. Он видит закрытыми глазами, то есть грезит. Внутреннее зрение всегда
предваряет внешнее. Сначала мы грезим, затем видим какие-то вещи».
«В абстрактной живописи нет ничего
такого, чего бы не знали дети, невротики и первобытные художники».
«То, во что человек верит, влияет на
то, что человек видит. Люди видят лешего, если верят, что он есть. Если они ни
во что не верят, то они ничего не видят, кроме холста и краски на нем».
Главкнига: чтение, изменившее жизнь. — «НГ Ex libris», 2016, 10 марта.
Говорит Ольга Балла: «Таких
радикальных переключателей было немного, и все они случились со мной в позднюю
пору детства. Первым стал летом 1978-го, незадолго до моих 13 лет, как ни
смешно звучит, учебник „Диалектический и исторический материализм”, забытый в
номере пансионата под Новороссийском кем-то из предыдущих его насельников. Меня
поразила первая фраза, которую я увидела, его открыв, — о том, что философия
занимается „наиболее общими законами” (мира, общества, не помню уже чего). То
есть основами и существом всего. Я немедленно поняла, что это интереснее всего,
что только может быть, — и с тех пор принялась читать все, что, по моему тогдашнему
мнению, имело отношение к философии. Второй стала в том же году книга Валентина
Катаева „Святой колодец. Трава забвенья” („Алмазного венца” там не было). Она
перевернула мои представления о литературе: я с жадностью и радостью открыла,
что можно писать без сюжета и фрагментами. <…> Третьим
текстом-переключателем стала переписка академика Ухтомского, найденная мною в
1980 году в старом „Новом мире”. Она вытолкнула меня из детства: из этого
текста я вышла с ясным пониманием тупиковости эгоцентризма и ценности другого
человека».
Александр Гладков. Дневниковые записи. 1972 год.
Публикация, предисловие и комментарии Михаила Михеева. — «Знамя», 2016, № 3
<http://magazines.russ.ru/znamia>. Начало (записи 1971 года) см.:
«Знамя», 2015, №№ 5, 6.
«15 янв. <…> Вчера В. А.
Твардовская прочитала два стихотворения, присланных семье в связи со смертью
Твард-го. Одно короткое — неплохое, талантливое. Другое — о Василии Теркине,
которого не пустили в ЦДЛ к гробу и он пошел в пивную, написано ловко и умело,
в манере „Теркина”, явно литераторской рукой. В. А. или не хотела назвать
авторов, или сама не знает».
Дневниковые записи Александра
Гладкова за 1967 год см.: «Новый мир», 2015, № 5, 6.
Владимир Губайловский. Письма к ученому соседу. О
грамотности. — «Урал», Екатеринбург, 2016, № 2 <http://magazines.russ.ru/ural>.
«Нейробиолог Мэриан Волф (Maryanne
Wolf), директор Центра изучения чтения и языка университета Тафта, сказала:
„Мы рождаемся не для того, чтобы читать”. Эту же мысль несколько более
развернуто сформулировал другой нейробиолог — Стивен Пинкер (Steven Pinker):
„Ребенок накрепко связан со звучащей речью, но печатное слово приходится
тщательно прикручивать болтами”. С этими утверждениями трудно не согласиться.
Действительно, чтение или письмо, в отличие, например, от понимания звучащего
слова или способности говорить, никак нельзя назвать основными функциями,
„прошитыми” в мозг человека».
«И здесь несколько простых приемов,
которые позволяют отстраниться от текста, уйти с проторенного вентрального пути
на дорсальный. Самый простой — это изменить шрифт. Когда я пишу, обычно я
использую онлайновый редактор Google Docs, крупные размеры шрифта — 14
или даже 16 кегль, и набираю текст шрифтом Arial. Когда текст готов
вчерне, я переношу его в MS Word, меняю шрифт на Times и уменьшаю
кегль. При этом меняется расположение строк на странице, наполнение строк,
количество слов, которое можно схватить взглядом одновременно. Не менее важно и
то, что меняется начертание букв. То есть возникает совершенно новая
пространственная конфигурация текста. А за пространственную конфигурацию
отвечает как раз дорсальный путь. Текст сразу отдаляется. Его приходится
„понимать” заново».
Владимир Губайловский. О специфике работы критика, пишущего
о поэзии. Речь на вручении премии «Белла». — «Интерпоэзия», 2016, № 1 <http://magazines.russ.ru/interpoezia>.
«Истолкование сна поэта, безусловно,
входит в сферу обязанностей критика. Неистолкованное стихотворение как бы не до
конца родилось, даже если его повторяют на каждом перекрестке. Эмоций недостаточно».
«Поэт, создавая стихотворение,
разрывает коммуникацию. Он говорит на непонятном для большинства людей языке.
Даже если кажется, что он кристально ясен. Поэзия обязана быть непонятной — это
ее родовое качество. Понятная поэзия — это поэзия привычная, то есть вторичная,
то есть строго говоря не поэзия. Она не совершает прорыва, не сдвигает границу
познанного. Поэзия всегда содержит новую идею, открывающую (приоткрывающую)
незнакомую местность, которой не было, пока она не была названа».
«Критик, как независимый свидетель,
должен подтвердить: „Перед нами не пустота, а действительность”. Или как
говорил Мандельштам: „Реальность”. Поэт в реальности своего открытия убежден
всегда — иначе он не сможет работать. Но его уверенности недостаточно, чтобы
отделить действительность от иллюзии».
«Критик понимает язык поэта и говорит
на языке читателя».
Дмитрий Данилов. «Сарай и человек мне интересны в
равной степени». Беседу вел Владимир Гуга. — «Лиterraтура», 2016, № 71, 3 марта
<http://literratura.org>.
«Я как-то не очень боюсь повторов.
Для меня важно лишь одно — мой личный интерес. Если процесс интересен, значит,
все хорошо. А будет ли это повтор или нет — неважно. Если говорить о Жорже
Переке, то, мне кажется, я его метод очень серьезно развил. Для него это было
чем-то мимолетным. Он буквально три вечера просидел на парижской площади
Сен-Сюльпис и описал ее. А я постарался к этому более фундаментально подойти».
«Люди у меня присутствуют наравне со
всеми остальными объектами. Они не выделены. В моих текстах нет никакой
иерархической сущностной разницы между персонажем в вагоне, который пьет чай
или ест плавленый сырок, и проносящимся за окном сараем. Они абсолютно
равнозначны. Сарай и человек мне интересны в равной степени».
«Мне кажется, [стихотворение]
„Переключатель” — вполне религиозный текст. Действительно, я считаю, что
поскольку мы все скоро умрем, у нас — все плохо. Все хорошо может быть только у
существа бессмертного, всеведущего, всесильного. В моих стихах религиозные
моменты проскальзывают. У меня есть даже текст „Пасха”, который можно отнести к
религиозной лирике. А в прозе моей никакой религиозности и нет».
Интеллектуальный журнал в России
1990—2010-х годов.
«Кодекс» нового интеллектуала? Спарринг Ильи Калинина и Кирилла Кобрина. Беседу
вели Ирина Чечель, Александр Марков. — «Гефтер», 2016, 9 марта <http://gefter.ru>.
Говорит Кирилл Кобрин: «Я
помню очень хорошо, как был то ли тематический блок материалов в журнале „Новое
литературное обозрение” лет 10 тому назад, то ли даже целый тематический номер,
посвященный спорту, и, в частности, футболу. Я туда написал статью о Зидане. И
через пару недель наткнулся на одном футбольном форуме. Кто-то расшарил ссылку
на мой текст и написал: „Какая-то хрень про футбол, но, впрочем, забавная”. В
сущности, отношение к понятию „интеллектуальный” и так далее в России в
основном сводится к этой формулировке».
«„Urbi” возник вообще в Нижнем
Новгороде и просто как литературный альманах, это не очень интересно: мало ли
литературных альманахов. Потом, когда он стал уже нижегородско-питерским, это
было гораздо интереснее, там было два соредактора — я и Алексей Пурин,
питерский поэт, у нас были довольно разные, надо сказать, взгляды, но я-то
следовал принципу, который был явлен в рижском журнале „Родник” в конце 80-х
годов, в русской версии его, где в общем-то было продемонстрировано
восхитительное безразличие редакторов к тому, как тексты, которые там
публикуются, друг с другом сочетаются. Мне ужасно нравилась эта идея чисто
серийная, как бы идущая на самом деле от искусства 50 — 60-х годов, что просто
мы помещаем самые разные тексты — а там были разные, там был Гумилев,
„возвращалась” же литература, Добычин, но в то же время там был Пригов, там был
кто угодно, и это просто было такое создание поля, на котором находится
множество самых разных вещей, из их случайной комбинации возникали столкновения
смыслов, и об этом было интересно думать. Для меня всегда журнал — это ведь
что? Это штука, которую читаешь, и просто интересно думать об этом, вот и все,
знаете, это очень просто».
Истина кипариса и истина яблока. Интервью с Соломоном Волковым.
Беседовал Алексей Черепанов. — «RUNYweb.com», Нью-Йорк, 2016, 15 марта
<http://www.runyweb.com/articles/culture>.
Говорит Соломон Волков: «И
Пастернак, и Булгаков всю оставшуюся жизнь мучились тем, что не сказали Сталину
что-то очень важное. Булгаков — что не добился от вождя поездки за границу.
Пастернак — что не так поговорил с ним о Мандельштаме. Как известно, разговор
закончился фразой Пастернака: „Хотелось бы с вами встретиться, поговорить… о жизни
и смерти” — и тут Сталин повесил трубку. А Шостаковичу Сталин звонил по
конкретному поводу: Дмитрий Дмитриевич должен был представлять Советский Союз
на конгрессе сторонников мира в Нью-Йорке в гостинице Waldorf Astoria (я
живу неподалеку, частенько прохожу мимо этого здания и каждый раз вспоминаю эту
историю). Дело происходило в 1949 году вскоре после печально известного
постановления ЦК о группе композиторов-формалистов, в которую были включены и
Шостакович, и Прокофьев, и Хачатурян… Шостакович ехать отказывался, сказался
больным. Раздается звонок Сталина, он говорит Шостаковичу: „В чем дело? Почему
вы отказываетесь? Что с вами? ” И Шостакович отвечает довольно-таки смелым
образом: „Меня тошнит! ” Тогда Сталин в свойственной ему „товарищеской” манере
говорит: „Почему тошнит? От чего тошнит? Мы пришлем вам врачей”. В дальнейшей
беседе Шостакович сказал Сталину, что он не может ехать на этот „чертов
конгресс” еще и потому, что после принятия постановления запретили исполнять
его произведения и его коллег, и он не может в сложившейся ситуации появляться
в Нью-Йорке. На что Сталин сказал: „А кто запретил, почему?” Шостакович
говорит: „Главрепертком запретил” — была в то время такая официальная
организация. Сталин изобразил крайнее удивление и сказал: „Мы этот
Главрепертком поправим!” И действительно — буквально через несколько дней вышло
распоряжение председателя Совета министров товарища Сталина об отмене
незаконного решения Главреперткома о запрете».
История чтения: к 50-летию «Улитки на
склоне». Беседа с
Борисом Парамоновым. Беседу вел Александр Генис. — «Радио Свобода», 2016, 14
марта <http://www.svoboda.org>.
«Александр Генис: <…>
Парадокс, который Лес поставил перед Кандидом, неразрешим. В других, более
оптимистических версиях грядущего, Стругацкие придумали профессию прогрессора.
Но попав вместо прошлого в будущее, прогрессор становится регрессором. Поэтому
герой „Улитки” — последний самурай, защищающий идеалы не только безнадежные, но
вредные, в том числе — экологически. Встав на сторону обреченных аборигенов
Леса, Кандид возглавил партию „питекантропов”. Хотите признаюсь в своем
кошмаре?
Борис Парамонов: Валяйте.
Александр Генис: Честно скажу, что по-настоящему я
понял „Улитку”— и восхитился прозорливостью авторов — лишь тогда, когда услышал
про овцу Долли, у которой было две мамы, но ни одного папы. Ее явление сделало
нас с Вами декоративным полом.
Борис Парамонов: Но овечку Долли, Александр
Александрович, не амазонки сделали, а те же самые представители мужской или
фаллической, как говорят феминистки, цивилизации. Хочу напомнить Камиллу Палья,
главную врагинью всех феминисток. Она сказала: если б мир пребывал в
матриархате, то мы до сих пор жили бы в травяных хижинах, и не было бы ни моста
Джорджа Вашингтона, ни гигиенических прокладок. В общем мне мешают амазонки у
Стругацких. Они в романе не работают, а если работают, то на какой-то другой
сюжет».
Бахыт Кенжеев. «Поэт служит Богу с кадилом, в
катакомбе». Беседа с Еленой Зейферт. — «Лиterraтура», 2016, № 72, 17 марта <http://literratura.org>.
«Б. К.: Лена, что для тебя
подлинная поэзия?
Е. З.: Это живые вещи, возникшие, говоря
образным языком Рильке, из семени, из зерна, целиком родившиеся на дословесной
стадии и затем вычерпанные словами. Не конструкции, не штучные изделия, а живые
организмы. Их рождение — не конструирование, а природное движение. Такие
произведения создаются по законам саморазвития. Они „неразборные”, их нельзя
исследовать до винтика, потому что они не состоят из винтиков. Они живые. Им не
нужен для сопровождения автор, чтец, потому что в них пульсирует жизнь, и она
резонирует с душевными и телесными вибрациями воспринимающего. После смерти
автора такие произведения сами находят читателей и издателей. А что для тебя
настоящая поэзия, Бахыт? Как отличить хорошие стихи от других?
Б. К.: Я это умею, более того — откровенно
умею. Вот девушка на обложке журнала — не подлинная, не живая. Мне 65 лет, и ни
разу в жизни я не испытал прилива мужской радости от вида девушки с обложки
журнала».
Книжный рынок движется к
качественному перевороту. Интервью Романа Богословского с издателем Юлией Качалкиной. — «Свободная
пресса», 2016, 13 марта <http://svpressa.ru>.
Говорит Юлия Качалкина («РИПОЛ
классик»): «Зачем нужен агент? Он нужен в совершенно конкретной ситуации, когда
автор и издатель бьются смертным боем во время подготовки книги к печати:
спорят до драки про редактуру, обложку, тираж, гонорар… тут нужен кто-то
третий, кто возьмет на себя роль буфера. Возьмет за руку и автора, и издателя,
и не даст им поубивать друг друга во имя выхода книги».
«За других издателей я говорить не
стану, но скажу за себя: у меня среди писателей друзей нет. Это некая
неизбежная этика профессии издателя. И вовсе не потому, что издатель хочет быть
таким честным, нет. Просто потому, что психологически тяжело дружить с
человеком, который видит в тебе только функцию».
«Если он [читатель] смотрит Масяню,
это совсем не значит, что он не может в тот же день взять и прочесть перед сном
пару стихов Фроста или Блока. Люди, любящие поэзию, имеют право любить что-то
еще».
«Я как я (не как редактор) люблю
читать Джейн Остин (у меня прозвище — по имени ее героини из „Мэнсфилд Парка” —
Железная Фанни Прайс), сестер Бронте, Вирджинию Вулф, Генри Джеймса. Из
современных — Иэн Бэнкс, Пол Остер, Майкл Чабон. Из русских могу смело назвать
Лескова, Гоголя, Тургенева. Я романтична до ужаса, но не боюсь в этом
признаться».
Кирилл Кобрин. В защиту книг. Всяких. — «Colta.ru»,
2016, 1 марта <http://www.colta.ru>.
«Осенью 2015-го появилось сообщение,
что Waterstones убирает с некоторых стратегически важных витрин
электронные ридеры и выставляет вместо них hard copies; ряд экспертов,
осмелев, заявил о неизбежной смерти электронных книг. Наверняка дело обстоит
гораздо сложнее, хотя на данный момент тенденция, похоже, именно такова.
Меня в этой медийной шумихе заинтересовала лишь одна деталь, которую, кажется,
никто не заметил. Даже не деталь, а интонация. Злорадство. Будто публика —
включая и тех, кто ежедневно смотрит в матовые экраны киндлов или бликующие
четырехугольники айпадов, — только и ждет момента, когда можно будет выкинуть
подальше свой любимый девайс и с наслаждением раскрыть старую добрую бумажную
книгу».
«А это значит, что внутренний
конфликт с электронной книгой глубок и даже отчасти утоплен в коллективном
подсознании. Более того, мне представляется, что с самого начала факт
использования электронных читалок вызывал у немалой части публики нечто вроде
угрызений совести, подавляемых, вытесняемых голосом здравого смысла,
экономической и экологической целесообразности — но тем не менее эти угрызения
совести были! И вот сейчас они вдруг вышли наружу, обернувшись злорадством.
Мол, знаем мы эти электронные книжки — они же ненастоящие».
Далее — попытка объяснения этого
феномена.
Владимир Козлов. «Поэзия перед выбором: умирать с
Мандельштамом или выживать с Пастернаком?» Разговор с поэтом и эссеистом
Михаилом Айзенбергом. — «Prosоdia», Ростов-на-Дону, № 4, весна — лето
2016 <http://magazines.russ.ru/prosodia>.
Говорит Михаил Айзенберг: «Что
до периодизации, то она осложнена тем, что нечто очень важное и почти
фантастическое произошло на рубеже 50 — 60-х. Чтобы это понять, нужно увидеть и
предысторию. У меня есть — возможно, несколько сумасбродная — идея о том, что в
конце тридцатых годов русская поэзия встала перед выбором: умирать ли ей вместе
с Мандельштамом или выживать вместе с Пастернаком? Выбрать что-то одно она не
смогла, просто разделилась на две поэзии — одна продолжалась вместе с
Пастернаком, другая умерла вместе с Мандельштамом, Введенским, обэриутами. А на
рубеже 50 — 60-х вот эта как бы умершая поэзия возникла снова — конечно, уже на
других антропологических, синтаксических, даже фонетических основаниях, но с
прежними художественными интенциями. И это было некоторое чудо. Мне кажется,
что склонность новой поэзии сомневаться в законности такого продолжения, да и
собственном существовании вообще, связано с тем, что она не могла до конца в
это чудо поверить — она и сейчас продолжает сомневаться».
«Поколение людей перед нами, старше
лет на 10-12, было невероятно значительным, они, собственно, и заложили новые
основания поэзии. Для меня это прежде всего Ян Сатуновский, Всеволод Некрасов,
Станислав Красовицкий и Леонид Чертков, Леонид Аронзон, „филологическая школа”
— Михаил Еремин, Сергей Кулле. Их было очень немного, человек десять-пятнадцать
— нас было уже на порядок больше. Наше поколение очень от них отличается — да
мы и не могли просто следовать за ними. Мы им обязаны очень многим, но в конце
шестидесятых началась совершенно другая эпоха, и все нужно было начинать с
чистого листа. Почти до середины 70-х мы жили как будто в тумане — жили в новом
мире, не понимая, насколько он нов».
Комбинации форм и смыслов в мире
хаоса и неврастении. Литературные
итоги 2015 года. Окончание. — «Дружба народов», 2016, № 2 <http://magazines.russ.ru/druzhba>.
Говорит Владимир Шаров: «То,
от чего, казалось, остались одни ошметки — дневники, воспоминания людей,
писавших их в 30 — 40-е годы и у нас, и за рубежом, начинают печататься во все
большем числе, и ситуация с сохранением обычной человеческой жизни уже не
выглядит столь безнадежной. Я имею в виду дневник Варвары Малахиевой-Мирович
„Маятник жизни моей…”, отлично откомментированный Натальей Громовой
(издательство АСТ, редакция Елены Шубиной). В. Г. Малахиева-Мирович была то
революционеркой, то поэтом, то театральным критиком, то переводчиком. Она вела
дневник с 30-го по 54-й год, год своей смерти. С редким тщанием, вооруженная
блистательной памятью, писала она о людях известных — Льве Шестове, Данииле
Андрееве, Анатолии Луначарском, и о тех, кого назвала „безвестными,
безобидными, безответными мучениками Истории”. Издательство „Новое литературное
обозрение” опубликовало (раньше, но попала книга ко мне сейчас) мемуары М. Н.
Семенова „Вакх и Сирены”, тоже в высшей степени хорошо откомментированные, а
отчасти и переведенные с итальянского В. И. Кейданом. Семенов — небесталанный
литератор, один из издателей „Мира искусства” и человек, близкий к Дягилеву,
бабник, пьяница, авантюрист и стукач. Третьей книгой назову подготовленные к
печати Натальей Корниенко и Еленой Шубиной письма Андрея Платонова к жене —
одну из самых трагических книг, которые в жизни мне доводилось держать в руках.
В общем, некоторые лакуны заполняются, и все уже не выглядит такой безлюдной
пустыней, какой было раньше».
Александр Марков. Философия милости: к 15-летию
кончины Виктора Кривулина. — «Фонд „Новый мир”», 2016, 17 марта <http://novymirjournal.ru>.
«Сонет Виктора Кривулина, вошедший в
книгу Requiem (1998) как текст 16, на первый взгляд понятен: программа
„абсолютной поэзии” Стефана Малларме сопоставляется с представлением об
абсолютной святости Серафима Саровского. Сюжет тоже прочитывается легко: где
люди без вины были убиты, преданы вечному забвению, там нельзя говорить уже ни
о какой вечности и даже ни о каких сроках. Только когда мир предстает
застывшим, как на фотовспышке, можно понять и весь смысл мистического
богословия как богословия ослепляющей тьмы, согласно „Мистическому богословию”
Ареопагитик. Но неясно, почему не тает снег: то ли это впечатление холода,
запредельного холода страдания, когда снег не может таять, то ли это шок от
холода и одновременно сияния святости, когда не успеваешь почувствовать, как
тает снег на щеках. Ключом к этому сонету может стать специфически
литургическое употребление некоторых понятий».
Владимир Мартынов. «„Дилетантство” — самое мягкое слово
в мой адрес». Композитор-юбиляр об антропологических циклах, смерти оперы,
русском роке и Джеймсе Брауне. Беседу вел Дмитрий Лисин. — «Colta.ru»,
2016, 30 марта <http://www.colta.ru>.
«В наших церквях сейчас поют
европейским, гомофонно-гармоническим образом. А если взять знаменный распев, он
гораздо ближе негритянскому госпелу, имеющему связи с архаичными
дохристианскими традициями. Можно сказать, что новоевропейское сознание,
культура и цивилизация подчищают любые древние традиции вообще, а музыку в
частности. В православной традиции это тоже видно: с XVII века эра
энергетического богослужебного пения закончилась, появилось то, что можно
назвать итальянщиной, которая не имеет отношения к тому певческому строю, что
был в православии до XVII века. Отменить нельзя, ибо благочестие веками
привыкало. Утрату крюковой нотации и древнего экстатического пения можно
объяснить массой причин, а восстановить не получится. То же самое с иконописью
произошло: великая русская икона XIV—XVI веков к XVII веку сошла на нет. Работы
новых мастеров несравнимы с вещами Андрея Рублева, Дионисия и Феофана Грека.
Исчезла особая иконическая энергетика, появилась слащавость что в иконописи,
что в пении».
«Если кто-то скажет себе: „Хочу стать
гениальным композитором” — ничего не выйдет. И не потому, что невозможно или ни
одного гения не осталось (все возможно, и они есть), а по причине тотальной
невостребованности. Не востребованы ни Богом, ни космосом, ни Союзом
композиторов. Зато востребованы, как точно заметил Освальд Шпенглер, другие
одаренности и виды деятельности, более плоские и плотные: адвокаты, банкиры,
бандиты, тренеры, косметологи».
«Я бы вообще не стал говорить о
советском или русском роке. А был ли мальчик? Есть трансформация бардовской
песни, что мы видим у всех ярких персонажей — Высоцкого, Башлачева, у всех
московских, уральских и питерских групп, даже у Гребенщикова. Если говорить о
рок-музыке во всем размахе смысла, то у нас этому понятию соответствуют Петя
Мамонов со „Звуками Му” и Леня Федоров с „АукцЫоном”. В роке не тексты главное,
а саунд и фанк. Ни одна русская группа не достигла неповторимости саунда, как
это было у Yes, Pink Floyd, King Crimson. Но это мое личное мнение».
Э. Меленевская. Казус Борахвостова: опыт интернет-разысканий.
— «Вопросы литературы», 2016, № 1 <http://voplit.ru>.
«Началась эта история лет десять
назад, и впечатление сидело занозой, но только сейчас руки дошли рассказать.
Толстенький, цвета яичного желтка томик я сняла мимоходом с полки книгохранилища
„Иностранки”, зацепилась взглядом за название:
„A Book of Contemporary Short Stories”. Хватательный рефлекс на
антологии рассказов остался у меня еще с тех времен, когда приходилось
подрабатывать переводами. Стала просматривать — посерелую от времени книжку
выпустило в декабре 1936 года, основательно подойдя к делу, нью-йоркское
издательство „Макмиллан”».
«Чехов — „Княгиня”, Бабель —
„Пробуждение”, Пантелеймон Романов — „Черные лепешки”, Олеша — „Вишневая
косточка”, а перед Романовым некто V. Borokhvastov — „The Tiger”.
Что за Борохвастов? Кто это? Почему не знаю? Рядом с Чеховым, Бабелем и Олешей?
Пантелеймона Романова знаю, а Борохвастова — нет! Надеюсь, изумление мое при
виде неведомого литературного имени понятно. Не доверяя себе, я прошлась по
научным отделам ВГБИЛ — и хотя русистов меж нас нет, публика все-таки тертая,
литературоцентричная. Нет, и слыхом никто не слыхивал…»
«Встретив как-то красноречивую ссылку
на словарь Даля (барахвост — клеветник, наушник, сплетник), я запоздало
предположила, что фамилия может быть искажена, принялась играть с гласными и
искать, например — Борохвостовых. И сразу удача: некто В. Борохвостов то и дело
фигурирует как автор серии статей „Бильярд”, публиковавшихся в журнале „Наука и
жизнь” в 1966 и в 1968 годах!»
И т. д. Весьма интересное
расследование.
Александр Мелихов. Либерализм бездомных и либерализм
домовладельцев. — «Нева», Санкт-Петербург, 2016, № 3 <http://magazines.russ.ru/neva>.
«Когда в начале девяностых в своем
романе „Исповедь еврея” я вложил в уста героя-полукровки эпатирующую формулу
„нацию создает общий запас воодушевляющего вранья”, это и мне представлялось
сильным ударом: ведь на лжи ничего хорошего основано быть не может! (Как бы не
так.) Но уже и тогда я подвел своего униженного и оскорбленного героя к
пониманию, что сокрытым двигателем его гимнов отщепенчеству было вовсе не
презрение к народному единству, но зависть к нему. Увы, не мимолетному и
бессильному презирать могучее и долговечное, а потому индивидуализм, либерализм
часто оказываются последним прибежищем завистника. Только идентифицируясь с
какой-то социальной группой, мы обретаем иллюзию собственной силы и
долговечности, — если только сама эта группа сильна, а главное — долговечна,
ибо лишь долговечность может породить иллюзию бессмертия — главнейшей из
человеческих грез (а только они и могут нас утешать и воодушевлять)».
См.: Александр Мелихов,
«Изгнание из Эдема. Исповедь еврея» — «Новый мир», 1994, № 1.
Мосты и бездны. В год памяти Шекспира лауреатом
премии Александра Солженицына стал поэт и переводчик Григорий Кружков. Беседу
вел Павел Басинский. — «Российская газета» (Федеральный выпуск), 2016, № 43, 1
марта; на сайте газеты — 29 февраля <http://rg.ru>.
Говорит Григорий Кружков: «Что
касается вопроса об авторстве, то я тут неколебимый стратфордианец. Я согласен
с Борисом Пастернаком: совершенно непонятно, зачем „простоту и правдоподобие
Шекспировской биографии заменять путаницей выдуманных тайн, подтасовок и мнимых
раскрытий”. Моя критика гилиловщины и тому подобных „теорий” — в статьях
„Шекспир без покрывала” и „Проделки вундеркиндов”».
«Начнем с того, что настоящий расцвет
русской поэзии был не в Серебряном веке, а сразу после его окончания, в
послереволюционную эпоху. Именно тогда вышли книги Гумилева („Костер” и
„Огненный столп”), Ходасевича („Путем зерна” и „Тяжелая лира”), Пастернака
(„Сестра моя — жизнь” и „Темы и вариации”), Мандельштама („Tristia”),
Ахматовой („Подорожник” и „Anno Domini”) и так далее».
Анатолий Найман. Смерть поэта и онемение народа. К
50-летию со дня смерти Анны Ахматовой. — «Коммерсантъ Weekend», 2016, №
6, 4 марта <http://www.kommersant.ru/weekend>.
«В 1956 году вышел сборник „День
поэзии”, и в нем стихотворение Николая Заболоцкого „Прощание с друзьями”.
Возвращение обэриутов, репрессированных и погибших, в круг живого обращения
поэзии совпало по времени с началом пути поэтов нашего поколения. Когда в
начале 1950-х появились изданные и ставшие библиографическими редкостями, а
также рукописные собрания стихов поэтов Серебряного века, это было воспринято
нами как естественное событие. Через 40-летний разрыв времени они пришли именно
к нам, как бы „пропустив” промежуточных младших для них и старших для нас
советских современников. Они были нужны нам, мы считали себя их прямыми
преемниками. Но обэриуты оказались неожиданным и незаслуженным даром. Заряд,
накопленный ими и посланный в будущее на предъявителя, мог предполагать
восстановление связи времен гораздо более органическое. В конце концов, он мог
предназначаться и нам как почти непосредственно следующим (годы рождения 1930-е
против их 1900-х) — если бы конец 30-х — начало 40-х не забили за ними двери
так глухо. На их фоне судьбы тех, из Серебряного, выглядели чуть не
счастливыми».
Анна Наринская. «Разговор нужен, чтобы говорить об
истине». Беседу вел Даниил Адамов. — «М24.RU», 2015, 16 марта <http://www.m24.ru>.
«Разговор — это не отдельные
высказывания двух сторон, а некая целостность. Его ценность для участников, в
первую очередь, состоит в том, чтобы лучше понять самого себя и услышать
оппонента — не согласиться, а просто различить, что он говорит».
«Вот Алексиевич, да, изучает травму
90-х. Многие люди, например, Татьяна Толстая, ругают ее за ее метод, называют
приставкой к микрофону. А я считаю, что главный недостаток книги „Время секонд
хэнд” именно в том, что автор — не приставка к микрофону. Это тяжелейше
отредактированный текст, там не осталось живых интонаций, а в качестве будто бы
реально приведенных примеров используются просто анекдоты, про которые
Алексиевич, поскольку она тогда здесь не жила, не знает что они анекдоты. Ее
герои говорят, что видели объявления „Куплю килограмм еды”, „Требуется уборщица
с высшим образованием” — ну что за бред. Так что это не изучение травмы, а
авторский взгляд на травму. Он там имеется, да».
«Я признаю полное поражение интеллектуалов
в нашей стране».
Павел Нерлер. Воронежская Беатриче. — «Октябрь»,
2016, № 3 <http://magazines.russ.ru/october>.
«В июне 1986 года Наталья Евгеньевна
[Штемпель] рассказывала пишущему эти строки, что незадолго до отъезда из
Воронежа, уже после написания стихотворения-завещания, Осип Эмильевич был у нее
дома, на улице Каляева. Когда он собрался уходить, она пошла проводить его до
трамвайной остановки. По дороге он вдруг остановился и сказал, что любит ее.
„Мы с вами будем жить, где вы захотите, хотите — в Москве, хотите — на Юге…”
Тогда Наташа заплакала и сказала: „Как жалко, что все было так хорошо и теперь
все рухнуло…”».
«…Возвратившись около 10 мая из
Москвы, Надежда Яковлевна сама прочитала Наташе стихотворение „На меня
нацелилась груша да черемуха…” и, улыбаясь, сказала: „Это о нас с вами”».
«Сближение Осипа Мандельштама с
Наташей Штемпель было настолько тесным, что, по существу, образовался своего
рода дружеский треугольник: покорнейшая просьба не путать его с любовным».
Лев Оборин. Похвала учебнику. — «Colta.ru»,
2016, 16 марта <http://www.colta.ru>.
«Нет, это не учебник письма, и правил
здесь не дают, а скорее подтверждают много раз уже проговаривавшееся правило
литературного процесса: новое литературное поколение (и мы говорим не о
возрастных категориях, а об общности воззрений, совпадающих с эстетическим Zeitgeist
и влияющих на него) утверждает свое видение литературы, ремесла,
фундаментальных вопросов и предлагает свой канон, отвечающий этому видению. В
этом смысле „Поэзия” — действительно манифест, и он отличается от идеального
объективного учебника, но стоит напомнить, что такого объективного учебника в
области гуманитарных наук не существует. Занимательно, что сообщество,
принимающее в штыки официозные планы по созданию „единых” учебников литературы
и истории — благонадежных, соответствующих линии партии, — испытывает
затруднения при виде по-хорошему спорного, обладающего собственной концепцией
учебника (о) поэзии: объяснить это я могу только тем, что больше половины
авторов — практикующие поэты».
«Современный поэт — часто и критик, и
филолог, и издатель, и редактор, и переводчик. Никакого разделения труда тут
нет, и это совершенно естественно: поэт — man или woman of letters,
„человек букв”. Оглянувшись на историю литературы, мы увидим, что это норма, а
не аномалия. То, что учебник „Поэзия” задуман именно такими людьми, и то, что
они пригласили в авторский коллектив не только литературоведов, но и лингвистов
(член-корреспондент РАН Владимир Плунгян), внушает доверие».
См. также: «„Поэзия”: мнения. Поэты,
филологи и критики о поэтическом учебнике» (текст: Сергей Сдобнов) — «Colta.ru»,
2016, 16 марта.
См. также рецензию Вл. Новикова
«С позиций нового мэйнстрима» в майском номере «Нового мира» за этот год.
Андрей Пермяков. Без архаистов и новаторов. — «Арион»,
2016, № 1 <http://magazines.russ.ru/arion>.
«Вот поэт Ната Сучкова день за днем
выкладывает в Фейсбук фотографии с одинаковым заголовком: „Вологда сегодня”.
Запечатлеваемые локации тоже примерно одинаковы: вид с Красного моста, соборы,
Набережная VI Армии, перетекающие друг в друга одинаковые дворы. Обычно
подобные блоги вызывают минимальный интерес. Даже и при всей фотогеничности
города Вологды. Но снимки, сделанные Сучковой, внимание привлекают. И чем
дальше — тем больше. В них со временем проступает нечто, заставляющее вспомнить
дежурное выражение про „специфическую оптику”. Хотя как раз для этих снимков
оптику автор использует самую разную, но вполне обычную, вплоть до камеры
мобильного телефона. Так что особенность не в оптике, а во взгляде. Нет среди
этих картинок лишь одного жанра. А именно — селфи. Автор всегда за кадром, хотя
так, вроде бы, теперь уже не делают. Но смотрит читатель (зритель?) блога эти
фотографии не ради вологодских красот, а в попытке взглянуть на фрагмент мира
глазами Сучковой. Нечто подобное таким фотографиям возникает при чтении ее
книг, вышедших одна за другой в издательстве „Воймега”…»
Также — о Сергее Завьялове.
Нина Попова, Татьяна Позднякова. Письма дядюшки. — «Наше наследие»,
2015, № 115 <http://www.nasledie-rus.ru>.
«М. Кралин рассказал со слов С. К.
Островской, что первое письмо от „брата с Уолл-стрита” Ахматова получила в
конце 1950-х. „Письмо напугало ее, и, чтобы предупредить неприятности, она в
сопровождении Островской отнесла его в Большой дом. Там ей в вежливой форме
ответили, что переписываться или нет с американским родственником — это ее,
Ахматовой, личное дело”. Однако брату она тогда так и не написала — не
сомневалась, что ее письмо в Америку стало бы реальной угрозой для только что
вернувшегося из ГУЛАГа сына».
«Лишь в 1963-м, прислушавшись к
совету Эренбурга, к которому В. А. Горенко обратился за содействием, она
коротко ответила брату. Это было ее первое письмо, после того, отправленного на
Сахалин в 1926-м, после „антракта”, как называет Виктор Горенко промежуток
длиной в 37 лет. Письмо сестры показалось ему „лишенным искренности”.
Естественно, он не понял ни ее долгого молчания, ни сдержанного тона».
«Более того, молчание Ахматовой и ее
сдержанный тон вызвали его сердитую иронию: „Моя родная сестра, которую я очень
любил, относилась ко мне с наплевательной точки зрения. То, что я остался живой
в декабре 1917 г., она, бедняжка, понимала как какой-то скандал, о котором
лучше не говорить. Когда я из Нью-Йорка писал ей и посылал подарки, она не
хотела даже мне писать…”».
В этом же номере «Нашего наследия»
впервые печатаются два письма Виктора Андреевича Горенко к Л. Н. Гумилеву,
которые сейчас хранятся в рукописном фонде Музея Анны Ахматовой в Фонтанном
Доме в Петербурге.
«Поэзия»: учебник или манифест? В опросе участвуют Андрей Тавров,
Игорь Шайтанов, Игорь Караулов, Владимир Козлов, Юлия Подлубнова, Евгений
Абдуллаев, Андрей Пермяков, Владимир Березин, Евгений Ермолин, Евгений Никитин,
Ольга Балла-Гертман. — «Лиterraтура», 2016, № 71, 3 марта <http://literratura.org>.
О недавно вышедшей книге «Поэзия.
Учебник» (М., «ОГИ», 2016, 886 стр.).
Говорит доктор филологических наук Евгений
Ермолин: «В этой дельной, умно и просто написанной книге мне, анархисту и
мистику, не хватает поэтического безумия как самодовлеющей интенции, как
некоего априори, без которого блюдо теряет вкус. Авторы слишком трезвы. Речь не
о примерах и образцах, которые предъявлены в учебнике, а об учебном тексте. Вы
спросите, а можно ли (а нужно ли) учить безумию. Есть о чем подумать. Редукция
метафизического измерения все же приспускает саму поэзию с Парнаса, и разговор
о ней теряет ту ауру вдохновения, без которой и сама поэзия не нужна. Перевод
темы в план „религиозной идентичности”, а тем более „православной идентичности”,
выглядит как-то странно. Позитивистский подход сильно упростил и разговор о
мифе, ритуале и символе в поэзии. В итоге главным поэтом-ритуалистом
представлен Пригов, и ему как бы даже нет альтернативы. Скомкан и сведен к
нескольким словам и возможный разговор о новом символизме в поэзии 2-й половины
ХХ — начала XXI вв. Гумилевский трамвай, конечно, интересен как пример, но ведь
это история давняя, и к тому же трамвай лишь средство трансфера, а
символическая емкость стихотворения связана скорее с другими образами. О
продолжении темы у Воденникова и вовсе говорить трудно».
«Примитив стал еще примитивнее». Киносценарист Юрий Арабов — о жалком
положении отечественного кино. Беседовал Андрей Архангельский. — «Огонек»,
2016, № 10, 14 марта.
«Я могу в разговоре на кухне
посетовать на власть, на русскую жизнь, но я никогда не собирался уезжать
куда-либо, хотя прекрасно осведомлен о наших национальных пороках. Трудности с
пониманием у меня были всегда. Еще в конце 70-х я примкнул к школе
метареализма, которая пыталась с помощью метафоры выйти за пределы „пузыря
восприятия”, выражаясь языком Кастанеды. И увидать вне „пузыря” духовный
мир. В художественном смысле у нас
кое-что получилось, но в социальном срезе мы потерпели поражение. Несколько
критиков подхватило троих первых (по времени) в этой школе — Жданова,
Парщикова, Еременко, но сейчас их книги продаются плохо. В Германии умер Парщиков. Жданов и Еременко
живы, но они „забили” на поэтическую активность. Круг „метафизиков” постепенно
истончился и распался».
«Я долго уповал на всякие пиратские
интернет-сайты, полагая, что это лучшая форма проката для сложного кино. Но те
отзывы, которые я вижу даже там, меня настораживают. Примерно половина
пользователей опять же не понимают, что им показали».
Евгений Рейн. Восемнадцатое марта. Полвека назад не
стало Анны Ахматовой. — «Литературная газета», 2016, № 9, 3 марта <http://www.lgz.ru>.
«Я тем временем снова наполнил чаем
чашки. „А что вы думаете о Михаиле Кузмине, Анна Андреевна?”. Ахматова
задумывается и отвечает не сразу. „Что я думаю? Я ведь очень хорошо помню,
какое замечательное предисловие Кузмин написал к моей первой книге. И
все-таки… Знаете ли, он иногда любил делать зло только из одного любопытства
посмотреть, что из этого получится. Много за ним греха. Он действительно был
виноват в трагической гибели Чеботаревской, а позднее очень нехорошую игру он
вел во время романа Ольги Судейкиной с Князевым. А когда утонул, катаясь на
лодке, его близкий друг, художник Сапунов, то и капли сострадания Кузмин не проявил…
А потом, уже в двадцатые годы, Михаил Кузмин царил в салоне Анны Радловой и
сильно ее выдвигал. А она в то время сильно увлекалась литературной политикой.
И вот в какой-то момент ради этой политической игры в раскладе Радловой
понадобилось обязательно унизить меня. И однажды у Радловых, на литературном
обеде, это год двадцать второй или двадцать третий, Кузмин заявил во
всеуслышание, что я поэт не общероссийского и не петербургского даже, а только
‘царскосельского‘ значения. И разумеется, мне об этом его высказывании тотчас
сообщили. Удивительно, как мало прошло времени после революции, а эти люди уже
забыли, насколько ‘столичнее‘ и важнее было жить в Царском Селе, а не на
Песках, где они все почему-то склубились”».
См. также: Олег Юрьев, «Третья
богородица. К 125-летию Анны Радловой» — «Новый мир», 2016, № 2.
Андрей Рослый. Второе дно в посланиях Тимура
Кибирова. — «Prosodia», Ростов-на-Дону, № 4, весна — лето 2016.
«Читая Кибирова, ностальгической
улыбкой узнавания ограничиваться не следует: для полноты понимания
стихотворения в его взаимосвязи с поэтическим мировоззрением, поэтическим миром
автора, нужно не просто констатировать наличие ряда прецедентных для Кибирова
текстов, а анализировать группы однотипных текстов в их возможной взаимосвязи.
Взгляд на произведение сквозь призму генезиса жанра позволит увидеть за
внешними проявлениями новаторства поэтическую традицию, без которой собственно
стихотворения как произведения словесного искусства нет. Эта работа со смыслами
мировой культуры, которые должны быть истолкованы неочевидным образом, и
представляется нам первоочередной в творчестве Тимура Кибирова».
«Достаточно удобно это будет показать
на примере того, как Кибиров поступает с одним из самых популярных в ХIX веке и
одним из самых перспективных с точки зрения возможностей реализации интертекста
жанром — посланием».
Роман Сенчин. Драма Валентина Распутина. — «Урал»,
Екатеринбург, 2016, № 3.
«Может быть, в архиве писателя есть
неопубликованные произведения, но мы сегодня имеем то, что имеем: десятка два
рассказов 80-х и 90-х, повесть „Пожар” — печальную метафору разлагающегося
застоя, повесть „Дочь Ивана, мать Ивана” — темное полотно того периода, который
принято называть лихими девяностыми. Все эти произведения оставляют ощущение
послесловий к „Прощанию с Матерой”. Но, по сути-то, о чем было писать автору
после этого великого, кончающегося рукотворным потопом произведения?..»
«Распутин — бесконечно печальный
писатель. Он не прячет печаль за пейзажами и крестьянским ладом, как Василий
Белов, за шутками и усмешкой, как Василий Шукшин, за сибирским колоритом, как
Виктор Астафьев. Распутин смотрит в упор, говорит прямо и в то же время
художественно, языком литературы, но почти без литературности».
«Не скажу обо всей деревенской прозе,
но произведения Распутина конца 60-х — первой половины 80-х в основе своей
анархические. Анархические в толстовском духе. Они вопиют: оставьте человека в
покое, не трогайте его, не спутывайте деньгами, так называемыми благами
цивилизации, „долгами и обязанностями”…»
«Валентин Распутин уходил без надежды
на русский народ да и вообще на цивилизацию. „Народ отступился, — говорил он. —
Если раньше он отступался, то ненадолго. Он брал себя в руки. А тут он не
захотел уже. Он устал… Сейчас, мне кажется, обречен весь мир. Подошло время
негодности этого мира”. Очень хочется, чтобы Распутин ошибся в своем приговоре.
Нужно сопротивляться, лечиться».
Александр Снегирев. [Интервью] Беседу вела Екатерина
Врублевская. — «IT BOOK», 2016
[без точной даты] <http://itbook-project.ru>.
«Мой прапрадед был каменщиком, мой
прадед был каменщиком, мой дед начинал каменщиком, но пришла советская власть и
карьера его рванула в заоблачные выси. Отец мой строил дачный домик, а я в
какой-то момент своей жизни погрузился в стройку серьезно. Сначала строили свой
дом, потом я стал консультировать уже чужие объекты. Стройка меня многому
научила. В том числе и краткости. Если с рабочими из Средней Азии, которые не
очень хорошо знают русский язык, говорить витиевато, они ничего не поймут. И я
научился говорить просто, доступно, коротко и ясно. Я научился из всех слов
выбирать самое емкое, самое точное».
«Строго говоря, книга — это дом,
писатель — это архитектор, а читатель — человек, для которого дом построен.
Писатель-архитектор, построил для вас этот дом и вам должно быть в нем хорошо.
Это не значит, что архитектор должен под вас подлаживаться, он должен делать
все искренне, от души, но вам все равно там должно быть хорошо».
«И вот заходишь ты в дом, а хозяин
тебя почему-то мурыжит очень долго в коридоре, а тебе уже скучно, ты уже видишь
приоткрытую дверь в гостиную, ты уже примерно понял, какая гостиная… Знаете,
бывают такие люди, они вам рассказывают что-то, а вы уже заранее понимаете, чем
кончится их рассказ, это неважно, все на свете кончается одним и тем же, вы
понимаете, как их рассказ будет развиваться. Вас держат в коридоре, собираясь
торжественно продемонстрировать все комнаты, а вы уже все про эти комнаты
поняли».
«Все на свете можно сравнить с
сексом, уж искусство точно, и самое обломное в сексе — это когда тебе в
какой-нибудь момент становится скучно, когда тот, с кем ты оказался в постели,
старается, и ты понимаешь, что старается, но тебе скучно. Искусство устроено
точно так».
Ирина Сурат. О поэтах и верблюдах: Осип
Мандельштам в глазах Арсения Тарковского. — «Октябрь», 2016, № 3.
«Надежду Яковлевну стихотворение
Тарковского очень „рассердило”, в частности, у нее вызвали протест слова „в
диком приступе жеманства / Принимал свой гонорар” и „стихи читал чужим”. Самого
Тарковского Надежда Яковлевна невзлюбила, отзывалась о нем резко,
несправедливо, обвиняла в трусости, „остановила” тот самый армянский сборник
Мандельштама с его предисловием — возможно, все это из-за „Поэта”, возможно,
образ Мандельштама показался ей неверным, карикатурным. В стихотворении Тарковского
есть любовь, сочувствие, печаль, но пиетета нет — нарисованный здесь портрет
принадлежит литературе, а не биографии».
«В завершение этого сюжета напомним
общепринятую схему, которая, как все общепринятое, если и верна, то лишь
отчасти. Согласно этой схеме Тарковский долгое время находился под сильным
влиянием Мандельштама, а в 1960-е годы освободился от него и стал поклонником
Ахматовой. Восходит это общее мнение к самой Ахматовой <…>».
«От очевидного перейдем к
неочевидному: если в „Поэте” у Тарковского образ Мандельштама присутствует
явно, то в его стихотворении „Верблюд”, с которого мы начали этот разговор,
мандельштамовская тема лежит в глубоком подтексте и сплетена с другими темами и
образами. Одного лексического сходства с „Поэтом” для таких утверждений
недостаточно, так что рассмотрим все обстоятельства, сопутствующие этим
стихам».
Такой нечаянный остаток. Подготовила Елена Боброва. —
«Санкт-Петербургские ведомости», 2016; на сайте газеты — 11 марта <http://spbvedomosti.ru>.
Говорит Александр Кушнер:
«Люблю не только парадный Петербург — сверкающий Исаакий на солнце или
искрящийся в инее серый с розовыми прожилками гранит набережных, — но и его
рабочие кварталы, эти краснокирпичные фабрики, напоминающие Бирмингем или
Манчестер. И даже новые окраины люблю. Потому что и в промозглую погоду, когда
знобит, у нас с вами есть возможность зайти в Русский музей или Эрмитаж и
увидеть жизнь в цвету, в красках. Достаточно вспомнить Сезанна, Клода Моне,
Рембрандта с его чудесным, как будто чуть задымленным, красным цветом, какого
нет ни у кого больше. Нет, нам жаловаться нельзя».
Иван Толстой. Управляя тамиздатом. Оксфордский
эпизод Ахматовой. — «Радио Свобода»,
2016, 5 марта <http://www.svoboda.org>.
«Как бы то ни было, именно [Глеб]
Струве и [Борис] Филиппов начали в 60-е годы подготовку ахматовского собрания
сочинений, которое по их замыслу должно было включать и все выявленные стихи, и
статьи о Пушкине, и — в перспективе — письма». Цитируемые письма хранятся в
бумагах Бориса Филиппова в Библиотеке Байнеке Йельского университета (США).
«8-VI-1965 Дорогой Борис Андреевич! В
воскресенье, на небольшом приеме в Оксфорде, в конце которого предполагалось
чтение стихов (оно не состоялось), я получил короткую милостивую аудиенцию и
перемолвился несколькими словами с А. А.
В среду должен буду звонить в ее гостиницу и может быть буду принят. Об
этом не надо, конечно, болтать. И у нее самой, и у ее „внучки” (т. е. внучки ее
мужа) был строгий наказ не встречаться с „бывшими русскими”. (А на приеме в
Оксфорде таковых было много.) <…> Сегодня поеду слушать Вознесенского,
который с большим успехом путешествует по Англии и произвел очень приятное
впечатление на Каткова, Hayward’a и др. Он послал в субботу
приветственную телеграмму А.А.А. Всего хорошего
Ваш Глеб Струве».
И вот: «Ахматова умудряется вникнуть
в привезенные Глебом Петровичем страницы, одно отвергнуть, с другим
согласиться, потребовать изменений, дополнений, правки. Она вмешивается и в
состав своего тамиздатского собрания сочинений, и в источниковедческие нюансы,
и даже в список тех, кого составители планируют поблагодарить за оказанную им
помощь! Нет, никому из классиков ХХ века не удавалось дирижировать своим
запрещенным, зарубежным, забугорным собранием сочинений: ни Льву Толстому (у
него и не было заграничного „собрания”), ни Пастернаку, ни Солженицыну. Только
Анне Ахматовой» (Иван Толстой).
Амарсана Улзытуев. «Слава Богу, поэты теперь могут не
унижаться и писать в свое удовольствие что угодно». Беседовала Елена
Серебрякова. — «Пиши-читай», 2016, 3 марта <http://write-read.ru>.
«Мое первое стихотворение было на
бурятском языке — в третьем классе, мне было девять лет. Меня попросили
что-нибудь сочинить — и, раз я сын знаменитого поэта, пришлось что-то сочинять.
Из получившегося стиха помню только название — „Хадхуртайхан елочко”, дословно
— „Игольчатая елочка”».
«Вопрос вполне понятен и меня не
удивляет, потому что и я сам подтверждаю — есть случаи, когда даже очень
известные русскоязычные авторы не русской национальности показывают нам образцы
не совсем совершенного, схематического владения русским языком, то есть не
владеют материалом, с которым работают. Да, разумеется, на русском я пишу сам.
Потому что никакой проблемы для меня в этом нет — я с детства билингв, когда
родители меня увозили на лето в деревню к бабушке и дедушке, мне приходилось
быстро вспоминать бурятский. В противном случае деревенские дети начинали меня
дразнить. И наоборот, когда я возвращался в город, в детском садике меня
начинали дразнить уже за бурятский язык, поскольку за лето я забывал русский,
то есть, как собака, все понимал, но отвыкал говорить, и мне приходилось снова
переучиваться. И так повторялось каждый год. Кроме того, однажды, когда мы с
отцом жили в чисто русском Боярске (железнодорожная станция и деревня на берегу
Байкала), отец нанял русскую старушку-няньку из соседнего села Мысовая — помню,
как сейчас, как она все время приговаривала: „Сынок, ты студеную водичку-то не
пей!” Там же я пошел в первый класс станционной начальной школы. Теперь это
наше Переделкино, а тогда отец там был первый бурятский дачник-поселенец. С
русским и у отца не было особых проблем, ведь он родился и рос в селе Шибертуй,
где исстари половина села бурят и половина — старообрядцев-семейских, многие из
которых сами в совершенстве до сих пор владеют бурятским».
Константин Фрумкин. Демон с тысячью лиц: тема судьбы в
русской драме начала ХХ века. — «Нева», Санкт-Петербург, 2016, № 3.
«Слово „Судьба” — конечно, не
единственное имя уничтожающей человека анонимной силы. Горький и Чехов, любили
слово „жизнь” — понимаемое и как непреодолимое стечение обстоятельств, и как
тот житейский ландшафт, в каком приходится действовать героям».
«Бессознательная ирония Булгакова
проявляется в том, что уничтоженные судьбой герои вплоть до финального занавеса
так и не осознают свою изначальную обреченность и имеют все основания
предполагать, что причиной их несчастья стала случайность, а вернее,
злодейство, совершенное конкретным человеком. Так, герои пьесы „Зойкина
квартира” в конце драмы уверены, что закрытие заведения мадам Зои и визит
агентов ГПУ объясняется убийством, которое совершил китаец Херувим. И только
зрители знают, что облава ГПУ готовилась заранее, что агенты приходили на
квартиру разведать обстановку еще до убийства, а совпадение визита стражей
законности с убийством в финале оказывается действительно простой случайностью.
Но убийство — неординарный и производящий впечатление инцидент — загораживает в
головах героев их обреченность, однозначность финала, который был бы одним и
тем же, независимо от того, совершил бы китаец преступление или нет. Такая же
система „маскировки” изначальной обреченности присутствует и в другой пьесе —
„Кабала святош”. Для Мольера непосредственной причиной королевской опалы
становится ссора с приемным сыном Муарроном, который доносит на отчима
парижскому архиепископу. Но только зрители да еще театральный летописец Лагранж
знают, что гибель была заложена много раньше — когда Мольер вступил в связь и
женился на собственной дочери».
Владимир Харитонов: бумажная книга
будет жить еще очень долго. Вопросы: Вадим Любимов. — «Про
общество», 2016, 21 марта <http://www.obshestvo.net>.
Говорит Исполнительный директор
Ассоциации интернет-издателей Владимир Харитонов: «Цены на электронные
книги в каждой стране очень разные. В США, например, книги крупных издательств
могут стоить даже дороже, чем издания в обложке (хотя и дешевле книг в
переплете). И это, кстати, в последние два года повлияло на то, что у крупных
издательств, таких как Penguin Random House, Simon & Schuster,
HarperCollins и Hachette Book Group идет спад продаж электронных
книг. Потому что покупатели предпочитают покупать бумажные книги из-за того,
что электронные слишком дорогие. Что же касается самой цены, то у обывателей
есть такая иллюзия: электронную книгу не надо печатать, поэтому она ничего не
стоит. Но стоимость печати вместе с бумагой, типографией и т. д. составляет не
более 15% от розничной цены за книгу. Остальное — редакционные расходы,
авторский гонорар, расходы по верстке, расходы на логистику, маркетинг, но
самое главное, наценка магазина — в среднем она составляет 70%, а бывает и
100-150% к отпускной цене издателя. Самая низкая наценка в Москве, насколько
мне известно, в магазине „Фаланстер” — 37% к реальной стоимости книги. Что
касается России, то у нас электронные книги довольно дешевые — в 2-2,5 раза
дешевле бумажной книги».
«Читатель современной поэзии — тот,
кто научился разучиваться тому, чему его учили в школе». Леша Огнев поговорил с Александром
Марковым о судьбе поэтического текста в современной России. — «Colta.ru»,
2016, 4 марта <http://www.colta.ru>.
Говорит филолог, философ,
искусствовед Александр Марков. Поводом для беседы стал выход книги А.
Маркова «Теоретико-литературные итоги первых пятнадцати лет XXI века» (М.,
«Издательские решения», 2015).
«Я думаю, читатель современной поэзии
— тот, кто научился разучиваться тому, чему его учили в школе. Школа довольно
основательно внедряет в человека целый ряд структур, все эти понятия о
душевности, эмоциональности, характере, рифме, персонаже, образности, все эти
часто нелогично и противоречиво построенные сцепки понятий вроде „логика
образа” или „художественный мир”, не выдерживающие самой простой рефлексивной
критики. И главное — не приучает к аналитике. Ольга Александровна Седакова, чье
имя вы упомянули, часто говорит о том, что советский и постсоветский человек в
принципе не приучен работать над собой, распознавать собственные эмоции,
квалифицировать их, проводить самоанализ и контролировать мысль или
чувство. А я часто привожу другой
пример: мемуары немецкого профессора, который преподавал в России при
Александре I. Российские студенты поразили его двумя качествами: первое — как
быстро они в сравнении с немецкими усваивают точные науки, а второе — как они
совершенно неспособны понять термины философской антропологии. Он пытался
объяснить, чем, по Канту, разум отличается от рассудка или ум от разума, но
студенты говорили, что не видят особого различия».
«Если говорить о Бродском, его
популярность среди молодежи строится вот на чем: прежде всего, он оказал большое
влияние на язык рок-поэзии и другой консенсусной культуры. Есть огромное
количество вторичной продукции вокруг Бродского, как есть, допустим, грубо
говоря, магнитики с видами Флоренции. Есть поющая на языке Бродского группа
„Сплин” или какие-нибудь новейшие группы, поющие самого Бродского, в соцсетях
гуляют демотиваторы с Бродским. Вся эта индустрия работает на Бродского. В этом
смысле Бродский — американец не только потому, что он — удачник в американском
смысле, но и потому, что он — создатель определенного количества образов,
которые в консенсусной культуре не менее важны, чем образы Микки Мауса и
Мэрилин Монро. Образ себя в качестве уставшего человека, „Никто в плаще”, образ
переживания мира как постоянной смены картин, шествия, переживание любой эмоции
как постоянно затихающей — все это не менее важно, чем приключения Чарли
Чаплина и Микки Мауса. Это своего рода полукинематографическая реальность».
«Я играю своим и чужим стыдом». Денис Драгунский об отце, юности и
психоанализе. Беседу вела Наталья Кочеткова. — «Lenta.ru», 2016, 19
марта <http://lenta.ru>.
Говорит Денис Драгунский: «Я
убежден, что все книги, посвященные разборкам с внешним, за очень редким
исключением, на самом деле написаны для того, чтобы разобраться с собой. Все
конфликты, которые у человека происходят вовне — это всего лишь овнешнение,
или, как говорят у нас на Смоленщине, экстернализация внутренних конфликтов».
«Поэтому, когда человек рассказывает
в мемуарах, как ему кто-то нахамил, как кто-то изменил жене или мужу, на самом
деле это он работает с внутренними объектами, которые не дают ему покоя.
Поэтому многие разоблачительные мемуары не выдерживают критики. Допустим, трое
разных авторов написали об одном и том же человеке или супружеской паре. И в
результате у всех получается разное — потому что каждый в конечном счете
написал о своем. А вовсе они не Шерлоки Холмсы, которым и правда интересно, чья
это пуговка».
«Я смотрю на мир, как он преломляется
в моем восприятии. Меня интересует, во-первых, любовь, во-вторых любовь и она
же в-третьих. Ничего, кроме трех этих вещей, в жизни маленьких и взрослых людей
больше нет. А не будучи ни социологом, ни сексопатологом, я могу апеллировать
только к собственному опыту».
«Я просто пытаюсь объяснить
определенные явления». «Стенограмма» поговорила с культурологом, поэтом и автором статей для
новых медиа Сергеем Сдобновым. Беседу вел Кирилл Александров. — «Стенограмма»,
2016, 8 марта <http://stenograme.ru>.
Говорит Сергей Сдобнов: «Не
уверен, что у всех в голове „схожее” представление о культуре. Для одних
культура — это уступать место в транспорте, для других — книги, музыка и все,
что с ними связано. Для кого-то — смыслы, произведенные человеком и замеченные
другими людьми. В каждой конкретной истории/ситуации представление о „культуре”
будет меняться. „Писать о культуре” — работать с тем полем смыслов, которые
создал человек для самого себя и других (реклама, перформанс, увеличение
смертности людей определенного возраста или цвета кожи/гендера в Бутово или
страницы мертвых людей в социальных сетях). В каждом случае у нас будут разные
границы, язык(и), подход и вопрос. Все вещи требуют своего языка на(о)писания,
особенно „новые” вещи и явления».
«Культурология — способ мышления,
когда ты задействуешь элементы любых дисциплин для ответа на поставленный
вопрос; часто ответ на интересующий культуролога вопрос не может быть дан в
рамках одной дисциплины».