Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 4, 2016
Василий
Бородин. Лосиный остров. Вступительная статья А. Порвина.
М., «Новое литературное обозрение», 2015, 144 стр. («Новая поэзия»).
«Он пытается освещать пространства,
а не заселять собою уже освещенные» [1]
В начале прошлого лета из печати вышла
долгожданная, пятая книга московского поэта Василия Бородина — «Лосиный
остров». В ней собраны тексты, организованные в основном по хронологическому
принципу и охватывающие период с 2005 по 2015 год. «Лосиный остров» можно с
осторожностью назвать Избранным поэта, как минимум потому, что внимательный
читатель обнаружит среди ранее неопубликованных стихотворений вкрапления из
предыдущих книг. Наличие этих вкраплений свидетельствует о принципе преемственности
и связанности всех книг Бородина, недаром в предисловии Алексей Порвин отмечает, что «системное прочтение, видение поэтики
как единого целого во всей ее многомерности — необходимое условие при обращении
к стихам Василия Бородина» [2] .
Близкий круг Василия Бородина — Анастасия Афанасьева [3] ,
сохраняющая удивление и восхищение перед миром: «Только слышать, и видеть, и
говорить» [4] .
Письмо Бородина существует в непрерывном диалоге с графическим устройством
стиха Полины Андрукович, обусловленным дыханием как
«поводырем ритма» [5] .
Не менее явный диалог ведется с текстами Игоря Булатовского:
простые частицы бытия, схожие иконические знаки, общие мотивы/образы неба,
птиц, света, воды, земли перетекают из одной книги авторов в другую. За плечом
Бородина стоит «разлитая тишина» Михаила Айзенберга,
исполняя роль наставника и вневременного камертона.
«Лосиный остров» — книга о пространстве. Реальность
названия (отсылающего нас к национальному парку Лосиный остров, крупнейшему
лесному массиву в Москве) и одновременно его существование в качестве
литературного топонима намекает читателю на двойственность, пространственную
балансировку слов в поэзии Бородина и на бинарную функцию стихотворений,
собранных под обложкой пятой книги, — «создание» и «сохранение». Эту функцию
тексты Бородина начали выполнять уже в дебютном сборнике «Луч. Парус».
«(С)охранение» началось с определения опасности: «ветер сорван с пилоток и
паток / и касающееся людей / превращается в недостаток» [6] . Человек в
тексте Бородина предстает не целым, опасным для окружающего мира, требующего
охраны от касания не целого «человека» и «человеческого»: «я здесь гуляю я
здесь плохо / вижу невидимое и сзади / ходят такие же глаз тетради / вымаранные
отметкой плохо». Здесь прочитывается и разделение «героя» и «мира», непринятость человеческого, маркируемого местоимением «я», редко
встречаемая в последующих текстах Бородина «оценка», в данном случае оценка
«лирическим героем» действий (задач) письма Бородина — «видеть невидимое». В
раннем письме Бородина формулируется провиденческая
функция поэта, среди очевидных признаков «романтического» проявляется материал,
из которого будут расти элементы «Лосиного острова»: «у поэта есть проклятье /
видеть розу из лучей».
Явная претензия раннего
письма Бородина на «романтическое» отмечалась Ильей Кукулиным
в одной из его работ о поэзии 2000-х [7] . В дальнейшем Василий
Бородин в опросе журнала «Воздух» [8] подчеркивает
важность опыта модернизма в формировании собственной поэтики. Романтический и
модернистский следы на равных присутствуют в поэзии Бородина: как романтик,
автор верит в существование «иного мира», у которого другие законы и иное
месторасположение — в него возможно проникнуть и перенести туда часть этого
мира. Как модернист, Бородин в своих текстах закладывает проект «спасения»
частей этого мира, которые малозаметны и/или находятся под угрозой
исчезновения.
В первом сборнике
Бородина формулируются основные линии будущего письма-спасения: «в починку сдай
свой первый свет / и в стенку бей звездой / и открывайся как Завет / и
вырвавшись ездой…» Предположим следующую расшифровку: поэт дает наставления
«как надо» вести себя: «в стенку бей звездой» — это и отсылка к стуку в стену —
в ответ на шум за стеной; и в то же время косвенное указание на некоторую
бесполезность рекомендации — в реальной жизни стуки в стену (тем более при
помощи столь странного, «поэтического» предмета) не останавливают жизнь за
стеной. Все порожденные образом ассоциации уводят нас в простоту пространства,
простоту, граничащую с повседневностью. Остальные опорные фрагменты
процитированного четверостишия — «первый свет», «завет» и «вырвавшись ездой» —
окажутся опорными и для поэтики Бородина: «Каждый образ освещен отдельно,
детально, выпукло, свет сосредоточен на образе и как будто наполняет его
изнутри» [9] , — Анна
Глазова предугадывает одну из функций света в поэтике Бородина. С «ездой», а
точнее, движением читатель Бородина встречается постоянно — то на уровне
«вола», путешествующего в Валахию, то на уровне вектора: «конь стоит направлен
в ухо / — это еще не топот а / тень его — какого духа,
/ да?» [10] —
скорость позволяет текстам Бородина оторваться от этого мира и, как при
перемотке или созерцании, увидеть «иное пространство»: «щуриться до / счастья /
вместо пейзажа / до / лошади вместо луж». Третье постоянное свойство — «завет»
существует также на нескольких уровнях, приведем два предположения, к которым
позднее вернемся, эти уровни — диалог со Священным Писанием и христианской
антропологией и поэтический совет для читателя.
Обратимся к первой части
книги, наиболее масштабной, как по содержанию (стихи 2005 — 2014 года), так и
по функции — в этом разделе сосредоточены тексты-о-творении-миров. Рассмотрим
принцип, на котором держатся подобные миры:
проверим
как работает
зерно
оно само себе и хлеб
и солнце
проверим
как работа-
ет до-
рога
она сама себе
и дверь
и
свет
Структура
силлабо-тонических стихотворений Бородина часто напоминает устройство блюзовой
мелодии. Об этом эффекте двойственности в восприятии стихотворений Бородина
пишет и Денис Безносов в отчете об одном из редких
вечеров, когда автор «Лосиного острова» читал стихи на публике: «Каждое
стихотворений Василия Бородина существует дважды — как текст, написанный/напечатанный
на бумаге, и как текст звучащий» [11] . Поэт при
чтении интонирует стихотворения и «отстукивает» ритм, создавая аналог
«блюзового ощущения». Сходство с блюзовыми композициями угадывается и в
построении тона, в конце стихотворений Бородина часто падает ритм, оставляя
слушателя/читателя с тишиной одного слова. Автор практически не разделяет стихи
промежутками при устном чтении; поэтическая речь воспринимается как поток,
музыкальная история. Блюз принципиально внеиерархичен,
поэтика Бородина так же не предполагает иерархий, все элементы его текстов
существует в поддерживающем друг друга диалоге — так блюзовые мелодии строятся
как диалог инструментов друг с другом: «посмотрели на цветы: / — это вы цветы /
или мы цветы?»
В новой книге Бородина
«…все события одновременны, и / в каждом ты», и диалог происходит между частями
мира: «камень говорит солнцу», а человек на пороге опасности и смерти призывает
для прощания не других людей, а более важных для него в этот момент существ и
сущностей — растения и животных:
человек
ужаленный осой в сад
говорит: я сед
позовите стог
и цветок
до свидания ветхая юность лепестков мака
до свиданья собака
и очи сойки
и сквозь хозяйственные постройки
товарняками дует стучит закат —
вероятно, потому,
что пространство «Лосиного острова» мало подходит для «человека». В текстах
Бородина «человек» отступает перед чудом живого мира, более того, если «человек»
появляется в тексте, то в одиночку, с осторожностью, как гость и свидетель, часто
в экстремальном состоянии (предсмертии) или
растворенным в мире: «…так выносят воду в кружке / человеку цвета всей / расстающейся
земли — ».
Отказ от статуса человека
как меры всех вещей просматривался еще в дебютной книге автора: «Попытка
вынести за скобки мир „человека без названья”, означение
всего связанного с субъектом как неважного помещает в лирический фокус
реальность „микрофотографическую”» [12] . Качества и характеристики,
свойственные человеку, в поэзии Бородина передаются природе или неодушевленным
объектам: не человек, а «снег счастливый», «честные лестницы» и даже «разбитые
сердца» начинают поход на «земли неба». Читателю как бы намекают на слабость
«современного человека»: «теми / нами / на миг», на существование «золотого
века», прошедшего настоящего («„было время великое / стало плоское”» — кавычки
в данном случае еще дальше отдаляют это высказывание от горла возможного субъекта).
Нынешнее же время маркируется автором как «время — водоем», оно связано с остановившейся
водой истории, хотя не стоит забывать при этом и то, что вода — составляющая
всего живого. От исторического времени остаются лишь осколки, почти невозможные
для соединения — среди «света», «неба» и других элементов мира вдруг
проскальзывает фамилия английского романтика озерной школы — Роберта Саути, призывающего возможного читателя повторить его путь
к чуду через простоту вещей: «Саути был поэт / на
полу стоя / он говорил слои / слов / и в каком-то слое / ангел случайный
проснулся / …и к чашке чайной / друг мой далекий прикоснись / обо мне улыбнись».
Никто не обещает удачи при обращении к опыту Саути,
то есть к романтическому, но просьба высказывается с улыбкой, одновременно и
печальной, и радостной, но в первую очередь — ироничной.
Отголоски
«исторического» встречаются и в поэме «Зинон» [13] :
«Тарковский», «Монастырский», «Пригов». Подобные
культурные маяки лишь намекают читателю на возможный путь письма Бородина («10
лет без Хвоста»). Единственным хранилищем исторического времени в книге
Бородина оказываются те стихи и строки, которые балансируют между настоящим
автора и настоящим «человека» в его текстах:
на журнал асемического письма
«оса и овца» —
падают — тень цветка,
тень повернутых в профиль друг к другу лиц…
Этот
журнал — часть реальной биографии поэта и его жизни, при этом он встроен в
стихотворение. Читатель, не знающий о реальном существовании журнала, может отнести
его к тому же миру «Лосиного острова» — неопределенность того, что в тексте
Бородина реально, а что нет — нарастает к концу сборника. Можно предположить,
что для автора часто нет разницы — для какого мира он пишет.
Вопрос, что такое поэзия
Бородина — «она произведение или жизнь? / она — произведение или жизнь» [14] уже
рассматривался подробно Аллой Горбуновой [15] и ответ прежний — автор не
выбирает, он пытается совместить оба понятия. Подобное равновесие между двумя
полюсами отмечалось ранее и Анной Глазовой: «Он формирует здесь своего рода
синтаксические весы, на обе чаши которых автор кладет образы. У Бородина
предложение управляется не классической парой „подлежащее-сказуемое”, а именно
<…> раскачивающимися качелями, предлагающими свою обособленную логику» [16] . Учитывая
это — а также внимание автора скорее к пространству, чем ко времени, рассмотрим
поэтику Бородина как модель пространства «двух миров», между которыми
происходит постоянный обмен и диалог — в основном перемещение объектов
невидимых или не замечаемых в одном из этих двух миров в то пространство [17] , где они
заметны и в безопасности. В одном из программных для поэтики Бородина текстов,
перифразе первого послания апостола Павла,
видишь, они невидимы, они там
и не страшны, и ходят не приближаясь
—
мусорных тени птиц по пустым кустам;
«жизнь,
где твоя жалость»
видишь, к разрыву туч повело крыло
серого зимовавшего целлофана
в ветках, и все дороги лежат светло,
и
идти — рано
любовь — это прежде всего жалость,
сострадание [18] ; необходимый
элемент коммуникации и фундамент альтруистического начала нравственности: «Если
чувство стыда [19] выделяет
человека из прочей природы и противупоставляет его
другим животным, то чувство жалости, напротив, связывает его со всем миром
живущих, и притом в двояком смысле: во-первых, потому, что оно принадлежит
человеку вместе со всеми другими живыми существами, а во-вторых, потому,
что все живые существа могут и должны стать предметами этого чувства для
человека» [20] . С этим
утверждением Соловьева принципы письма Бородина совпадают практически
полностью, здесь, однако, особенностью вопроса-перифраза становится его стертая
субьектность (мы не можем точно сказать, кто
спрашивает, — слова заключены в кавычки и тем самым как бы перепоручаются
некоему Другому, отчуждаются от лирического «я» — прием, у Бородина достаточно
распространенный).
Все
незначимые объекты мира, «мусорные тени», «слова-бомжи» нуждаются по логике
Бородина в жалости, но апофеозом этого чувства становится понимание, что
главный объект этой жалости — «человек», которому «— хорошо-то прожить в углу
/— только кто споет о». В этой точке понимания всеобщности «жалости-любви»
открывается роль «человека» в стихотворениях Бородина — именно он с помощью
песни доносит нам вести с «Лосиного острова». Но Бородин предлагает нам эти
вести не столько прочитать или даже услышать, сколько «увидеть»; именно этот
глагол наиболее часто используется в книге. А для оптимального наблюдения автор
переключает наше внимание на незначительные и/или простые элементы мира с
помощью метода обратной перспективы, приближая и выделяя объекты,
располагающиеся на периферии зрения. Здесь, пожалуй, сошлюсь на свое же —
«Поэзия в этой точке обращается к опытам живописи и, прежде всего, „лучизму” Михаила Ларионова и Натальи Гончаровой. Предмет начинает
восприниматься из разных центров; <…> свет окружает нас в разных плоскостях:
телесной „свет вокруг руки” — внешней „лужи светятся по краям” — и
метафизической: „как корабль, идущий вдоль ровных, как свет, заборов”» [21] .
Любое зрение невозможно
без источников света.
[1] Олег Юрьев представляет стихи Василия Бородина — «TextOnly», 2007, № 1 <http://textonly.ru/votum/?issue=21&article=16817>.
[2] Порвин
Алексей. Знак как причина урожая. О
стихах Василия Бородина. — В кн.: Бородин В. Лосиный остров. М., «Новое
литературное обозрение», 2015.
[3] Именно с ней юный Бородин начинал проект «Полутона» и
на вопрос журнала «Воздух» — с кем он чувствует поколенческую
общность? — шутливо (или нет) ответил: «То есть никто еще не заметил, что это
мы, именно мы с Настей Афанасьевой, спасли мир?!» («Воздух», 2012, № 1-2).
[4] Афанасьева Анастасия. Молчание. — «Зинзивер»,
2010, № 1 <http://magazines.russ.ru/zin/2010/1>.
[5] Сдобнов
Сергей. О книге Полины Андрукович «Вместо этого мира». — «Воздух», 2014, № 2-3
(Хроника поэтического книгоиздания в аннотациях и цитатах).
[6] Здесь и далее до дополнительных замечаний
стихотворения цитируются по изданию: Бородин
В. Луч. Парус. М., «АРГО-РИСК», «Книжное обозрение», 2008 («Поколение»).
[7] «По типу своего авторства Бородин наиболее
традиционен в новаторском поэтическом пространстве 2000-х; в его стихах очень
заметна позиция романтического поэта, в предельном усилии творящего все новые и
новые миры». См. подробнее: Кукулин И. «Создать человека, пока ты не человек…» —
«Новый мир», 2010, № 1.
[8] Бородин Василий. О поэтической традиции. —
«Воздух», 2010, № 4.
[9] Глазова
Анна. Урок сопоставления. — «Новое
литературное обозрение», 2008, № 94.
[10] Здесь и далее стихотворения цитируются по изданию: Бородин В. Лосиный остров, 2015.
[11] Безносов
Денис. Дождь-письмо. Текст-звук и
текст-слово <http://kultinfo.ru/novosti/1378>.
[12] Житенев
Александр. О книге В. Бородина
«Дождь-письмо». — «Воздух», 2013, № 3-4 (Хроника поэтического книгоиздания в
аннотациях и цитатах).
[13] Сама поэма при детальном сопоставлении с творческим
путем Бородина напоминает его метафизическую биографию.
[14] Цитируется по изданию: Бородин В. Цирк «Ветер»: Книга стихов. М., «Книжное обозрение»,
«АРГО-РИСК», 2012.
[15] Алла Горбунова отмечает принцип качелей «тождества» и
«различия» на примере этого фрагмента. Принцип неокончательности выбора
остается, на мой взгляд, одним из решающих в поэтике Бородина. Подробнее см.: Горбунова Алла.
Произведение или жизнь. — «Новое литературное обозрение», 2013, № 122.
[16] Глазова Анна. Урок сопоставления. — «Новое литературное
обозрение», 2008, № 94.
[17] Как попадает в тот мир существо
из этого мира (или наоборот) описано, скажем, в стихотворении: «та я в Ноевом
ковчеге / что была / говорит стрекоза / была рыжая сонная — / так все было
освещено — / а сейчас голубая я / голубая я — / я, / ясно, зависла».
[18] В древнерусском языке любовь и жалость имели схожее
значение, а по, напр. В. Соловьеву, жалость — один из обязательных элементов
любви.
[19] Стыд по Бородину часто связан с невозможностью «видеть»:
«Разговоры о тайне, об интуиции, о вдохновении, о подосновах того-сего — почему
за них всегда стыдно? Потому что они прямо выключателем, сразу, у всех
говорящих включают одновременно нарциссизм и эксгибиционизм — нечувствие друг друга». См. подробнее: Гагин В., Александров
К. Под-основа высказывания. Интервью с Василием
Бородиным <http://stenograme.ru/b/the-hunt/subbase-statement.html>.
[20] Соловьев В.
Оправдание добра. Глава третья. Жалость и альтруизм. — Электронная библиотека русской религиозно-философской и художественной
литературы «Вехи» <http://www.vehi.net/soloviev/oprav/index.html>.
[21] Сдобнов
С. Условия освещения «Лосиного острова» <http://www.colta.ru/articles/literature/7526>.