Из книги «Стихотворения, присланные из Италии»
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 3, 2016
Вишневецкий Игорь
Георгиевич родился в
1964 году в Ростове-на-Дону. Окончил филологический
факультет МГУ. Защитил диссертацию в Браунском университете (США). Автор нескольких
книг стихов и прозы, режиссер экспериментального фильма «Ленинград» (2014). Живет в Москве
и в Питтсбурге.
Ariminum
Тебе, Тиберий,
плеск зелёных рыб
под мраморными
арками моста и
их узких
тел трепещущий изгиб,
когда они
уходят беглой стаей
в залив,
— вот лучший памятник, а я
ещё скажу:
мутящий сердце запах
приморской жизни,
что через края
сознания, привстав
на мягких лапах,
внезапно перепрыгивает
и
внутри грифоньи
крылья расправляет:
все лиственные,
хвойные струи
в преображенный
Звук одушевляет.
Всё остальное
— зряшная тщета,
что, формы
не найдя, блестит и вьётся
под арками
имперского моста.
Да и она едва ли
остаётся.
Удар
стрелы
Майя, уроженка
Рагузы,
дочь поэта,
мальчишкой задетого
полыханьем войны
на Балканах,
а потом
утонувшего в озере
вскоре после
рождения дочери
(как сказал мне общий знакомый:
«То была его лучшая
строчка» —
я-то знал,
что рождение Майи,
а не
гибель в нелепой воде),
ты любила
дыхание моря,
его — вымолвить
страшно — лазурь;
всё звала
меня: «Съездим-ка лучше
во Флоренцию!»
Это случилось
так давно,
что покрылось словами
разрывающих память
стихов.
Нам с тобой хорошо было
в Риме.
Впрочем, я отвлекаюсь, прости.
Вот теперь
я на «Красной стреле»
и почти
незаметно скольжу
майским солнечным
утром через
Апеннины, меж
срезами гор,
удивляясь тому,
что уши
чуть закладывает
при подъёме —
только так
и взмывает стрела,
набирая скорость
удара.
На вершинах
леса негустые,
всюду выкошена
трава.
Вот уже
впереди зарыжела
в короне
из синих холмов
Флоренция, с центром, где Арно
зеленеет, блескуче
змеясь
мимо дивных
Уффиций.
Ты, как
все на Балканах,
занималась ещё
колдовством.
Как теперь
спустя девятнадцать
лет я здесь
очутился? Зачем?
Остаётся открыть глаза.
Предо мною
сивиллин портрет,
что на
тёмном фоне пророчеств
в левой
держит книгу на прочных застёжках,
в правой
— свиток, до полу покрытая
жаркой тканью
тёмного золота,
перевязаны густо
вьющиеся
её пряди
цвета каштана
чёрной лентой
— совсем не похожа,
но так
странно напоминает
не чертами
(твои были тоньше —
да и родинка
над губой!),
а каким-то
сверхмирным зрением. —
Ну, а автора мы не
знаем. —
Воздух смеркся от света
внутри.
О, когда
бы беглым ударом
в вечный
кратер бессонно бодрствующего,
сознанья (моё
— таково),
ты сейчас
осветила б дорогу
от такого
тогда до сегодня
и развеяла
б серую дымку
облаков вокруг
Апеннин!
Дождь собирался, да всё
не идёт.
«Дождь идёт, а я расту», —
это всё,
что ты знала
по-русски.
Мы не
выросшие остаёмся
в завихренье
иссушенной памяти,
что водой
с Апеннин или Арно
(он блестит и змеится под окнами,
когда вдруг
по хребту его ряби,
пробегает на
лодке гребец)
всё не
освежается.
Знаешь,
те, кто
выжигал твою землю,
иссушая её
огнями, —
пустоглазая нежить,
вспорхнувшая
из подвалов
сознанья сквозь веки
отягченные Вия,
—
те теперь
подступают к моей.
Мне так странно тебе
говорить это.
Лучше море, лазурь, шелест
леса.
Лучше спазмы
надежды на фоне
полыхающего подсознанья.
Всё связалось, всё объяснилось.
Как стрела, поразившая цель.
Огонь
1
Что-то сдвинулось,
какие-то гигантские колёса
заскрежетали. Вы
так долго кричали: «Пожар!»,
что он
и пришёл, поедающий
изнутри и извне,
словно скорлупы
пробуя жалом,
взвиваясь вороньими хлопьями,
как листва
в ноябре. Не всякий сейчас его выдержит.
Но для
вас, воющих и голосящих,
разве он
не был светом
в конце грязной площади?
Не струился
короной над жаром жерла,
где в печах
очистительного крематория
закаляется глина
нации и пеплом становятся трупы врагов?
Теперь только
два пути: в жерло огневое
или
в кровавую глину (для тех, кого
смяло).
Кто, как
думал поэт перед прошлой войною,
силы
найдёт умереть, тот и умрёт.
Что ж, доставайте мечи, надевайте шлемы,
пакуйте
свои вещмешки, твердите молитвы.
Прошлое никогда не останется
вашим.
Я ж не хочу стоять
к нему даже близко.
Пламя разъединяет вас и меня.
2
Пусть, если
жизнь была
наша совсем
не тем,
смоет, как
гарь со стекла,
этот позор
совсем,
и, как
в чернозёме зерно,
брошенное на
всход,
из семядолей
оно
выпорхнет и рванёт
в будущее
— огонь
порхом своим
вороша,
сев на
мою ладонь,
нового смысла
душа,
где, как
в щадящий доспех,
я стою
облачён
в Звук,
непрозрачный для тех,
кто к огню
обращён.
3
Пусть, кто зажёг, сами
сойдут в это пламя. У нечеловеков
нет человеческих
прав, всё равно, они выше
или ниже
нас, несовершенных,
но каких
уже есть, просто людей, с их вниманьем
к шелесту
ветра,
подувшего в свечи
каштанов, не в жерло крематория, на фоне тяжёлых
дымчатых облаков
— конечно, грозы, а не гари.
Ветер тревожит листья, колеблет сирени.
Вёрткие птицы
щебечут над медной колонкой,
в радужных
брызгах заигрывая друг с другом.
Что им
скрежет железа и бой боевых барабанов!
Вам, а не им арктические
пустоты,
выеденные огнём.
Но цепко врощены в землю
корни будущей
широкошумной распахнутой книги, —
там, где
единство мысли и знанья, —
речи о том,
что за нами
ряды поколений
(им созидание смысла важнее сомнений),
где за
родившими сила рождённых детей,
знающих Жизнь
и шумящих сознанием в ней.
2014, май
Римини — Флоренция — Болонья — Сан-Ладзаро ди Савена