стихи
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 3, 2016
Синельников Михаил Исаакович родился в 1946 году в Ленинграде. Поэт, эссеист,
переводчик. Автор двадцати шести стихотворных книг, в том числе однотомника (М.,
СПб., 2004), двухтомника (М., 2006), книги «Сто стихотворений» (М., 2011) и
сборника «Из семи книг. Избранные стихотворения» (М., 2013). Занимался темой
воздействия мировых религий на русскую литературу. Составитель многих
поэтических антологий. Живет в Москве.
Стрела
Ю.
А. З.
Учитель памятником стал
В своем победном лике,
И принесли на пьедестал
Увядшие гвоздики.
Хотя нашёл совсем не тот
И не второй, а третий,
Давно исчезнувший народ
В густых пластах столетий.
Но ты, работая как вол,
Где слой сыпуч и топок,
Одну лишь истину обрёл
В пыли своих раскопок…
Я сам срезал холмов углы
В студенческую пору
И с наконечником стрелы
Летел по косогору.
И эта ржавая стрела
В суглинке Кызыл-Сая
До цели все-таки дошла,
Мою судьбу пронзая.
Столовая
В дешёвой питерской столовой,
Куда порой водила мать,
Народ потёртый и суровый
Пришлось мне в детстве наблюдать.
Все в ожидании сидели,
Официантки всем несли
Всё те же вздутые тефтели,
Крыжовенные кисели.
Но вижу лиц оттенок серый,
Беззубые, кривые рты
И чемоданы из фанеры
От подобревшей Воркуты.
Мужчины эти ели, пили,
Улыбку силились извлечь
И с женщинами заводили
Свою назойливую речь.
Но возвратившихся оттуда
Так сторонились в те года
По воле случая и чуда
Не угодившие туда.
Майор
Е. Н.
Некогда по джунглям и оврагам,
Где вокруг лежали черепа,
Мчался ты под людоедским флагом
С добавленьем пики и серпа.
В этой битве праведной и чистой,
Истощавшей золотой запас,
На тебя трудились трактористы,
За тебя боролись нефть и газ.
Инсургенты шли толпою голой,
Принимая танки на щиты…
Жаркой переполненный Анголой
На Таганку возвратился ты.
С гиблой почкой, с головой пробитой,
Но с ещё тяжелым кулаком…
Снится доктор с каннибальской
свитой,
Чёрный вспоминается ревком.
Вот, майор, мой собутыльник
старый,
Как всё вышло, вечный следопыт, —
Лишь Высоцкий с пьяною гитарой
Нам теперь из прошлого хрипит.
Реформатор рыжий, долговязый
Всё списал, как прошлогодний
снег,
И уже якутские алмазы
Оппенгеймер полюбил навек.
Флеминг
О, разве мог бы зоркий ведать
Флеминг,
По дикой Волге плывший сквозь
туман,
Что выйдет целым на персидский
берег,
Лазоревый увидит Исфахан!
Что россказни о море ледовитом
За кружкой пива будет вспоминать
И эту дружбу с милым московитом,
Вписавшим вирши к пастору в
тетрадь.
Далёкий мир, что столь
разнообразен,
Хафиза вязь по
тонкому сукну
И эту зыбь, куда ещё и Разин
Не запустил злосчастную княжну…
Гадать не мог, что будут Лессинг,
«Оры»,
Зелёный Ваймар
в беге славных лет,
Что покорит и скифские просторы
Из Дюссельдорфа вышедший поэт.
Что русской музы золотое лето
Ещё средь волжских процветёт
излук
И что раздастся в бессарабском
гетто
Немецкой музы запоздалый звук.
В Палермо
В той комнате пустынной, чуть
печаля,
Ещё жила благоуханий смесь,
Ещё роились звуки «Парсифаля»,
В другой сезон рождавшиеся здесь.
И снова ветер носит пыль Палермо…
То набожна, то буйно весела,
А то порой страшна, как
звероферма,
Сицилия для Вагнера была.
Он опасался Ротшильдов и моли
И розовой опрыскивал водой
Своё бельё, и думал поневоле,
Какой он хворый и немолодой.
Но этот звук, в пещерах смутно зреющ,
Как Этны гул, протяжен и суров,
Сулил так много предстоящих
зрелищ
С успокоеньем гибнущих миров…
Теперь, как будто заблудившись в
чаще
И собственным внимая голосам,
Стоял больной, уже с ума
сходящий,
Вдыхавший этот воздух Мопассан.
* *
*
Макаронников этих, побывших в
плену
И нашедших любовь на Дону,
В каждом русском крутую
признавших страну,
Обнимал я… Но что им верну!
Дети красных мадьяров
и розовых баб
Из Башкирии и Барабы,
От родителей знавшие шмон и этап,
По учебнику — «Мы — не рабы!»,
И костлявые немцы из «Waffen — SS»,
Наклоняясь над кружкой пивной,
Кто норильскую тундру, кто
северный лес
Вспоминали при встрече со мной.
Значит, в сердце опавшее
врезались вдруг
Все порывы слепой доброты,
Всё неистовство вьюг и случайных
подруг,
И Твои ледяные черты.
Георгий Шенгели
Горько жил литературный прадед,
Чья, вскипая, светится строка.
Нет, да, нет, моя рука погладит
Переплёт, надломленный слегка.
И в музее возле эльзевиров —
Та же книжка, с каплей багреца,
Вместе с пулей, что, дорогу
вырыв,
Сквозь стихи пронзила грудь
бойца…
А поэт, жену на семь абортов
Славший неуклонно, без затей,
Проклял мир антихристов и чёртов
И не отдал демонам детей.
Грезивший о Риме и Париже,
Фрунзе он узнал и Ашхабад…
Мне с годами эта участь ближе
И роднее сумеречный чад.
Инвективы, полные надсады,
Страх ареста в ледяной ночи,
Переводы и взамен Эллады —
Известняк источенный
Керчи.
Не давалось море голубое,
И ладью под смутный гул и гам
Отвергала линия прибоя,
Возвращала к этим берегам.
Случевский
В необозримом городе гранитов,
Где мрак ночной белесоват и вял,
Случевский восседал среди
спиритов,
И круглый стол скрипел и завывал.
Глубокая клубилась тьма в
гостиной,
Но призрачные чудились огни,
И духи Мирабо
и Августина
Чередовались с Гёте и Парни.
Прошли года, и в снежной завирухе
Проснулись бесы с кучей бесенят:
И над Россией расплясались духи,
И Робеспьер взметнулся, и Марат.
Ты среди звёзд несёшься метеором,
Но и к тебе, покуда не угас,
Должно быть, кто-то обращался
взором
В горчайшем веке в самый горький
час…
Страна в чаду, земля в
чертополохе,
И, воскрешенья видя наяву,
Я в сумерки уже иной эпохи
Угрюмый дух Случевского зову!
Теплоход
На зыби вьющихся, мечтая,
Переливающихся вод,
Как черепаха золотая,
Встал океанский теплоход.
Он утром выйдет за пределы
Границы, смутной в поздний час,
Пройдет Босфор и Дарданеллы,
Суэц увидит и Мадрас.
Но этой ночью у причала
В блаженных очертаньях сна
Его немного укачала
Скупая местная волна.
Когда ж заря блеснёт по краю
И запоют гудки в порту,
Я призрак белый провожаю
В простор, как детскую мечту.
И остаюсь с привычным миром,
В котором в ту же синеву
Всё тем же вечным пассажиром
К нездешней пристани плыву.