рассказ
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 3, 2016
Секисов Антон Артурович родился в 1987 году в Москве. Окончил Московский
государственный университет печати. С 2012 года работал редактором и
журналистом в изданиях «Свободная пресса», «Русская планета», «Российская
газета». В настоящий момент — редактор в русскоязычном
Livejournal. Эссеист, прозаик. Автор книги «Кровь и почва» (Казань, 2015).
Живет в Москве. В «Новом мире» печатается впервые.
В ночи отец вернулся со станции, неся за собой всю жаркую пыль Москвы, еще во дворе сбросил куртку и в первый раз пошел ночевать в кабинет, а не в спальню.
Я ворочался и не мог уснуть — из-под двери кабинета до утра пробивалась жирная полоса света.
С того дня отец стал всегда ночевать в кабинете. Он лежал там днем, чесал холодными пальцами в бороде, отчего стоял хруст на весь дом и разбитые очки на глазах подпрыгивали. Лицо отца в один день стало похоже на перезревший фрукт — вздутый и желтый, с темными пятнами по углам, на шее появился какой-то нарост, опухоль.
Он вставал по два раза в день — растопить печь, чтобы все могли поесть и помыться. Сам он ел раз в день, обычно в постели. Тапки его пылились без дела, и полевые мыши копались в них, а комары пили кровь из щек и лба досыта — отец не пытался их отогнать.
Иногда его можно было застать во дворе. Отец лежал в траве просто так, как садовая мебель, громко и раздраженно кашлял — было похоже, как будто он невнятно ругается. Отец не говорил со мной, но что-то говорил псу — пса звали Джек, это была собака местного пьяницы, которую отец купил у него, и Джек теперь вылизывал ему руки, лицо, и дышал, и смотрел на него не отрываясь. Джек ждал от отца хоть какого-нибудь знака, чтоб тот зевнул, перевернулся, хоть приподнялся на локтях, но чаще всего не дожидался. Отец не играл с ним, а я очень хотел играть: я готов был подарить Джеку всю свою любовь и свободное время, а псу они были без надобности.
В начале лета отец учил меня карате. Он подставлял ладонь — и я прыгал и попадал в нее, делал вертушки, а однажды подбежал к отцу и сказал: «Берегись!» Он повернулся ко мне и получил в живот прямым ударом. Сев с тихим вздохом, он что-то выплюнул. Это был первый раз, когда отец в наказание запер меня в чулане. С тех пор он стал проделывать это чуть не каждую неделю. Но я совершенно не злился на него. Я знал, что если отец поступает так, значит это правильно.
В доме кроме нас с отцом было три женщины — моя мать, мои бабушка и прабабушка. У отца было две тещи. В последнее время анекдоты про тещ были его любимыми.
Тещи гнали отца в магазин, за дровами, не понимая его состояния. Он топил печь. От жара печи опухоль его разрасталась. Ему было трудно топить, но от работы он не отказывался и упрямо заталкивал в пасть печи поленья. Я ненавидел эту печь всей душой — проходя, всякий раз пинал ее так, что осыпалась известка. Печь казалась мне живым существом, питавшимся его силами. Натопив ее, отец отходил, еле передвигаясь, а печь, мощная, жаркая, обжигающая, громко трещала, как будто смеялась ему вслед. Я мало что понимал, но чувствовал, что печь убивает отца и с этим ничего нельзя сделать.
Мама была занята собой: ее все вокруг раздражало. Ее раздражали сверчки, на собаку у нее была аллергия, и ей не нравилось, что нет душа и что ей приходится поливать себя ковшом, сплошь ржавым. На обед она всегда жарила одни и те же котлеты, в которых почти не было мяса, только одна бумага на вкус, — к тому же чаще всего они пригорали. Еще мать злилась, что не может похудеть до сорока пяти килограммов, хотя каждое утро делала на полу так называемый «шейпинг». Это лето было для нас для всех одним из самых неудачных.
Наш дом стоял на отшибе, участком уходя в лес, и со стороны леса забора не было. Раньше рядом был хотя бы один сосед, у которого был бассейн с навесом, и в нем плавал маленький крокодил, но тем летом соседа нашли в речке, с десятью пулевыми отверстиями в спине. Крокодил несколько дней бился в бассейне, а потом кто-то забрал его, и дом выставили на продажу.
За лесом была река Икша, и на нее все лето прибывали золотоискатели — стояли в реке со старательскими лотками, пропуская сквозь них коричневую густую воду.
Отец был геолог, и смеялся над ними и говорил, что они делают все неправильно. Он хотел, чтобы я тоже стал геологом, и учил меня, как брать пробы. У меня были свои лоток и колбы, и микроскоп, и еще мензурка.
Августовские дни теперь тянулись невыносимо. Все чаще я оставался один и уходил к пруду. Пруд был сразу у дома — мелкий и грязный, затянутый тиной. Этот пруд был почти безлюдным — если кто оказывался возле него, то бабушка отгоняла всех — она считала пруд, стоявший вблизи нашего забора, своей собственностью. Но иногда люди все-таки появлялись там — рыбачили рыбаки и курили бычки подростки, сунув в песок босые ноги. Там я и брал пробы. У воды был высокий песчаный откос — сверху пепельно-желтый, замусоренный, а снизу крепкий, каменный, буро-рыжий. Сам не понимая зачем, я сыпал песок в колбы и таращился в них по много минут, без смысла.
Потом стоял по колено в воде с лотком, отмывая золото. Отец говорил, что, если стараться, можно намыть пару крупиц. Для чего они были мне? Что бы я делал, если бы намыл сразу слиток? (Я не мог представить себе крупицы, поэтому представлял, что лотком ловлю, как карасей, слитки.)
Я просеивал песок, ловил лягушек, ловил стрекоз, сразу же выпуская их, вырывал из пруда кувшинки на холодном и толстом стебле, напоминавшем мне проволоку, и ходил с ними в руке, чтобы подарить кому-нибудь. Ни к кому не лежало сердце. Я бросал кувшинки псу. Джек даже не нюхал их.
Одним вечером, на закате, ко мне подошли. Это был мальчик старше меня, с большой головой, которая при ходьбе качалась. Он сказал, что его зовут Петя. Петя умел выдувать огромные пузыри жвачкой, он спросил, зачем я стою здесь. Я рассказал ему, что я золотоискатель и что в этом пруду можно намыть золото, если правильно подходить к делу.
Он расспросил меня подробнее и сказал, что на этом можно устроить бизнес. Слово «бизнес» иногда произносил отец, но я не мог понять его смысла.
Петя, лопнув новый пузырь, сказал, что за казармами есть река, где песка гораздо больше, значит и золота больше тоже. Я и так знал, что там есть река и что глупые золотоискатели пытаются найти золото в ней напрасно, но согласился пойти с ним ради компании.
Лес в этой части был прозрачный, березовый. Ясно помню, что на мне были свободно сидящие штаны в крупную клетку и ветки кустов хлестали по ним. Пока мы шли, Петя все говорил, без перерыва:
— Сникерс я не люблю, клубнику я не люблю, хлеб — не люблю, творожное-пирожное — не люблю, — перечислял он, загибая короткие пальцы. Внезапно он остановился, что-то поднял с земли и стал есть.
Я увидел придавленную траву и следы возле нее, и вспомнил, что отец говорил, что это лежбище зверя. Мы вышли к песчаной косе, пологой и низкой — с нее хорошо бы было, как с горки, заскакивать в воду.
Мы стали бросать все подряд в лоток — камни, песок, ил и тину. Это будоражило. Казалось, сейчас что-то произойдет.
«Золото, золото!» — закричал я, чуть не захлебнувшись от радости. В сетке блеснул кусок поломанной заколки — сверкающей, мокрой, как золотая рыбка, с облупившейся по краям краской.
— Там еще, наверное, куча! — Радостно суетясь, Петя забрал у меня лоток и стал просеивать все подряд, водя им по дну, загребая ил, но больше улова не было, разве что несколько красивых камушков, один из которых я незаметно сунул в карман рубашки.
Я сидел на берегу и смотрел на заколку — солнце, слепя, разбрызгивало по ней свои лучи, и Петя, жмурясь, смотрел на нее, прикрывая глаза ладонью. Тень покрывала его большую голову, а штаны были мокрыми почти до пояса.
— Надо это золото продать в магазин и получить за него сто тысяч, — сказал Петя.
— Зачем в магазин? Я отдам папе.
Петя смотрел на меня исподлобья, жуя губу. В глазах его было угрюмое размышление.
— Папе отдам, — снова сказал я.
Солнце уже закатывалось, и хотелось есть. Мы срывали с куста неспелую смородину так, что ломались ветки. Петя снова жевал траву. Густые бурые пятна ягод были на его губе и щеке, и даже на бровях. Я смотрел на него, и мне было неприятно. Я подумал, что в следующий раз на реку пойду один. Мы собрали приспособления, при этом Петя тщательно вымыл лоток и отдал мне.
Мы поднялись на холм, и тогда обломок заколки выпал из моего кармана и впился в землю. Петя быстро поднял его. Осколок был еще влажным, как чешуя, и все еще сверкал наполовину сошедшим золотом. Петя сжимал его в кулаке, не говоря ни слова. Я стоял и глядел на него, и сердце билось свободно в грудной клетке. Я не мог представить, что Петя поведет себя таким странным образом, и не понимал, как поступить. Потом я услышал хруст — его кулак сжался. Кусочек заколки, блеснув, упал в землю. Он поднял его и вложил в кулак, который был теперь полон золотой крупы.
Резко повернувшись ко мне спиной, Петя пошел в сторону деревни, не сказав ни слова. Нежный бело-розовый лес колыхался в закате, и Петя был похож на пышную розовую свинью в одежде.
Не успев ничего осмыслить, я уже гнался за ним по просеке. Легкие ветки летели в стороны, и бабочка, вспорхнув, едва успела броситься от меня. Я быстро стал догонять Петю и даже чуть сбавил ход, чтобы обдумать, как поступить с ним. Я уже точно знал, что ударю его, и, перебирая в голове сцены из боевиков, думал, как это правильней сделать.
В итоге я просто схватил его за рукав, и он остановился. Было видно, что он запыхался и потому с большим облегчением перестал бежать. Он глядел на меня измученными глазами, опустив плечи, и руки его висели плетьми. Мне не очень хотелось этого делать, но я развернулся и ударил его ногой в голову. Штаны чуть не слетели с меня в прыжке, и ремешок на сандалиях разорвался.
Схватившись за лицо, Петя сел. Золотые осколки рассыпались по траве, но я не стал поднимать их. Петя сидел на пеньке и смотрел на землю. Кажется, я рассек ему губу, хотя я не стал приглядываться. Ветки качались вокруг, и шумела трава — казалось, что этим прыжком я поколебал пространство. Я пошел скорее домой.
Пока шел, я думал о том, что переборщил. Зачем было бить ногой с разворота, когда можно было сделать что-нибудь мелкое и обидное — дать щелбан или ткнуть пальцем в пузо. С другой стороны, было чувство почти удивительное, вдохновенное, что впервые в жизни я сделал вертушку и она удалась.
Отец стоял у крыльца, облокотившись на поручень, и курил, ожидая, когда сам собой опадет столбик пепла. Во дворе валялись доски, щепки, топор. Он должен был нарубить дров еще с утра, но все еще собирался с силами. Его больное лицо в темноте казалось лицом покойника, и мне захотелось скорее войти в дом.
— Ты долго гулял. Мама волнуется.
Пепел упал, полетев ему на живот и руки. Я слегка удивился, что отец впервые за долгое время первым заговорил со мной, но был слишком поглощен случаем с Петей, чтобы заострить на этом внимание.
— Много золота наловил? — Отец спросил это с раньше не знакомой мне ядовитой иронией.
— Нет.
На крыльце Джек молча ткнулся мордой в меня, как будто хотел ударить. Нос его был ледяной. Я зашел в дом, где пахло яичницей и картошкой.
На следующий день я не пошел на пруд и играл во дворе с Джеком. Вчерашнее приключение я старался гнать от себя, но все равно волновался. Из головы не шел Петя, его лицо, за которое он держался. Петина голова, от удара трясущаяся, как бубен, и кровь на его губе, почти неприметная, бледная, как будто выжатая из губы через силу.
Джек был впервые ласков со мной и охотно бегал за деревяшкой. Наверное, он уже совсем отчаялся добиться чего-нибудь от отца. Его страдания стали мучительным, но неизбежным фоном теперь и для Джека.
Участок у нас был большой, перед домом были грядки с редиской, укропом, луком, в середине была яма, в которой собиралась вода, а за ямой стояли липы и яблони, и что происходило там, было не видно.
В сумерках на участке стали слышны шаги. С жестоким хрустом ломались ветки.
— Кто это?
Никто не отозвался, но продолжал ходить. Я стал волноваться, вспомнил, что дверь закрыта и у меня может не получиться, добежав, быстро ее открыть.
— Кто это? — крикнул опять я.
Из кустов вышел отец, качаясь и смотря на меня странно. Рубашка на нем была расстегнута, а грудь и особенно шея были все в ссадинах, как будто он сорвался и упал с дерева. Отец поднялся на веранду и стал есть бутерброд с колбасой.
— Бабушка говорит, что это вредно, есть на ходу, — сказал я.
— Бабушка…
Сказав это, отец помолчал, а потом сказал что-то неразборчивое, достал бутылку из морозильника, жадно отпил.
Я поднялся к отцу и стал тоже есть бутерброд.
— «Кому бабушка, а кому теща». Знаешь этот анекдот? — спросил отец.
Я не знал.
— Сын спрашивает: «Папа, а почему бабушка по участку зигзагами бегает?» Отец: «Кому бабушка, а кому теща. Дай-ка, сынок, еще патрон».
Тем временем по участку бегал, резвясь, Джек. Я улыбнулся папе. Отец улыбнулся мне, положив руку мне на голову. Я пожалел, что макушка такая нечувствительная и я не могу понять, холодные или теплые у отца руки, а хватать его за руки, щупать их было, наверное, глупо. Он вдруг развернулся и ушел к себе в комнату, стукнув дверью так, что задрожали чашки в серванте. В кабинете опять до утра горел свет.
Ночью я плохо спал — отец всю ночь стонал и кашлял, а мать и бабушки не спали совсем, сидели в кухне и пили чай с медом. Я слышал, как они много раз повторили слова «врач» и «деньги».
На следующий день я снова был у пруда и сыпал песок в колбы.
Под вечер пришел Петя. У него был небольшой ровный синяк над губой, а на губе была засохшая ранка. Он принес золотые обломки.
Чувство стыда, нахлынувшее на меня, оказалось таким сильным, что мне захотелось окунуть голову в грязный пруд и держать ее там, пока Петя не уйдет, — смотреть на его лицо было невыносимо.
Не сказав ничего, я положил обломки в карман. «Прости, Петя», — подумал я, протягивая ему колбу.
Мы стали снова ходить к реке. На второй день нам удалось найти несколько золотых крупиц в песке, а еще — бусы, деревянные, рубинового оттенка, — мы нашли их там же, где и заколку. Я уступил их Пете.
Хотя лето близилось к завершению, настали непрерывные жаркие дни, и вода была теплая, как в московской ванне. Я нырял, а потом выпрыгивал высоко, и легкие наполнялись тяжелым горячим воздухом. Петя сидел на берегу один и не купался. Ссадины зажили, и он иногда почесывал бледные пятнышки на лице. Чувство стыда, сначала острое до головокружения, стало ослабевать — все чаще Петя меня опять раздражал, своей неправильной большой головой и вечно жующими все подряд масляными губами.
На следующий день Петя не пришел за мной на пруд, и я пошел один к речке. Маршрут, уже вроде знакомый мне, теперь казался чужим и неприятным.
Пахло смолой, и громко трещали в траве насекомые, и качались папоротники на иссушенной земле, и ветер трепал слабые листья берез, выжженные солнечным светом.
Бросались в глаза несоразмерности, которых я раньше не примечал, — маленькие птички, не воробьи даже, а совсем какая-то чирикающая мелочь, прыгали в крепком большом скворечнике, предназначенном, должно быть, для альбатросов. На берегу стоял рыбак, сухой и темный, как мертвое дерево, он ковырял толстым пальцем в узкой баночке с червяками и даже не посмотрел на меня, хотя подо мной с сильным хрустом сломалась ветка. Я спустился к реке и стал мочить ноги.
Место казалось необыкновенно спокойным, даже чайки и те кружили возле воды молча, без своего вечного гнусного крика. Мне вдруг стало пронзительно грустно без Пети — занятие, которым я так долго был увлечен, без этого чудака с большой головой в одну секунду лишилось всякого смысла. Я подумал, как это странно, стоять с лотком на карачках, совать песок в колбы и на него смотреть. Ну что за глупость — золота я не выловлю здесь, да и что мне с ним делать, с золотом, ничего в моей жизни оно не изменит: отец будет так же лежать в кровати и уже никогда ничего не будет по-старому.
Наверное, тогда я впервые почувствовал себя взрослым.
Я повертел в руках лоток, не зная, что теперь делать с ним, и хотел было собирать вещи, как увидел, что по берегу в мою сторону идут подростки. Одного из них я сразу узнал: в армейских штанах с распахнутыми огромными карманами и светлыми волосами, торчащими в разные стороны, — это был сын Савельева, отставного военного, усатого пьяницы. Сбоку от них, ломая ногами ветки, бежал Петя и показывал на меня пальцем. Я сразу все понял, но сделал глупейшее из возможного — второпях собрал снасти, запихнул их в пакет — лоток вместе с водой и грязью, и пошел в другую сторону — прогулочным шагом, как будто мне вдруг понадобилось домой. Меня нагоняли, но я не прибавлял шаг, посмотрел один раз через плечо, увидел, как со мной поравнялся самый короткий, веснушчатый, рыжий, и в следующую секунду одной рукой он щелкнул мне по затылку, а другой выбил пакет из рук.
Вываленные в грязи, на землю упали склянки. Остановившись и опустив голову, я разглядел в подробностях испачканный носовой платок, пакет из-под йогурта, в котором я хранил найденные мной и подаренные отцом красивые камушки (он взял их из лаборатории, и к каждому камушку была приклеена скотчем бумажка с порядковым номером) — несколько выкатились из него, в том числе самый любимый, округлый, похожий на череп, покрытый бирюзовым налетом, как плесенью.
— Камушки, — с улыбкой сказал парень в армейских штанах, поднимая его с земли. — Есть драгоценные?
Рыжий схватил меня за запястье. В животе стучало, как будто туда свалилось сердце. Я не знал, что делать и что говорить. Уши у рыжего были костистые, пальцы натертые, красные, очень уродливые, нечеловеческие.
Меня поволокли, схватив на штанину, я полз, перебирая руками по земле, трогая каждые корень, листочек, веточку, из нагрудного кармана высыпались монетки, и кто-то сзади, я почувствовал, подобрал их. Дальше было заброшенное бомбоубежище с выбитыми дверьми, и с дорожки была видна дыра подземелья, и впереди тянулась зеленая рабица, до последнего неразличимая среди листвы. Стукнули несколько раз лицом по забору. Выплюнул зуб, потом другой.
Я упал на колени, и кто-то, желая ударить меня под зад, попал в бок по кости. Неприятно. Рыжий держал меня за шею, прижав к забору, в то время как остальные били по заду ногами, сильно, со счастливым гоготом. По правде сказать, это было не так уж больно, позже меня избивали гораздо сильней, но очень унизительно. Время замедлилось, и я успевал не только различать все, что происходило за спиной, как сменялись бьющие, но и о чем они говорили между собой, и как в это время кто-то давил ботинками колбы, и как Петя стоял в стороне, не решаясь бить. Парень в армейских штанах все подзывал его, и Петя наконец решился — я почувствовал его неуверенный слабый удар, отдельно от всех прочих ударов. В это время я почему-то вспомнил об отце — хорошо, что отец ни разу не ударил меня, и даже слабо, и даже шутя, — я бы не простил ему. И в этой ситуации я не мог перестать думать об отце. Я подумал, а вдруг эти подростки не рассчитают сил и меня убьют, и я умру раньше него — вот будет номер.
Меня били недолго, а когда отпустили, я сразу встал. Они уходили к пруду. Я потрогал лоб — он был весь иссечен, в крови и краске. Рыжий нес в руке бирюзовый камушек, подбрасывая невысоко.
— Отдайте, — сказал я вслед.
Глаза, раньше сухие, вдруг резко затопило слезами, как будто на них сбросили занавес. Я заметил, насколько неравномерно это произошло — в левом глазу слезы скопились серой и липкой лужицей, а из правого свободно лились. Подростки остановились. Я вытирал глаза, но слезы лились снова. Камень упал возле моих ног. Они ушли.
Я вернулся домой в синих и ярких сумерках, в которых мои ушибы, казалось, были видны еще ярче, чем при дневном свете. Я старался не попадаться соседям, двигался короткими перебежками, а когда оказался перед своим забором, меня схватила и поволокла за руку мама. Она не сказала мне ничего. Из окна нам навстречу кричала прабабушка. Бабушка закружилась возле меня с зеленкой и бинтами.
Отец, сильно сутулясь, стоял с сигаретой, в стороне от них. Сигарета упала из пальцев, а потом долго дымилась в траве. Он подошел ко мне и потряс за плечо — я ревел, тогда он потряс сильнее, прикрикнул: «Угомонись!» Женщины возились вокруг нас, но он не обращал на них никакого внимания. Я вытер слезы. Я чувствовал огромный распухший лоб где-то над головой.
— Они забрали лоток, — сказал я, собираясь опять заплакать, но отец снова меня встряхнул. Слезы в глазах остановились.
Сквозь них я видел, как отец забегает в дом, наскоро надевает спортивную куртку — на улице все же было уже прохладно; и достает из пенька топор, легкий, с все время спадающим темным лезвием.
Глаза отца блестели в ночи, а лицо пошло яркими красными пятнами. Мать схватила его за руку, и он легко освободил ее.
— Куда ты собрался? Ты хоть знаешь, куда идти?
— Знаю. Это дети Савельева, — сказал отец.
Он стукнул дверцей калитки.
Женщины заверещали вслед, бабушка стала тыкать в меня зеленкой, а я вырвался и побежал за отцом на просеку.
— Ты-то куда, идиот! — пыталась схватить меня мать.
В соседних домах вспыхнул свет. Соседи глядели из окон. Отец шел, с усилием держа топор и спотыкаясь о каждый корень. Я бежал быстро как только мог, но не поспевал за ним, упал, наглотался травы с землею. Бабушка, преследовавшая нас, наконец отстала.
Я уже не видел отца впереди, только слышал хруст щебня под его ногами. Я был перепуган, но чувствовал и что-то вроде радости — хотелось злорадно рассмеяться в лицо врагам: «Ха-ха, сейчас отец вас зарубит, и мне будет ни капли не жаль. Я приду посмеяться на ваши могилы».
За забором был виден костер, и мелькали тени. Я был уверен, что это сидят те подростки, все до одного. Больше всего я хотел, чтобы там оказался Петя.
Отец подошел к забору и, ни слова не говоря, разрубил задвижку — дверь, как на пружинке, легко подалась. Множество ног сразу затопали в разные стороны — невыносимо громко, как будто они топали по моей голове. Парень в армейских штанах перемахнул через забор, снеся его по ходу, и пробежал мимо меня. Были слышны крики, шорохи, я так разволновался, что не мог разобрать ничего, пока не прогремел выстрел. Выстрел в самом деле очень напомнил гром, только с раз в пять увеличенной громкостью. Настала тишина. Теперь уже всюду горел свет, но никто из соседей не выходил. Не выходил и отец. Мне очень хотелось побежать на участок, но я боялся, не мог даже заставить себя встать и просто лежал, стараясь не шевелиться. Моя бабушка — врач — рассказывала, что с больного, с которым случился инфаркт, одежду не снимают, а срезают — он может умереть от любого движения. Со мной могло случиться то же самое.
Потом, по воспоминаниям самого отца, и Пети, и в особенности соседа-алкаша Савельева, я только через несколько лет восстановил картинку, которой мог быть свидетелем в тот вечер.
Размахивая топором, отец стал носиться вокруг костра, пока все подростки не разбежались — остался только один Петя, который был, кажется, слишком глуп, чтобы убежать. Уж не знаю зачем, но отец встал ногой Пете на грудь, а тот лежал в золе и бестолково дергал и тряс своей большой головой — наверное, это выглядело нелепо. И в этот момент из дома с ружьем вышел пьяный Савельев. Он был в галошах, семейных трусах, тельняшке. И вот Савельев увидел, как его сын лежит на земле, а сосед с топором в руке стоит, поставив ногу на грудь сыну. Но Савельев не выстрелил сразу. Он выстрелил после того, как отец, широко улыбнувшись и что-то сказав (никто не разобрал, что именно), замахнулся топором и кинул в его сторону. Топор упал, воткнувшись в переднюю доску крыльца. Савельев качнулся и выстрелил — пуля просвистела возле лица отца, и колышек на заборе за ним разлетелся в щепки. Так они и стояли, в замешательстве, и вокруг вился дым от костра и ружейный дым. А потом они всю ночь пили. Отец вернулся уже утром — Савельев и его сын, тот самый, в армейских штанах, принесли и положили его в кабинете.
Через месяц отцу сделали операцию, и она прошла успешно. Он поправился, и вскоре они с матерью развелись. А дача зимой сгорела.
И мать, и отец быстро создали другие семьи. Отец надолго уехал в Африку, потом вернулся, но я больше не видел его. Я слышал, у него родилась красивая дочь — она пошла на геологический факультет. А я так и не стал геологом.