Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 3, 2016
«Арион»,
«Гефтер», «Год Литературы», «Дружба народов», «Знамя», «Коммерсантъ Weekend»,
«Литературная газета», «Лиterraтура»,
«М24.RU», «Новая газета», «Новая Камера хранения», «Огонек», «Октябрь»,
«Пиши-читай», «Православие и мир», «Радио Свобода», «СИГМА», «Урал», «Фонд
„Новый мир”», «Arzamas», «Colta.ru», «Homo Legens», «InLiberty», «Lenta.ru», «Rara Avis»
Евгений
Абдуллаев. Поэзия действительности
(Х). — «Арион», 2015, № 4 <http://magazines.russ.ru/arion>.
«Новых
„имен” — в прежнем понимании этого слова — в современной поэзии действительно
нет. <…> И дело даже не в том, что количество публикующихся стихотворцев
выросло на порядки. Важнее — если говорить о „колебаниях стиля” — другое. Почти
любая стилистическая новация мгновенно „разлетается” по Сети. Усваивается,
принимается на вооружение (и не обязательно — эпигонами). Выяснить, какой Петр
Иванович первым сказал „Э!”, фактически невозможно. Слишком плотной стала
информационная среда, слишком ускорился литературный „обмен веществ”.
Индивидуальные поэтики „разжижаются”, не успев сформироваться».
Владимир
Бабков. «Переводчик должен исполнить
роль автора, но на другом языке». Беседу вел Даниил Адамов. — «М24.RU», 2015, 7
декабря <http://www.m24.ru>.
«На
мой взгляд, Рита Райт-Ковалева — хорошая переводчица. Я берусь говорить только
о тех, чьи переводы сам сравнивал с оригиналом. Поскольку мы на занятиях
изучаем и классические переводы, у меня много такой практики. И Райт-Ковалева,
по-моему, переводила хорошо. Не без недостатков, конечно. Но у кого их нет?
Она, например, кое-что затирала. Недавно я внимательно прочитал „Завтрак для
чемпионов” Воннегута — и на английском, и на русском. Она выбросила все
неприличности, которых там очень много. А сатира ведь от неприличного
выигрывает. С одной стороны, куда Райт-Ковалевой было деваться? Цензура ведь
была. Но кто-то другой на ее месте, возможно, вовсе отказался бы переводить,
раз нельзя это сделать полноценно. Она приняла свое решение — ну ладно, имела
право».
«Райт-Ковалева,
например, иногда не выдерживала и добавляла свое отношение к тому, что
переводила. Воннегут ничему моральных оценок не давал. Примерно как наш Довлатов:
он что-то описывает, а читатель сам делает выводы. В „Завтраке для чемпионов”
он упоминает про человека, который изнасиловал малолетку. Там такая фраза: „This
was a man with а wife and three kids”. То есть: „У этого человека была жена
и трое детей”. И все. А Райт-Ковалева пишет: „И у этого типа была жена и
трое детей!” „Этот тип” да еще с восклицательным знаком… Нельзя пускать в
перевод свои эмоции. Надо все время себя контролировать».
Владимир
Березин. Осенний счет. Прозаик и
литературный критик Владимир Березин о результатах «Большой книги» и
современном премиальном процессе. — «Rara Avis. Открытая критика», 2015,
10 декабря <http://rara-rara.ru>.
«Это
вообще что-то вроде диссертации в прежние времена. И дело не только в том, что
за защитой диссертации следовала прибавка в окладе, а в том, что это было
условием карьерного роста. Многие диссертации никто больше не читал, но это
была, так сказать, проверка — человек, прошедший эту процедуру, может играть по
правилам. <…> Сейчас книги, по меткому выражению одного критика,
превратились в аксессуар светского человека — что-то вроде дамской сумочки,
перчаток или тросточки франта. Писателем может считаться человек, который
получил какую-нибудь премию — лучше одну из главных. Эта премия дает
возможность работы».
«Невнимательному
читателю может показаться, что я недоволен этой картиной мира и этим образом
существования литературы, а также кем-то из многочисленных лауреатов — так
вовсе нет. Это как с демократией, про которую Черчилль говорил, что она
отвратительна, но лучше ничего нет».
Дмитрий
Быков. Русские звезды, или Вот мы и
дома. О зле и добре в кино и в жизни. — «Новая газета», 2015, № 140, 18 декабря
<http://www.novayagazeta.ru>.
«<…>
образ чрезвычайно уютного мира, и это как раз делает „Звездные войны” проектом
столь уязвимым. Станислав Лем жизнь положил на то, чтобы доказать нам
принципиальную бесчеловечность и даже античеловечность космоса, безнадежную
антропоморфность всех наших представлений, непостижимость настоящих „Других”
для человеческого сознания — словом, название его последней и, кажется, самой
совершенной книги „Фиаско” было в некотором смысле его диагнозом всей мировой
фантастике (истории тоже). Мы думаем, что они, как мы, а они совершенно не
такие, и мир развивается не по законам человеческого сознания, и весь интерес в
том, как человек пытается вписаться в этот холодный, принципиально не-антропный
мир. Жить в этой вселенной — борхесовской, по сути, потому что Лем и занимался
экстраполяцией борхесовских методов и стилей в космической фантастике —
неуютно, холодно, противно. Напротив, „Звездные войны” — триумф
антропоморфности во всем, и не зря их главные символы — лазерные мечи
(лазерные, да, но совершенно средневековые) и говорящие роботы (трусливые, как
люди, и трогательные, как люди)».
«Можно
ли было снять „Звездные войны” по-русски — такие, чтобы данная франшиза
оказалась культовой в нынешней России и популярной в мире? Да запросто. Нужно
просто в основу этого мира положить зло, богатое, разнообразное, по-достоевски
изощренное. Ведь добро — это так скучно и просто, а у зла всегда бездны».
Быть
русским литератором в Средней Азии.
Русская литература вне России: борьба с несуществованием или новое рождение?
Беседовал Михаил Немцев. — «Гефтер», 2015, 23 декабря <http://gefter.ru>.
Говорит
Евгений Абдуллаев (Сухбат Афлатуни): «Мне кажется, культура складывается
там, где нет постоянного оттока людей. Если бы отток русских из региона, вообще
„европейцев”, затормозился хотя бы в начале 2000-х, тогда можно было говорить.
А так все, что „складывается”, тут же исчезает. Сейчас две стратегии: либо
эмиграция, либо не то что ассимиляция, но… Никто не требует ассимилироваться,
но ассимиляция будет происходить. Чем меньше будет представителей, условно
говоря, нетитульных наций, тем они больше будут находиться в растворенном и уже
почти ассимилированном состоянии».
«Если
брать аналогию, когда древние греки ушли из Средней Азии, то бактрийский язык,
основанный на греческом алфавите и с греческими словами, там очень долго
задержался, примерно на триста лет».
«На
постсоветском пространстве вне России сейчас есть два центра русской литературы
— это, во-первых, Украина, а во-вторых, Казахстан, а потом все остальное.
<…> В Прибалтике это, прежде
всего, Латвия. Но если мы говорим о перспективе, то, скажем, в Латвии самые
младшие из наиболее интересных авторов родились в начале 1970-х годов —
Тимофеев, Ханин, они все уже люди немолодые, а молодого поколения там не
заметно. А в Казахстане есть не только 40-летние, но там есть и люди помоложе,
и это вселяет какую-то надежду».
Марианна
Власова. Алексей Цветков:
непрозрачный мир. — «Homo Legens», 2015, № 3 <http://homo-legens.ru>.
Говорит
Алексей Цветков: «Есть два вида стихов: хорошие и плохие. Чего я не
признаю (хотя так делают многие любимые мной поэты, Лева Рубинштейн или Женя
Лавут), это когда называют свои стихи текстами. <…> Я ненавижу слово
„текст”. Вот текст написан (показывает на меню — М. В.) — есть разница.
Я понимаю, что мы не живем в эпоху строго разраниченных жанров, как в 19-м веке
или в первой половине 20-го. Это либо художественный текст, либо — нет. А
просто текста не бывает.
—
То есть „текст” — это что-то обезличенное?
—
„Текст” из французской глупости. Я ненавижу эту свору французов, которую
совершенно невозможно понять, несущих абсолютную ахинею. Это главная ненависть
моей жизни. Поэтому я люблю аналитическую философию, в которой все ясно. Ты
можешь сказать что-то, что любой человек сможет опровергнуть. Если мне человек
говорит, что все текст, да еще и письменный, я тогда скажу, все — земля или все
— небо. Это ничего не значит, пустые слова, люди нагромождают метафоры. Но
метафорами я пользуюсь лучше, чем они, и мне не нужно читать эту ерунду. Это не
философия, а какая-то мозговая аура. Жизнь короткая, я без этого проживу».
«Возможность
обняться душами». Игорь Волгин
подводит итоги Года литературы. Беседовал Андрей Архангельский. — «Огонек»,
2015, № 49, 14 декабря <http://www.kommersant.ru/ogoniok>.
Говорит
президентом Фонда Достоевского, писатель и историк Игорь Волгин: «Вы
знаете, что служба в православном храме совершается по определенным часам — в
любую общественную погоду. И независимо от количества присутствующих прихожан,
порою — при полном их отсутствии. Так вот, если литература — это все-таки служение
(впрочем, подобная точка зрения разделяется не всеми), то ей пристало вести
себя таким же образом».
«В
момент смерти Достоевского (1881) у него, в отличие от Толстого (1910), не было
никакой мировой славы. Он совсем не был уверен в признательности потомства
(хотя все же надеялся, что будет „известен русскому народу будущему”). Он
завещает свои литературные права жене, Анне Григорьевне. Бездомный
„безлошадный”, он только к исходу жизни приобретает небольшой дом в Старой
Руссе, мечтает осесть на земле (что ему так и не удается), обеспечить детей.
Толстой, не сомневающийся, что он уже бессмертен, отказывается от собственности
и лишает семью прав на свои сочинения. Каждый стремится к тому, чего у него
нет. Что ж, будем осуждать их за это? „Не сравнивай — живущий не сравним”,—
сказал Мандельштам».
Гендер,
секс и феминизм: взгляд социолога. Анна
Темкина — о том, как изучать неравенство между мужчинами и женщинами. Беседу
вели Кирилл Головастиков, Ирина Калитеевская. — «Arzamas», 2015, декабрь
<http://arzamas.academy>.
Говорит
Анна Темкина: «Важно то, что гендерные отношения — это всегда отношения
власти, хотя и необязательно власти мужчины над женщиной: такие трактовки уже
немного устарели. <…>
—
Что значит, что гендерные отношения — это отношения власти?
—
Это довольно очевидно для всех, кто занимается гендерными исследованиями, и
часто довольно сложно для тех, кто не занимается».
Елена
Генерозова. «Открытия делают те, кто
движется в неизвестном направлении, по диким дорогам, а не те, кто
ориентируется на то, что уже было, и предпочитает торные пути». Беседовала
Елена Серебрякова. — «Пиши-Читай», 2015, 22 ноября <http://write-read.ru>.
«Всегда
есть стихотворение (или чаще несколько, какая-то подборка, часть книги и т.
д.), с которым какое-то время носишься как с писаной торбой. Как правило, это
что-то прочитанное недавно. Сейчас — да простят меня все, кто не разделяет моих
пристрастий — это стихотворения Анны Глазовой и Яна Каплинского. С нетерпением
читаю почти все новое, и не устаю верить, что скоро найдется еще что-то, что
будет равным по степени воздействия и уровню мастерства».
Владимир
Губайловский. Письма к ученому
соседу. Письмо 10. Поэзия и работа мозга. — «Урал», Екатеринбург, 2015, № 11
<http://magazines.russ.ru/ural>.
«Пастернак
писал в „Нескольких положениях”: „Безумие доверяться здравому смыслу, безумие
сомневаться в нем”. На этой узкой полосе — между сомнением и доверием — и
существует поэзия: в области, пограничной здравому смыслу. <…> И
главное ее качество, которое выводит ее из области „здравого смысла”, из
области прагматических сообщений, — неоднозначность, неопределенность значений
слов, синтаксические „нарушения”, а вот они-то и будят мозг и заставляют его
работать, как мы видим по исследованиям Дэвиса».
«В
простой прозе (например, pulp fiction), как правило, востребовано одно значение
слова, а вот в поэзии все иначе. Говоря словами Мандельштама, в поэзии мы имеет
дело с „пучком” смыслов, из которых нам еще только предстоит выбрать наиболее
точное значение, и таких значений может оказаться несколько. Мозг напряженно
работает. Он не только приписывает слову значение, он это значение
перепроверяет контекстом, строит интерпретацию и, если эта интерпретация
оказывается некорректной, „возвращается” назад, чтобы перечитать и заново
интерпретировать высказывание».
Дмитрий
Данилов. «Мы всегда живем в
чрезвычайном положении». Беседу вел Ян Выговский. [Публикация на сайте: Daria
Pasichnik] — «СИГМА», 2015, 19 декабря <http://syg.ma>.
«Мне
интересно заниматься отрыванием привычных смыслов (фактически вся литература в
ее описательной части испещрена этими приросшими смыслами). Я считаю, что это
происходит волевым усилием, то есть это не есть какой-то естественный процесс.
Это как процесс медитации: мы садимся и волевым усилием останавливаем
внутренний диалог, мы хотим этого достичь и для этого настраиваемся на
определенный тип мышления, либо не-мышления. То есть, это специальное
упражнение, не естественный взгляд, можно даже уподобить это спортивной
тренировке, потому что для человека не является естественным, допустим, бегать
десять тысяч метров, но человек берет и бегает, так и тут — это результат
некоего усилия».
«Мне
кажется, надо покончить с тем, что мы считаем художественной литературой,
изживать в себе художественную литературу. О чем говорил Хармс, когда писал
микротекст „Четыре иллюстрации того, как новая идея огорошивает человека, к ней
не подготовленного”. Позиция „писатель” должна быть изжита».
«Ведь
и в современном искусстве художник, который пишет натюрморты на холсте,
фактически ставит себя вне искусства, если это не делается в каком-то особом,
например, пародийном режиме».
Данте,
размером подлинника. «„Божественная
комедия” — архаическая же вещь, поэтому в стиле нужна архаика, а у Лозинского
ее явно недостаточно». Беседу вела Елена Калашникова. — «Год Литературы», 2015,
18 декабря <https://godliteratury.ru>.
Говорит
профессор МГУ, литературовед Александр Анатольевич Илюшин: «Есть ведь
другие переводы, и не так мало их, и есть отличный перевод Лозинского — это,
конечно, очень значительная вершина. Все переводы „Божественной комедии”,
включая самый лучший, Лозинского, не являются эквиритмичными. Лозинский перевел
весь текст пятистопным ямбом, а Данте писал эндекасиллабом — это итальянский
силлабический одиннадцатисложник без разбивки на стопы. Для силлабистов важны в
стихе не стопы, а слоги. Мы говорим: ямб, хорей, дактиль, а если перейдем на
язык силлабистов, то четырехсложник, одиннадцатисложник, двенадцатисложник… Это
одна из мотивировок: мне захотелось реанимировать русскую силлабику, у нас же,
в русской поэзии, силлабика была в XVII-м и частично в XVIII веке».
«Я
старался, чтобы русская силлабика была похожа на итальянскую. „Божественная
комедия” — архаическая же вещь, поэтому в стиле нужна архаика, а у Лозинского
ее явно недостаточно: она есть и даже, может быть, ее и не так мало, а хочется
еще больше, чтобы яснее прочувствовалось. Поэтому я использовал славянизмы,
высокий стиль».
Сергей
Данюшин. Нобелевский «Фаренгейт», или
Все вы останетесь такими же. — «Homo Legens», 2015, № 3 <http://homo-legens.ru>.
«Тогда
„Золотую пальмовую ветвь” вручили документальному фильму Майкла Мура „Фаренгейт
9/11”, катком прошедшемуся по президенту США Джорджу Бушу-младшему, вплоть до
обвинений его в причастности к событиям 11 сентября. Противники решения жюри
напирали прежде всего на то, что это документальный фильм неочевидных
художественных достоинств, а в Каннах так вообще-то не принято».
«И
раз уж речь зашла об аналогиях и прогнозах, логично предположить, повлияет ли
награда Светланы Алексиевич, уже заявившей, что „Нобелевская премия придаст новое
значение моему голосу”, на что-то, кроме ее тиражей в краткосрочной
перспективе. Подозреваю, не повлияет ни на что. Фильм Майкла Мура был типичной
антибушевской агиткой, и сам автор заявлял, что его цель — не допустить
переизбрания Буша в 2004 году. В результате „Фаренгейт 9/11” посмотрело
рекордное для документального кино количество зрителей, а Буш-младший
благополучно избрался на второй срок. Майкл Мур после каннского триумфа
довольно быстро ушел в тень, бума документального кино не спровоцировал, американскую
внешнюю и внутреннюю политику не изменил ни на йоту. Как пел один мертвый
культурный герой, „а все вы остались такими же”. Было бы наивно предполагать,
что Светлана Алексиевич сможет вдохнуть новую жизнь в до зубовного скрежета
предсказуемую антипутинскую риторику или выступить локомотивом легализации
жанра вербатим как полноценной части того, что принято называть большой
литературой».
Достоверность
классика. К 145-летию со дня рождения
Ивана Алексеевича Бунина. Беседу вел Иван Толстой. — «Радио Свобода», 2015, 27
декабря <http://www.svoboda.org>.
Говорит
петербургский буниновед Евгений Пономарев: «<…> То есть
предполагается, что через год-два появится, во-первых, канонический текст
„Жизни Арсеньева”, на котором будет стоять бунинский копирайт.
Иван
Толстой: Интересно, что это
практически означает?
Евгений
Пономарев: Это официально означает,
что издание не пиратское, то есть наследники бунинского авторского права…
Иван
Толстой: А такие есть?
Евгений
Пономарев: А такие есть. Не все,
правда, признают, особенно в России, что бунинский копирайт существует, но,
согласно закону об авторском праве, который действует в России, бунинский
копирайт существует, и еще восемь лет будет существовать».
Александр
Журов. Ода целому. — «Фонд „Новый
мир”», 2015, 15 декабря <http://novymirjournal.ru>.
«Он
[Дмитрий Данилов] пытается работать с пространством своего текста так, чтобы не
навязывать ему самого себя (не потому ли отказывается от местоимения „я” и всех
его производных, о чем прямо говорит читателю?), не устроить его по своему
разумению, но услышать голос и прочитать знаки — мира, реальности, жизни
(выбрать нужное слово). Почти как в Средние века, когда текст был не выражением
авторской индивидуальности, но попыткой чтения символов и аллегорий из которых
и состояла плоть окружающей человека действительности, почти как в Средние
века, когда текст был лишь комментарием к единственной настоящей Книге —
Библии».
«Только
у Данилова на место священного текста ставится повседневность (или так —
Повседневность, Реальность). В некотором смысле это религиозный акт в
пострелигиозном мире. Отсюда и подкупающее внимание к малому, незначительному,
пробегаемому и забываемому нами, к обыденному — к строке расписания на
железнодорожном вокзале, к промышленному, совершенно невзрачному (казалось бы)
пейзажу за окном электрички, или к игре третьесортной футбольной команды (это
не про Динамо) — неважно».
См.:
Дмитрий Данилов, «Есть вещи поважнее футбола» — «Новый мир», 2015, № 10,
11.
Заработки
и деньги. [Опрос] Отвечают Бахыт Кенжеев,
Станислав Бельский, Анастасия Романова, Андрей Черкасов, Петр Разумов, Дмитрий
Лазуткин, Павел Банников, Алла Горбунова, Иван Соколов, Марина Темкина,
Гали-Дана Зингер, Александр Уланов, Елена Глазова. — «Воздух», 2015, № 1-2 <http://www.litkarta.ru/projects/vozdukh/issues/2015-1-2>.
Говорит
Павел Банников (Казахстан): «Довольно продолжительное время я занимался
реставрацией, редизайном, а порой и производством с нуля мебели. И опыт этот
оказался полезен для литературной работы (особенно если включать в понятие
литературной работы и рефлексию над своими занятиями). Ведь если отвлечься от
самого письма и связанных с ним мыслительных процессов и посмотреть на
возможный результат письма — стихотворный текст, — то что есть стихотворение,
как не стул, например? Вот у нас есть идея некоторого предмета интерьера, на
котором можно сидеть. Можно сделать табурет или обычный стул, можно кресло с
резными ножками и твердыми (или мягкими) подлокотниками, можно сделать его
высоким или низким, из дуба или ели, а можно вообще отказаться от дерева,
набить тюк из ткани резаным поролоном или ветошью (когда б вы знали, каким
сором иногда набивают мягкую мебель), и он будет выполнять ту же, на первый
взгляд, функцию. Однако ощущения от сидения на по-разному воплощенном „стуле”
будут разные, несмотря на общую идею „того, на чем можно сидеть”. И тот, кто
делает „то, на чем можно сидеть”, выбирает конкретную форму, дополняя и изменяя
особенности функционала итогового предмета, отвечая себе на вопрос „чего я хочу
в итоге” и что должен испытывать тот, кто будет на этом изделии сидеть, как
должно оно взаимодействовать с тушкой „клиента”. То же самое применимо и к
работе над поэтическим текстом, к моменту выбора формы для стихотворения:
силлабо-тоника или свободный стих, строфический или астрофический текст, долгое
дыхание или короткое. Это пространное размышление написано, чтобы вытеснить из
головы мысль о том, что на медийном рынке (а именно на нем зарабатывают на
жизнь большинство поэтов) кризис, который тянется с 2009 года, и улучшений пока
не предвидится, только ухудшения».
«Заставить
жителя села N полюбить стихи Сен-Сенькова — это садизм». Сергей Сдобнов поговорил с лауреатом премии
«Московский наблюдатель» Данилой Давыдовым. — «Colta.ru», 2015, 8
декабря <http://www.colta.ru>.
Говорит
Данила Давыдов: «Довольно давно, на каком-то объявлении лауреатов премии
„Дебют”, я сказал Виталию Пуханову, что какая-то кандидатура кажется мне
неправильной; он похлопал меня братски по плечу и ответил: „Наше с тобой дело,
Данила, чтобы жюльены были горячие”».
«В
качестве позитивного оправдания всего происходящего вспомним: когда англичанин
приходит в свой клуб, он же не ждет чего-то нового, он ждет старого. Так почему
мы не имеем права на „свой клуб” — узкая, нищая и малосимпатичная тусовка
литераторов, на пространство, где можно наговорить друг другу гадостей и
выпить? Другое дело — многие коллеги полагают, что литературная жизнь должна
иметь просвещенческий характер».
«Воспитание
образцового человека культуры, который напоминает даже не героя/проект
Стругацких, а Ефремова, — это, конечно, мило и забавно — изучать его как форму
советского утопизма, но это противоречит как минимум здравому смыслу».
Итоги
года. Год литературы: чем он запомнился.
— «Colta.ru», 2015, 23 декабря <http://www.colta.ru>.
Говорит
Дмитрий Кузьмин: «Уход из жизни Бориса Иванова, Юрия Мамлеева,
Константина Кузьминского, Бориса Дышленко заставляет меня в большей степени
думать о том, какие мощные характеры и впечатляющие судьбы выковывал советский
литературный андеграунд, чем о том, что за пределами этой специфической среды
обитания такие характеры и судьбы неизбежно деформируются и могут представать
не в лучшем свете».
Говорит
Валерий Шубинский: «Я делал недавно для журнала „Знамя” обзор
стихотворных журнальных публикаций года. В мой обзор вошло 29 подборок 19
авторов. Будь моя воля, было бы в полтора-два раза больше. Увы, даже то, что я
сделал, будет, видимо, сокращено: у бумажных журналов есть свои жесткие условия
по объему. Уже вышесказанное говорит о многом. Но дело не только в количестве.
Разнообразие текстов и техник, внутреннее напряжение и богатство, огромный
возрастной диапазон (от 1930-х до 1990-х годов рождения) — все это впечатляет.
Русская поэзия в целом в очень хорошей форме. Хотя еще несколько месяцев назад
мне казалось, что это не так, что настали времена постепенного увядания. Нет,
не настали. Это самое сильное — и самое отрадное! — впечатление года. Помимо
прочего, это перевешивает для меня все политические гадости и экономические
сложности. Страна жива, культура жива. Мы работаем не впустую, не в пустоту.
Но, конечно, за Ахероном наших множится — это безостановочный процесс».
Руслан
Киреев. Письма из рая. Фрагменты
книги. — «Знамя», 2015, № 12 <http://magazines.russ.ru/znamia>.
Андрей
Битов. Михаил Бутов. Александр Рекемчук. Андрей Волос. Борис Екимов. Анатолий
Шавкута.
Священник
Сергий Круглов. Маленький человек в
поисках мейнстрима. — «Православие и мир», 2015, 14 декабря <http://www.pravmir.ru>.
«Оказаться
совершенно одному против мейнстрима — это тяжело. <…> Кстати, бывает,
именно по этой причине люди идут и в Православную Церковь. Они ищут там не
Христа, не Царствия Божьего и правды Его, они ищут тот же самый мейнстрим.
Пример упорядоченной жизни, в которую они могли бы включиться и в которой они
бы видели себя оправданными, правыми».
Юрий
Кублановский — Сергей Стратановский.
Разговор на питерской кухне. Присутствовал и записал Павел Крючков. — «Арион»,
2015, № 4.
«Ю.
К. То есть [Дмитрий Евгеньевич] Максимов повлиял на твое становление?
С.
С. Несомненно. Да уже одно то, что я
общался с собеседником Андрея Белого, Юра!.. Одно это. Максимов вел свой
[блоковский] семинар еще с 1950-х, и это было настоящее культурное явление —
притом что он был человеком достаточно осторожным. Репрессии 1930-х его все же
задели: в лагерь он не попал, но ссылку заработал — в какую-то глухую сибирскую
деревню, времена были еще вегетарианские. Известно даже в связи с чем его
сослали: он присутствовал на квартирном чтении Николаем Клюевым „Погорельщины”.
Всех, кто слушал Клюева, — прихватили, ну и Максимова тоже».
«С.
С. <…> Он [Максимов] очень меня ободрил, я до сих пор храню его
тогдашний отзыв о моих ранних стихах. Он ведь, оказывается, и сам писал стихи,
у него были даже какие-то сборники — немножко в обериутском духе. Вот помню:
Не
хватило тете каши,
И
за дверью, чуть дыша,
Мы
увидели с Наташей,
Как
рвалась ее душа.
У
него и лирическое было:
А
за Лиговкою бед —
Лиговка
тягот.
И
бредет по ней поэт
В
поисках красот.
Ю.
К. Ну, это почти Николай Олейников.
Ты, вероятно, развивался в похожем русле…
С.
С. Максимов был человеком круга
Вагинова, которого очень почитал».
Сергей
Кузнецов. В круге нулевом. — «InLiberty»,
2015, 14 декабря <http://www.inliberty.ru>.
«Свою
статью о „Ложится мгла на старые ступени” Александра Чудакова я назвал „Любовь
в аду” — и буквально эти же слова сказала Улицкая о [Гузель] Яхиной, они и
вынесены на обложку: „Любовь и нежность в аду”. Во многом секрет „Зулейхи…” в
том же, в чем и секрет романа Чудакова: на совершенно разном интеллектуальном и
художественном уровне оба романа утверждают, что советская жизнь была адом, но
там тоже была любовь и нежность. Люди, в сущности, почти все были хорошие».
«Это
и есть главный читательский запрос сегодняшнего дня: расскажите нам о советской
жизни, чтобы это было правдиво и вместе с тем чтобы нам не стало так мучительно
стыдно и страшно, как было, когда мы читали Солженицына или, того хуже,
Шаламова. Скажите нам, что наши предки — чем бы они ни занимались — хорошие
люди и в тяжелых исторических обстоятельствах вели себя достойно».
«Мне
кажется, что любой роман, где найден баланс между свинцовым ужасом советской
жизни и восхищением хорошими людьми, которые в этом ужасе жили, обречен сегодня
на успех».
Литературные
итоги 2015 года. Часть I. На вопросы
отвечают Вл. Новиков, Валерия Пустовая, Дмитрий Бавильский, Кирилл Анкудинов,
Ольга Бугославская, Марина Палей, Алексей Алехин, Олег Лекманов. —
«Лиterraтура», 2015, № 66, 17 декабря <http://literratura.org>.
Говорит
Вл. Новиков: «Главное, что вижу, — это кризис эстетизма и
индивидуализма. Догматическая установка на „качество текста” надежно ведет к
созданию вялых и предсказуемых текстов. Эстетизм стал мешать рождению новой
эстетики. Индивидуализм отыграл свою двухвековую роль. „Себе лишь самому
служить и угождать” сегодня банально, да и не получается. Писателю придется
искать идеал за пределами своей „неповторимой” (без кавычек не обойтись)
личности или… Или остаться своим единственным читателем. <…>
Антропологический поворот в литературе, ее отход от (пост)модернистского
релятивизма сопровождается стратегическим отступлением — в прошлое, в житейский
реализм и в благородный нон-фикшн. Гуманность сейчас важнее изысков. Ее так
мало в жизни, что читатель выбирает литературу пусть не вечную, но зато
человечную».
Говорит
Дмитрий Бавильский: «Поэтические мои впечатления черпаются, в основном,
из ленты Фейсбука, где меня весь год радуют тексты Александра Анашевича,
Александра Кабанова, Евгения Лесина, Яна Пробштейна, Кати Капович, Виталия
Пуханова, Сергея Уханова и многих других, не менее талантливых френдов: лирика,
вплетенная в новостную повестку дня, трогает больше журнальной или книжной
публикации, существующих как бы наособицу, в особом „духовном” пространстве.
Стихи в ФБ, подобно смскам или твиттам, являются частью жизни и облагораживают
ее как бы изнутри, лишний раз подтверждая мое наблюдение о том, что в ситуации
информационного перенасыщения, когда выбор (чтения или чего угодно) оказывается
тоже проявлением творческой воли, современное искусство может трогать только
там, где читатель (слушатель, зритель) лично заинтересован в культурном
продукте — лично знает художника или может позволить себе купить его работы. Ну
или же сам ежедневно формирует собственную информационную картину мира, в том
числе и с помощью стихов. Это я снова к тому, что парадигма бытования
художественных текстов продолжает меняться и нет ничего интереснее, чем следить
за перегруппировкой этих акцентов».
Анна
Логвинова. Стихи. — «Homo Legens»,
2015, № 3 <http://homo-legens.ru>.
*
* *
Океан
море русское
читать
Океан
море русское
скачать
Александр
Мелихов. Мы соль земли, мы украшенье
мира. — «Дружба народов», 2015, № 12 <http://magazines.russ.ru/druzhba>.
«<…>
борцы с лженаукой борются не с отдельными шарлатанами, одолеть которых было бы
не так трудно, но с человеческой природой, для коей жизнь без надежды на чудо
трудно выносима».
«Не
поленюсь повторить: сегодняшний разгул мракобесия — всего лишь возвращение к
норме, ибо за все тысячелетия своего существования человечество только
считанные минуты прожило без веры в чудеса, да и в эти минуты оно больше
притворялось, что отказалось от нее, под давлением массированной пропаганды и —
будем называть вещи своими именами — государственного террора. Ибо от веры в
утешительные сказки человеческая масса никогда по доброй воле не откажется. Но
если эту веру окончательно спустить с тормозов, цивилизация утонет в сладком
океане утешительных обманов. Роль тормозов и должна играть наука».
«Таким
образом, наука сумеет послужить плотиной против наводнения утешительных обманов
лишь тогда, когда сохранит свои ценности, свой научный этос, заставляющий
ученого наиболее усердно искать опровержения именно того, к чему наиболее
страстно тянется его душа. Именно потому, что в природе вещей нет никакой
„объективной истины”, что любая научная истина исчезнет, если исчезнет
породившее ее научное сообщество, — именно поэтому мы должны оберегать научный
этос, предпочитающий утешению прогностическую точность и простоту
прогнозирования».
«Именно
поэтому главная ценность научного слоя заключается не в том, что он
производит, но в том, что он любит, к чему стремится, а любит он нечто
прямо противоположное тому, к чему стремится остальной мир».
Не
трогайте Шекспира… Беседовал
Константин Уткин. — «Литературная газета», 2015, № 48, 3 декабря <http://lgz.ru>.
Говорит
Игорь Шайтанов: «В таком обмене обвинениями трудно до чего-то
договориться. Мы им скажем: вы не культура, а они нам ответят: а вы культура
вчерашнего дня».
«Когда
я пришел в „Вопросы литературы” в 2002-м, реальный тираж был около двух тысяч
экземпляров, что для журнала нашего профиля очень хорошо. Сейчас мы потеряли
часть подписчиков. Но при этом открыли свой сайт и лет восемь уже сотрудничаем
с американской фирмой Eastview, которая оцифровала наш журнал, а деньги
от электронной версии нас порой спасали. Средства идут от продажи электронного
архива, но есть еще субсидии от Министерства печати и Минкультуры. Нам без них
не выжить».
«Сейчас
в первую очередь мы выходим для университетской аудитории, и это единственный
российский журнал, который есть в библиотеках всего мира. Если нам придется
закрыться, то русская филология и — шире — русская мысль о литературе останутся
без выхода в мировое культурное пространство. Есть еще одно издание, похожее на
наше, „Новое литературное обозрение”, но у этого „НЛО” совсем другая
направленность. Они полагают, что русскую филологию нужно питать текущей
западной, увы, не столько мыслью, сколько модой. Но в любом случае вектор
деятельности у „НЛО” и „Воплей” (как читатели называют наш журнал) разный. Влияем
ли мы на литературу? Лучше спросить об этом литераторов. Я знаю немало таких,
кто читает и ценит то, что мы делаем. И скептически отношусь к писательскому
невежеству».
«Опасен
Карлсон, опасен Колобок…» Почему
взрослых пугают детские книги: круглый стол «Ленты.ру». Встречу вела Наталья
Кочеткова. — «Lenta.ru», 2015, 5 декабря <http://lenta.ru/rubrics/culture>.
Говорит
издатель Илья Бернштейн: «Мне кажется, что противостояние в литературе
действительно существует, временами усиливается или ослабевает, но оно не между
миром взрослых и детей. Это противостояние между этикой и эстетикой».
«Те,
кто писали книги „Поллианна”, „Секретный сад”, „Серебряные коньки”, „Без семьи”
— это были люди, художественных задач перед собой не ставившие. Не все из них
были профессиональными писателями. И когда говорилось о застое 1980-х годов, я
думаю, что это было некоторое временное торжество дидактики и этики в
литературе. Условно говоря, Алексин».
«Изменения
в литературе, мне заметные, связаны не с тем, что пишется декларация о правах
ребенка, а с тем, что в детскую литературу наконец приходят люди, ставящие
перед собой прежде всего эстетические задачи».
Борис
Парамонов. После Освенцима. 110 лет
со дня рождения Даниила Хармса. — «Радио Свобода», 2015, 30 декабря <http://www.svoboda.org>.
«При
этом Хармса в 41-м году даже не в тюрьму заключили, а в психиатрическую
больницу при питерской тюрьме Кресты, где он и умер в феврале 1942 года — как и
миллион других ленинградцев — от голода. Так что можно при желании сказать, что
он даже и не репрессирован был, а разделил общую судьбу миллиона питерских
блокадников. Останься он на воле — все равно умер бы, есть ему было нечего.
Собственно, еще и до войны, и до блокады Хармс временами буквально голодал».
«У
Хармса, как и у Введенского, — или как у европейских дадаистов — не следует
искать начала и конца, художественных приемов или разбивку по жанрам. Это
целостная реакция на целостность нового кошмарного мира, в котором-то и не
нужно искать прежней, как выяснилось, несуществующей гуманистической
осмысленности. Есть знаменитая апофегма: после Освенцима нельзя писать стихи.
Можно — но такие, как писал Даниил Хармс».
Вадим
Перельмутер. Записки без комментариев
(II). — «Арион», 2015, № 4.
«Замечательно,
по-моему, что изначально близко друживших Арсения Тарковского и Аркадия
Штейнберга буквально впечатали в историю культуры их не дружившие сыновья —
Андрей и Эдуард, причем, так сказать, поверх языкового, непреодолимого для
нерусской публики барьера, ибо кино и живопись — эсперанто культуры…»
«Образец
академической корректности. В собрании сочинений Саши Черного рассказ
„Голубиные башмаки” датирован: „<не позднее 1930>”. То бишь года смерти
автора».
«Трагические
странности судьбы. Каковы были бы шансы на самореализацию у Н. Я. Мандельштам, если бы… ее мужа не
убили?..»
Под
государственным оком. К юбилею Осипа
Мандельштама. Беседу вел Иван Толстой. — «Радио Свобода», 2015, 13 декабря <http://www.svoboda.org>.
Говорит
Наум Вайман: «То есть, отныне Мандельштам, с государственного на то
соизволения, провозглашается великим русским поэтом, а, стало быть, и одним из
краеугольных камней храма русской культуры. Кстати, насчет памятников. Видел на
фотографиях памятник поэту в Воронеже, на той самой улице-яме. Мандельштам так
жалостливо, умоляющие сложил ручки на груди. Вот Теодор Адорно писал, что в
еврее любят образ побежденного, еврея любят как жертву, любят его жалкого. И
такой вот образ Мандельштама рисуется. Надо сказать, что Мандельштам был бы
этому празднику рад, просто по-детски бы радовался. Он к этому стремился, он
этого хотел».
«Из
поэта [с начала 60-х] лепят образ героического борца с советской властью и со
Сталиным лично, опираясь на стихотворение „Мы живем, под собою не чуя страны…”
Сюда же относится и образ Святой Троицы мучеников и героев:
Гумилев-Ахматова-Мандельштам. Но позднее, с более углубленным знакомством с
творчеством и судьбой поэта, приходит понимание, что Мандельштам вовсе не был
борцом не только с Сталиным, но и вообще не был борцом. Скорее,
приспособленцем. И он вовсе не отделял Сталина от народа, а изо всех сил
пытался встать, втиснуться в стройные ряды шагающих под руководством вождя в
будущее».
Солженицын
в дневниках Александра Гладкова.
Текст: Михаил Михеев. — «Colta.ru», 2015, 11 декабря <http://www.colta.ru>.
Из
дневника драматурга А. К. Гладкова: «14 июня 1975. <…> Давно уж
не помню, чтобы я что-либо читал с такой жадностью и интересом, как „Бодался
теленок с дубом”. Можно сделать много оговорок насчет несимпатичного
эгоцентризма автора, мутности его политических идеалов и пр. Но характер его и
воля к работе удивительны. И — странное дело — это кажется написанным лучше,
чем претендующий на шедевр роман „Август 14”, хотя писалось второпях, бегло,
прямо набело вероятно. Солженицын человек талантливый и умный, но лишь тогда,
когда он не очень старается и когда не рассуждает об исторических и философских
проблемах. Почему же мне это так интересно? Потому что это „было при нас, это с
нами уйдет в поговорку”, потому что читая я все время вспоминал, как, что и
когда доносилось до меня, и что в это время было. Твардовский описан масштабно
и по-моему верно. Кстати, он никогда не привлекал меня на близкое знакомство.
Когда большие люди меня интересовали и мне нравились, я как-то без особых
усилий близко знакомился с ними (Мейерхольд, Пастернак, Эренбург, Паустовский и
другие). Но к Твардовскому не тянуло, скорей даже было какое-то отталкивание от
него. Он был редактором журнала, где я иногда печатался и выступал не только с
рецензиями, но и с большими статьями („Мейерхольд говорит”, „В прекрасном и
яростном мире”, „Виктор Кин и его время”), но не был с ним даже формально
знаком и, встречаясь в коридорах редакции, мы не здоровались: кланяться первым
как-то не хотелось, а он пялил на меня глаза и тоже не здоровался. Мне кажется,
С. не во всем прав относительно Дементьева и Лакшина. Он слишком мягок по
отношению ко второму и суров к первому <…>».
Мария
Степанова. Глаза смотрящего. О том,
что мы видим, когда смотрим на старые снимки. — «Коммерсантъ Weekend»,
2015, № 44, 18 декабря <http://www.kommersant.ru/weekend>.
«Есть
глубокая несправедливость в том, что люди, как и их портреты, никуда не могут
деваться от первого, базового неравенства: деления на интересное и
неинтересное, притягательное и не очень. С тиранией выбора, который всегда
стоит на стороне красивого и занимательного (в ущерб всему, что не умеет
претендовать на наше внимание и остается на неосвещенной стороне этого мира),
подспудно солидарны все, и в первую очередь наши тела с их прагматической
повесткой. В книгах, где говорится о том, как работает человеческий мозг и как
воспринимает искусство, есть некоторое количество печальных очевидностей. Наши
суждения о прекрасном/привлекательном определяются ненавязчивым присутствием
биологической догмы, логикой выживания, заставляющей выбирать из
предложенного набора то, что обещает здоровье, плодовитость, способность
сопротивляться болезни».
«Фотографии
тех, кого мы знаем или знали, обращаются к нам прямо и по имени. Их ценность
может быть любой; это валюта, которая обеспечена нашей способностью к узнаванию
и негласным пактом между людьми и изображениями, который сводится к тому, что
все, что еще можно вспомнить и опознать, сохраняет вес. К этой несложной
договоренности можно относиться небрежно (и мы делаем это каждый день, списывая
в архив сегодняшние известия с их визуальным шлаком), пока большая честь
знаемого не становится прошлым и не начинает нуждаться в нас, как в руке, за
которую можно ухватиться. Сюда же относятся — и сохраняют настойчивую
интенсивность — изображения тех, кого так или иначе знают все, знакомых
мертвецов, как называет их Пушкин. Сейчас их больше, чем когда-нибудь, и
фотографии кинозвезд, авторов и политиков оклеивают изнутри наши черепные
коробки, как сундучки стародавних нянь».
Андрей
Тимофеев. О современной органической
критике. — «Октябрь», 2015, № 12 <http://magazines.russ.ru/october>.
«Любовь
автора к герою, подобно любви одного человека к другому, выражается не в
положительной этической оценке, а в подлинном интересе к его личности».
Тристих. Рубрику ведет Елена Горшкова. — «Октябрь», 2015, №
11.
Елена
Горшкова — о поэтических книгах Дмитрия Данилова, Василия Ломакина, Виктора Iванiва.
«Когда
известный прозаик выпускает поэтический сборник, у каждого рецензента
появляется искушение привести прозу и поэзию к единому знаменателю. В случае
Дмитрия Данилова, попавшего в список
того-без-чего-нельзя-представить-современную-прозу с книгой „Черный и зеленый”
— для ценителей „неформатного”, а для широкой публики — с прогремевшим
„Горизонтальным положением”, почти одновременно появились два знаменателя:
свести стихи Данилова к этакой своеобразной прозе в столбик, стихотворному
капризу прозаика, как делает Сергей Шпаковский <…>, или считать все
творчество Данилова поэзией, опять-таки волей автора поданной в соответствующей
прозе или поэзии графической форме, к чему приближается Анна Голубкова,
впрочем, вовремя допуская существенные оговорки: „…в стихах Данилов позволяет
себе больше синтаксических вольностей и каких-то семантических пропусков, что с
другой стороны компенсируется большим присутствием лирического ‘я‘” (Воздух,
2014, № 2 — 3)».
«У
декабристов народ был ни при чем».
Доктор исторических наук Оксана Киянская — о мутациях декабризма. Беседовала
Ольга Андреева. — «Огонек», 2015, № 49, 14 декабря.
Говорит
профессор РГГУ Оксана Киянская: «Декабристы собирались убить царя. Но им
даже думать об этом было страшно — 10 лет собирались и так и не убили. До
декабристов царей у нас традиционно убивали заговорщики, а не революционеры.
Парадокс в том, что среди следователей, работавших с декабристами, были те, кто
в свое время задушил Павла I. Известен такой эпизод. Во время допроса Пестеля
один из следователей сказал: „Вы хотели убить царя! Как вы могли?! ” А Пестель
ответил: „Ну я хотел, а вы же убили”. Декабристы вошли в историю русской
революции как те, кто так и не убил царя. А народники спокойно убили царя в
марте 1881 года».
«Декабристы
профессионалами не были: они жили на доходы со своих имений и жалованье. А
народники уже были партией с членскими взносами, освобожденными руководителями,
вели коммерческую деятельность, содержали конспиративные квартиры. Это та
модель, которую еще Чернышевский предложил в романе „Что делать?”. Там
конкретно описано, что и кому надо делать, чтобы приблизить революцию. И финал
хороший: революция происходит, все счастливы. Немудрено, что молодые люди
1860-х делали жизнь по Рахметову и Вере Павловне. Все убийцы царя — ученики
этого романа. И Чернышевский первый очень четко поделил общество: мы, новые
люди, и они, старые люди, которых мы в новую жизнь не возьмем».
Филип
Ларкин: портрет поэта. Беседа с
Владимиром Гандельсманом. Беседу вел Александр Генис. — «Радио Свобода», 2015,
21 декабря <http://www.svoboda.org>.
Говорит
Владимир Гандельсман: «Кстати, „душеприказчик” по-английски то же, что и
„палач” — executer, и к несчастью для восприятия образа Ларкина в его
биографии вскрылись факты использования расистской и неприлично-сексуальной
риторики, и не только. Его экзекуторам не пришло в голову поместить перед
биографией некоторое предисловие, поясняющее, что подобные высказывания поэт
допускал только в частных беседах и что свои письма он тоже считал своей
частной жизнью. В публичной жизни он превосходно знал, как себя вести и что
говорить».
«Он
разыгрывал роль мизантропа, исповедовал тотальное одиночество, острил
своеобразно и цинично. Он не принял титул поэта-лауреата, но можно сказать, что
Ларкин был британский поэт-лауреат разочарования. Его цинизм был смягчен только
его скептицизмом, который лишь изредка позволял себе выражение какой-либо
надежды или возможности, как это происходит в конце стихотворения „Деревья”:
„Прошлый год мертв, они, кажется, говорят: / начинай вновь, вновь, вновь”.
(Заметим, что для Ларкина акцент на слове „кажется” такой же, как на слове
„вновь”)».
«С
переводами Ларкина на русский дело обстоит плохо, а с подстрочника ничего не
поймешь».
Александр
Чанцев. «Что-то ищу в детском бюро
потерь». Беседу вел Борис Кутенков. — «Лиterraтура», 2015, № 66, 17 декабря
<http://literratura.org>.
«Боюсь,
мне действительно не нравится, когда рассказ об авторе рецензии превалирует в
ней над разбором книги. И то, и то, возможно, отчасти восточной природы: ведь
„я” совершенно не важно в буддизме (да и в христианстве, если приглядеться!),
так зачем его вносить со двора, из хлева, в горницу нехудожественных текстов?
Вот в прозе — да, пусть резвится вволю. К тому же в нашей критике
субъективность идет от — и результирует в — той порочной традиции оценочности
(„добрых” традиций Белинского-Добролюбова) и клановости (противостояние „западников”
и „консерваторов”, терминов тут много, все не очень корректны), которая уже
порядком мне лично надоела. Такой индивидуальный кенозис, самоумаление до
пустоты (опять, кстати, христианская парадигма пересекается с буддийской!).
Пусть будет больше литературы, меньше „я”».
«Критика
никому не нужна, это объективный факт реальности, в которой никому не нужны и
книги. Я поминал — от слова „поминки” — книги Бибихина, Налимова, прекрасные до
озноба. Их тираж 1000 экземпляров, они выходили еще в начале нулевых (опять
симптоматическое слово) и — они до сих пор свободно продаются на „Озоне” не
раскуплены! В октябре я был на Книжной ярмарке в Хельсинки, там журнал критики
выходит тиражом 7000, авторы далеко не бестселлеров продаются по 10000, на мое
выступление пришло 25 человек простых финнов (а 25 — довольно хороший
показатель московских лит. мероприятий). Вот это аномалия почище Тунгусской,
осмысляя которую я могу перестать быть патриотом…»
Владимир
Шаров. «Я думаю, что 90-е не
кончились». Текст: Екатерина Дробязко-Парщикова. — «Colta.ru», 2015, 4
декабря <http://www.colta.ru>.
«Огромная
часть источников, по которым можно было восстановить нашу жизнь вообще, во всем
ХХ веке, погибла. От 20—30-х годов остались буквально ошметки. 90-е годы позволили из того немногого, что
сохранилось, собрать немалую часть. В
общем, в смысле нашей памяти 90-е — время не просто не трагическое, а
чрезвычайно успешное. Историки, которые придут после нас, найдут в архивах
много любопытного и интересного. Что же касается самих 90-х годов, для их
понимания нужна несколько большая дистанция, чтобы хоть что-то увидеть и
услышать. Чтобы просто понять, что было важным, а что — второстепенным. Поэтому
настоящая работа еще впереди. Сейчас еще не время для целокупной попытки понять
эти годы. Но материал для этого есть, он остался. Той трагедии, которая
произошла в 20 — 30-е годы, слава Богу, не случилось».
«Я
не могу писать о том, что было в последние десять, двадцать и даже тридцать
лет: такая оптика, такое зрение. Чтобы был фокус, мне надо большую дистанцию,
большее расстояние. Я пишу нынешнее время только как замечательный комментарий
к тому, что было и два, и три, и четыре века назад. Все мы — я, естественно, в
том числе — зеркало, в котором отражается наше прошлое».
Олег
Юрьев. Николай Олейников: загадки без
разгадок. — «Новая Камера хранения», обновление сотое от 19 декабря 2015 <http://www.newkamera.de>.
«Лидия
Яковлевна Гинзбург не понимала Олейникова, его природы и его поэтики, так
сказать, горизонтально: он был такой человек, она — другой,
и такой человек, как она, не мог себе представить, что люди бывает в принципе
не такие, как она. Как она его в молодости испугалась (а Олейников внушал людям
настоящий страх своей безжалостностью, свирепостью в издевательствах под
видом милых шуток — „никогда не жалей никого”, срифмовал его фамилию Маршак:
таков Олейников и был!), так и боялась его до самого последнего своего дня.
Лишь в глубокой старости набралась храбрости и написала известную статью, где
мы видим любопытное взаимоналожение этого страха (почтительного, но и почти
физического) и запоздалой возможности поговорить с Олейниковым на равных, если
не свысока. Сама же идея „галантерейного языка” — на мой вкус, довольно-таки
„вульгарно-социологическая”, если вышелушить ее из хороших слов. Получается
стиховой „сказ”, своего рода рифмованный Зощенко. А для чего? Для борьбы с
„мещанством”, не иначе. Зачем бороться с мещанством в шуточных стихах, не
предназначенных для печати и распространявшихся в Ленинграде конца 20-х —
начала 30-х годов в узком литературном кругу? — на этот вопрос ответа у
Гинзбург, в сущности, не дано».
«Впрочем,
и Анна Ахматова думала, что „так шутят” (передавала Л. Я. Гинзбург). Ее
непонимание Олейникова и Хармса было тоже вертикальным, но сверху вниз,
с вершины русской литературной культуры, откуда дальше наверх, как она,
несомненно, полагала, было уже некуда, только вниз. В лучшем случае, в
уплощенное „культурное стихописание” (что в этом сегменте русской поэтической
традиции и произошло), а в худшем и почти повсеместном — в пролетарское и
мещанское переписывание лозунгов и выписывание чуйств. Поэтому новым
поколениям остаются только шутки и пародии, подниматься и стремиться им некуда,
на вершине она, Ахматова (вместе, конечно, с Пастернаком, Мандельштамом и
Цветаевой — „квадрига”, „коллективный Пушкин”). В этом взгляде есть своя
ясность и своя логика. Если выбирать между „галантерейной речью” и шуткой, то
шутка, конечно, предпочтительней, но только в том ее понимании, какое было у
довоенной Ахматовой (она тоже менялась, в 60-х годах вместо скучного Самойлова
ей подарили Бродского, „второго Осю”, и она была даже рада потесниться на
опустевшей вершине) — бескорыстного наслаждения и бесконечного отчаяния, а не
фиги в кармане».
См.
также: Олег Юрьев, «Третья богородица. К 125-летию Анны Радловой» —
«Новый мир», 2016, № 2.
Ирина
Языкова. Понимают ли современные
иконописцы смысл иконы? Беседу вели Оксана Головко. — «Православие и мир»,
2015, 10 декабря <http://www.pravmir.ru>.
«Есть
иконописцы-богословы, но их мало. Отец Зинон — редкий пример, чтобы понять это,
достаточно почитать его тексты. С некоторыми его суждениями трудно согласиться,
но именно потому, что он думает, размышляет, ищет. Александр Соколов, недавно
от нас ушедший, тоже смотрел на икону с точки зрения богословской глубины. По
большей же части люди идут путем ремесла, в лучшем случае — искусства, постигая
икону с этой стороны. Это тоже неплохо, мастерство необходимо. Но, к сожалению,
не все понимают, что такое богословский язык иконы. Теоретически все сегодня
грамотные, все читали Флоренского, Трубецкого, Успенского, писания Святых отцов
об иконе — Иоанна Дамаскина, Федора Студита… Но икона не просто отражение
богословия, она и есть способ богословствования. Вот этого, к сожалению, в
большинстве случаев у иконописцев нет, они не могут пойти дальше, чем просто
художественное выражение канонических форм».
Ирина
Языкова — искусствовед, куратор выставки «Современные иконописцы России».
Составитель
Андрей Василевский