(Петр Алешковский. Крепость)
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 3, 2016
Петр Алешковский. Крепость. М., «АСТ:
Редакция Елены Шубиной», 2015, 592 стр.
Тема
эскапизма привычна для русской литературы — жизнь диктует. Уход от реальности
освоен во всех формах: это ментальный и виртуальный эскапизм, эмиграция, добровольное
затворничество, вообще любое перемещение в поисках лучшей доли. Произнесенное
почти двести лет назад проклятье Фамусова «в деревню, в глушь, в Саратов» в
наши дни звучит как лозунг дауншифтеров. Люди едут из столиц в регионы, из
городов — в деревни. Причины тому могут быть разными: плохое правительство,
отсутствие закона, упадок нравов, окружающая пошлость, разочарование в
пресловутой русской душе, необходимость что-то в жизни решать и предпринимать
или же просто матерные слова, ежедневно обновляемые на стенах подъезда, — все
это извечно ранит хрупкое интеллигентское сердце. Так что побег — один из
естественных сложившихся рефлексов. Строго говоря, время в России всегда такое,
что есть от чего бежать, так что русскому интеллигенту стоит заранее иметь
собственные пути к отступлению. Буде то пресловутый домик в деревне, или
работа, в которую можно нырнуть с головой и ничего не замечать, или же некое
внутреннее пространство, собственная Нарния, заранее обустроенная и обжитая.
Только так можно быть уверенным, что выживешь, когда припрет, и жить до поры
спокойно.
Главный
герой нового романа Петра Алешковского «Крепость» Иван Мальцов — эталонный
эскапист. Все три формы побега у него заготовлены заранее: и ментальный — это
наука, археология, без которой он не может жить, и виртуальный — сны о
предке-монголе, и реальный — родительский дом в деревне. Всеми ими он
пользуется, как только становится невозможно жить.
С
этого невозможного, лишенного воздуха состояния начинается роман. Уже с первых
страниц герой окружен сворой врагов, так что выхода из сложившейся ситуации с
сохранением status quo не видно. Ученый, археолог, человек старой
закалки, живущий «при свече», для которого наука — чистое занятие, не имеющее
ничего общего с бизнесом или таким плебейским делом, как выживание и
зарабатывание денег, Мальцов вдруг оказывается один на один с миром, в котором
правят деньги. Никто его не понимает, все требуют чего-то противного его
убеждениям: жена — обеспечения себя и будущего ребенка, директор музея — не
мешать, когда он будет проворачивать свои полулегальные бизнес-проекты,
финансовый глава города, давно скупивший все, что продавалось, и подбирающийся
к тому, что продать нельзя, — выступить на его стороне в имущественной войне с
директором музея и стоящим за тем московским капиталом, уже разинувшим роток на
лакомые куски старинного города Деревска, в том числе на уникальную его
Крепость. Терпеть этот ужас нельзя, жить в нем невозможно, воевать себе дороже,
поэтому Мальцов бежит, бросив все — благо есть куда.
Тут
стоит заметить, что своим поведением главный герой удивительным образом
напоминает Чацкого, хотя, казалось бы, что может быть между ними общего? Тем не
менее схожего много. Вереница персонажей, окружающая Мальцова, представлена
чередой плоских, фельетонно написанных людей-масок. В них присутствует
исключительно черная сторона: если предательница-жена, то она неприятна в
каждой сцене, стоит ей появиться, закатывает истерику и в итоге обманом
выманивает у Мальцова квартиру; если зарвавшийся директор музея, то он не
просто вор, а подлец и убийца; если бизнесмен, то властолюбивый, хитрый,
расчетливый, шагающий по головам. Одним словом, отборный серпентарий. На его
фоне Мальцов предстает благородным, хотя и немного безумным (в смысле
отсутствия собственной корысти) рыцарем — чем не праправнук Чацкого? В его духе
он ведет яростные обличительные споры, переходящие в громоподобные монологи,
ссорится со всеми, доказывает свое превосходство на фоне павшего мира.
Правда,
он Чацкий в возрасте, и этим несколько смешон. Единственная Софья, перед
которой он мог бы хорохориться, — это Нина, его бывшая жена, и она уже успела
разочароваться во всех его речах, ей подавай дело. Да и не совсем понятно, где
Мальцов был все это время, отчего только сейчас увидел, что происходит вокруг.
Ведь если Чацкий вернулся после длительного отсутствия, успел погулять за
границей, увидеть, как живут там люди, и вроде как не знал, до чего докатилась
родина, то Мальцов за всю жизнь никуда не отлучался не только из России, но и
из Деревска, ему вроде бы не должны быть в новинку местные нравы — и тем не
менее роман начинается с прозрения героя.
При
этом Мальцов не выглядит мечтателем-археологом, зарывшимся в раскоп, или
книжным червем, не замечающим ничего вокруг. Нет, он энергичный, умный, все понимающий,
у него есть свое мнение о происходящем, и он способен его отстаивать (опять же
— горе от ума). Но что-то случилось, вскрылись непонятные читателю шлюзы: ушла
жена, из музея выгнали, а бизнесмен сажает его на крючок, подстроив на охоте
покушение на злосчастного бывшего начальника так, что Мальцов становится
единственным подозреваемым. В общем, жизнь понеслась стремительно и все вниз,
так что когда герой принимает решение бросить все, ни
с кем не сотрудничать и не общаться, не принимать ничью сторону в назревающей
войне за древности — читатель полностью его поддерживает и невольно с
облегчением вздыхает.
Потому
что по-настоящему роман начинает жить только с этих страниц: с того момента,
как герой порывает с привычным окружением и уходит во все тяжкие — в загул с
соседкой-цыганкой Танечкой, в запой с беглым алкашом-послушником Просто-Колей.
Вот эти персонажи, простые, не вступающие с Мальцовым ни в какие идеологические
распри, прописаны полно, объемно, со всем дурным и прекрасным, что в них есть
или хотя бы только мерещится с пьяных глаз. И так же полновесно, полнокровно
прописаны обитатели деревни, куда уезжает герой из города.
Это
был первый заготовленный им путь к отступлению — «в деревню», где светятся
только два дома. Теперь три, вместе с мальцовским. Здесь герой отдыхает,
отдыхает и читатель вместе с ним. Наконец-то Мальцову удается перестать быть
приторно-правильным, пафосно-страдающим, а стать наконец человеком. Замечать
прекрасное, унять свой беспокойно мечущийся ум и просто жить
и видеть. Стылое осеннее утро, раскричавшиеся сороки на заборе, рубка капусты
под первым снежком, играющая роса в паутине, полет диких гусей в бурю, полный
тайны зимний лес, даже Новый год, встреченный в засыпанном по крышу доме, — все
это написано сочно, пропитано запахами, воздухом, пронизано настоящей поэзией,
примиряющей с жизнью и Мальцова, и нас. По силе сравниться с этими эпизодами
могут только сны героя, приходящие ему с ясностью откровения и предметностью
фантазии профессионального археолога (недаром же, вдохновленный ими, он берется
писать научный труд о монголо-татарском периоде на Руси).
И
все-таки Чацкий не может перестать быть собой, даже уехав «в глушь». Так и
Мальцов, лишь немного передохнув в тишине деревенского уединения, снова
начинает замечать кругом мерзкое и бросается в бой за справедливость, как она
представляется ему: читает нравоучения деревенскому философу-сталинисту,
осуждает соседей-алкашей, живущих на ПМЖ («пока мама жива»), которым тошно и
без мальцовского чистоплюйства, презирает их за рабство у местного
производителя паленой водки, тоже их соседа, нагло живущего за их счет.
Удивительное дело: Мальцов, не понявший якобы новых, невесть откуда взявшихся законов
капитала в городе, так же не способен понять старых, сложившихся поколениями
законов деревни. Ему искренне претит такая жизнь, он не может ее принять, хотя
сам вырос здесь же, видел, как тетка Лена, нынче такая тихая, работящая,
боящаяся смерти и мирно доживающая при свете телевизора, некогда отравила
поросенка и спалила дом соседке, с которой они делили мужика. «Тебе тут не
место», — говорит она ему, и герой сам в конце концов понимает, что это правда.
Но
где же его место? Три пути эскапизма обернулись крахом — в деревне нет
гармонии, науку отобрали, даже на написанную в уединении книгу нет отклика, а
спасительные сны кончились смертью предка. И что остается? Остается последний
побег — под землю, буквальный уход вглубь истории, в неожиданно открывшиеся
древние ее пласты — в давидоромановскую церковь, найденную Мальцовым у стен
любимой Крепости. Но этот последний побег означает одно — смерть.
Надо
признать, гибель Мальцова вызывает оторопь. Она неожиданна, ничем сюжетно не
предвосхищается, в нее даже не верится до конца. Она больше похожа на
буквальное воплощение авторской идеи о ненужности в наше время такого типа
людей. Идеи, проведенной через весь роман, убедительно доказанной, так что под
конец она уже не вызывает у читателя ни спора, ни каких-то душевных движений,
кроме желания беспомощно развести руками: да, все так, и никто не виноват, и
никакого выхода нет. Мальцов обречен. Ниоткуда вдруг появляется директор музея,
о котором уже удалось забыть, настоящий deus ex machina. Однако он до этого был
всего лишь вор и мерзавец, и не ожидаешь, что он может хладнокровно погубить
человека. Впрочем, остается не до конца понятно, осознает ли директор, что
губит Мальцова, ведь он не знает про вход в пещеру, когда на его глазах тот
вдруг в прямом смысле проваливается под землю, и тем не менее, не пытается
ничего выяснить, просто утрамбовывает экскаватором, и порядок. И не пытаются
спасти ученого случайные свидетели, вроде бы всегда хорошо к нему относившиеся.
Но такова задумка автора: оставить Мальцова никому не нужным, один на один со
своей находкой, карой, судьбой, — а пойти против авторского произвола так же
невозможно, как против произвола жизни.
И
вот, оказавшись в заточении, Мальцов обретает наконец долгожданный покой. После
всех страданий и попыток спастись этот покой приходит как отпущение.
Удивительно,
но прежде Мальцов был совершенно лишен смирения, хотя, казалось бы, кто, если
не археолог, должен наглядно видеть бессмысленность человеческих чаяний — время
войн и время сытости в исторических пластах отличаются только цветом. Но нет,
природа Чацкого мешает, Мальцов борется всю жизнь — и только полностью лишенный
надежды успокаивается и принимает все как есть. Больше его не волнуют проблемы,
оставшиеся на поверхности, не задевает несправедливость. Нет, он никого не
прощает, все эти люди просто больше ничего не значат для него. И только тут наконец
он перестает быть Чацким или доном Кихотом, бросающимся на ветряные мельницы,
несмотря на полное отсутствие шанса их победить. Он смиряется и укрепляется
духом, обретя перед смертью свою крепость, став сопричастным древнему святому,
рядом с мощами которого упокоится сам. «Немощность тела больше не страшила, она
просто ничего не значила в сравнении с невероятной крепостью духа, принявшего
самое важное решение в жизни. Обыденные вещи, за которые он все время цеплялся,
как за цепь <…> перестали казаться важными. Отпустив ненужную цепь,
Мальцов обрел иной смысл — смысл самой жизни, в который в равной доле были
включены жизнь, страдания и смерть, и это и только это казалось ему сейчас
правильным и приемлемым».
Через
эту призму финальных изменений, постигших героя, преображается и самое название
романа, поднимаясь вдруг от предметно-архитектурного до духовно-символического.
И, обретая вместе с героем эту надмирную Крепость, сознавая происходящее с ним
катарсическое изменение, читатель жалеет только об одном — что оно случилось
так поздно, что суета и чацкизм столь долго трепали героя, не давая звучать
лучшим, сильным струнам его души, что для этого понадобился финальный побег.
А
что до мира, оставшегося на поверхности, — он прежний. «Правда ли, отче, что
ученого нашли с ног до головы умащенного миром?» — «Дорогой мой, рыжиком,
рыжиком закуси… Ну сам посуди, где миро и где тот археолог?»