cтихи
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 2, 2016
Русаков Геннадий Александрович
родился в 1938 году, воспитывался в Суворовском училище, учился в Литературном институте им. А. М. Горького. Работал переводчиком-синхронистом в Секретариате
ООН в Нью-Йорке и Женеве. Автор семи книг
стихотворений. Лауреат нескольких литературных
премий, в том числе национальной премии «Поэт» (2014). Живет в Москве и Нью-Йорке.
1
Кончен день
пустой и никчемушный,
без улыбки,
с каменным лицом.
А казалось
утром: этот — ушлый
и держаться
будет молодцом.
Так вот
ошибаемся в соседе,
как бывало
— в выборе подруг…
Хлеб моей
терпимости доеден,
я теперь
брюзжу на всё вокруг.
Нет, не
стал я с возрастом добрее
ни к себе,
ни к сыну, ни к жене!
Я неуважительно
старею:
мне моё
столетье не по мне.
Дай, Владыка,
веры и смиренья,
научи прощать
и забывать
всё, что
видит яростное зренье,
всё, что
душу стало надрывать!
2
Поэты пушкинской
эпохи,
таланты блоковских
времён…
Бомжи, бретёры,
выпивохи
всех поколений
и имён —
порой не
высшего разряда,
весьма посредственной
души…
А всё равно нас в мире
надо!
Мы и плохие — хороши.
Нас время
часто забывает,
обносит чаркой
и деньгой.
Нас слишком
много не бывает,
но вот
отсчёт на нас другой!
Да, мы грешны и в том,
и в этом.
А что за быт! И стыд,
и срам…
…Эпохи
помнят по поэтам.
Плохие — просто по царям.
3
Мне врут часы, а я их укоряю.
Я укоряю,
а они мне врут.
Но чуть
отвёрткой в них поковыряю,
они — «Сдаёмся!» — субчики, орут.
Конечно, время — сложное явленье.
Я в нём не дока,
я наоборот.
Но чтобы
врать почти до исступленья!
(По мелочам-то кто из нас не
врёт…)
Я знаю:
время — вспученность пространства,
каприз Творца,
его Господня блажь —
божественное вегетарианство,
а проще
— неуместный эпатаж.
Оно нам, в принципе, совсем не нужно.
Мы проживём. Нам лучше
без него —
без этой
арифметики натужной…
И вечных
дат для всех
и для всего.
4
Дано
мне тело…
О. Мандельштам
Надоело мне
тело моё —
никудышное тело,
ей-богу:
так, б/у, затрапеза, старьё…
Взять да выкинуть псам
на дорогу.
А когда-то
я им дорожил,
за сохранность
его опасался.
Но сегодня,
похоже, дожил —
доболтал, а скорей — дописался:
всё в нём
стало не то и не так:
неуклюже, вконец
неумело…
Сам-то я, как и прежде, мастак.
Да подводит бездарное тело.
…Дождь
просох, и окрепло зерно.
Посерели овсы у дороги.
У меня
это тело одно.
И особенно
нужные — ноги.
5
Одинокие
люди, я вам посылаю привет!
Из старых стихов
Ваши дружбы пристрастны и непредсказуема страсть.
Вы влюбляетесь в дикторов, пишете письма поэтам.
Это нужно,
чтоб жить, уцелеть и вконец не пропасть
в этом
мире с ревущим ночным туалетом.
Сколько вас, дорогие, на
время махнули рукой?
Вы давно не следите,
какая на свете погода.
От неё
вам и пользы, похоже, совсем никакой,
независимо от
настроения и календарного года.
Завсегдатаи зрелищ,
читатели толстых томов
про любовь
и измену, про счастье с горючей слезою…
Я ведь часто хожу в темноте
мимо ваших домов
и в окошки
смотрю на торшеры поры мезозоя.
Одинокие люди, я вам посылаю
привет.
Ничего, что, по сути,
мы с вами совсем не знакомы.
Я ведь
тоже такой, у меня никого больше
нет.
И всего
лишь начальный процесс глаукомы…
6
…Но как уходит время
из стихов —
его приметы,
палочки-крючочки!
Названья повседневных
пустяков:
авоськи, керогазы,
пищеточки.
Потом ещё
ночные «воронки»,
РККА и «шпалы» с «кубарями».
И всё —
на расстоянии руки…
И всё
в одной неразличимой яме.
Мой бывший
мир, прощание моё!
Распылы «Шипра», холодок по коже.
Как будто
жизнь, а глянешь — дожитьё…
И бирки
райсобесовской одёжи.
Мне Мелекесс
привиделся опять,
его хлеба
с чудовищным осотом.
…Я лишь
пчела, вернувшаяся вспять
к давно
уже опустошённым сотам.
7
Наставь, Творец,
— я в детстве рос болваном,
со всех
сторон обычный имярек,
хоть долго
притворялся бонвиваном…
А нынче
просто хмурый человек.
Вон сор летит поверх
осенней рвани.
Сосед поёт про Стеньку
и княжну.
Но баб
топить, хотя бы и по пьяни…
Нет, не по мне. Да и не потяну.
Мне б что
попроще и без криминала:
расти, и предпочтительнее вширь,
чтоб жизнь
меня прочней запоминала —
мол, есть
такой разъевшийся мизгирь.
…В цвета старенья месяц разукрашен.
Сосед замолк
и смотрит из окна
куда-то дальше
приозёрских пашен,
на поле
цвета прелого зерна.
8
Язык лукав, а память коротка.
Шуршит листвой безхозная округа.
Её черты
видны издалека
и потому
похожи друг на друга.
Но в них
уже такая чистота,
такая точность
в очертанье лика,
что списана
с кленового листа
и потому
ему равновелика.
Любовь трезвеет, забывая страсть.
Всё остальное дотлевает рядом.
Когда бы
мог, я б наревелся всласть
над сотвореньем
и простудным садом.
Но я бесслёзен,
часто нетверёз
и мало
сплю от непонятной
хвори.
Лежу и вижу опустевший плёс.
Бояркино, Оку.
И Люду,
горе, горе…
9
Мы сомнительной
генеалогии —
сплошь дьячки
или политпросвет…
Жили-были как
прочие-многие
и не
лезли в Верховный Совет.
Мы скорей
из районной династии —
тот завхоз,
этот регент в Клину…
Никому бела
света не застили,
умирали в любую
войну.
Нам и там
не фартило особенно —
вечно младший
командный состав.
Был один
— распевал словно Собинов…
Рано помер, от пенья
устав.
Мелкота, незлобивые
пьяницы,
захолустья опора
и честь.
Научились без
нужды не кланяться,
не боялись
без повода сесть.
От Торжка
до Орехова-Зуева —
книгочеи, плебейская
знать…
Наше прошлое
так предсказуемо!
Про грядущее лучше не знать.
10
У каждого
своя пространственная ниша —
полуразмытый след
на карте бытия.
Но, ничего
о том до времени не слыша,
существовал во
времени и я.
Неплохо, кстати, жил. Не сетовал
к тому же.
Надёжный был мужик, весьма
ценим женой.
Да вот
узнал про то — и стало много
хуже:
как будто
жизнь моя рассорилась со мной.
Я отродясь
не лез в трагические святцы —
был тихий
человек, без трепетных страстей.
Пускай Софоэсхил
с судьбою лезет драться —
я с детства
не терпел героев всех мастей.
И помнил
свой шесток, засиженный сверчками,
свой местный
ареал размером в три двора,
который на
закат посверкивал очками
и после
затихал до самого утра.