Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 11, 2016
«Вечерняя Москва», «Воздух», «Вопросы
литературы», «Год Литературы», «Горький», «День», «Знамя», «Коммерсантъ
Weekend», «Литературная газета», «Лиterraтура», «НГ Ex libris», «Нева»,
«Неприкосновенный запас», «Новая
газета», «Новая реальность», «Новый компаньон», «Огонек», «Радио Свобода», «СИГМА», «Эхо Москвы»,
«Esquire», «Lenta.ru», «Rara Avis»
Евгений Абдуллаев. Профессия — поэт? — «Знамя»,
2016, № 9 <http://magazines.russ.ru/znamia>.
«В США, правда, вопрос о профессиональном статусе поэта
стоит несколько иначе, чем у нас. Поэзия — как часть предмета creative
writing — входит в университетские курсы, с присвоением степени Master
of Fine Arts (MFA). Так что количество „дипломированных” поэтов там
довольно велико. И продолжает стремительно расти — от двух до трех тысяч
выпускников ежегодно. Однако университет не только укрепляет поэтическую профессию,
но и размывает ее. Негативное влияние „MFA-бизнеса” стало одной из остро
дискуссионных тем в американских литературных журналах. „…По данным
Национального фонда поддержки искусств, чтение поэзии [в США] последние три
десятилетия постоянно сокращалось. Оно снизилось с 20,5 процента в 1992 году до
14,3 процента в 2002 году. Одновременно, как показывают данные Ассоциации
писателей и писательских программ за тот же период, количество магистерских
программ по поэзии в США выросло почти на 25 процентов. <…> Итак, мы
имеем все более остроконкурентный рынок в сфере, которая едва ли заметна для
широкой публики”. Так что тот „русский крест”, о котором несколько лет назад
писала Наталья Иванова (уменьшение количества читающих и увеличение количества пишущих
в современной России) — не только русский. Он и американский; и вообще, видимо,
— мировой. Российская специфика состоит в том, что „дипломированных поэтов”
готовит пока один Литинститут. (Для сравнения: в Штатах искусство стихосложения
преподается в 458 вузах.)».
Для справки: Литературный институт готовит не
«дипломированных поэтов», а дипломированных «литературных работников». Смайлик.
См. тут же: Евгений Ермолин, «с поэзией что».
Александр Агеев. Дневники 2003 и 2006 гг.
Публикация Сергея Агеева. — «Лиterraтура», 2016, № 81, 7 августа <http://literratura.org>.
«Мне, скажем, Ленин до сих пор интересен, и мне в моем
интересе не важны этические оценки (ну, негодяй, палач, большой любитель
тогдашней поп-музыки — не это интересно). Интересно, по какой лесенке он дошел
до того, до чего дошел. Интересно даже словесное восхождение. Лукавая статья
Тынянова „Язык Ленина-полемиста” очень когда-то в голове уложилась и пару раз в
ней волшебным образом перевернулась (много в нее вложил автор, который врать не
умел, но был обязан, — не партией, а средой и эпохой) — так и Гамсун полюбил
Гитлера, и Гауптман, и Габриеле Д’Аннунцио — дуче. Можно было бы их всех
понять, да вот незадача — был на фоне Томас Манн, который быстро (сразу) понял,
что пафосная пошлость уже не смешна и не трогательна, и приручить ее нельзя
(как, может быть, надеялись все, по обе стороны противостояния, гении). Да
потому и не совсем гении (хоть не все продались, но хуже чем продались — не
поняли). И некоторые понявшие, увы, гениями не были (Бунин, к примеру, которому
мешала мания величия). <…> А вот чего бы не сказать попросту: „убийство
Столыпина”? Нет, на протяжении длинной статьи [Ленина] „Столыпин и революция”
другой термин: „умерщвление Столыпина”. То есть как бы не убийство, а что-то среднее
между казнью (ах ему не дали!) и аннигиляцией. Стилистика, господа. И
премерзкая» (9.08.06. Среда).
См. также дневники Александра Агеева 1989 — 1992
годов: «Лиterraтура», 2016, № 61, 62, 63.
Владимир Березин. Сюжет и стиль. — «Rara Avis»,
2016, 22 августа <http://rara-rara.ru>.
«В восьмидесятые годы среди свободомыслящей интеллигенции
бытовало такое присловье „Я вступил в партию, чтобы развалить ее изнутри”. Тем
самым говорилось: для того, чтобы уничтожить КПСС нужно всем в нее вступить, не
тем девятнадцати миллионам, что там были, а именно всем гражданам СССР, которых
было двести пятьдесят миллионов. С фантастикой случилось тоже самое, и
давным-давно известные писатели „извне” стали авторами фантастических
произведений — от Быкова и Славниковой, от давно известного Маканина, до
главного стилиста Сорокина и до главного писателя страны Пелевина. Все проросло
фантастическим элементом, на фоне которого роман „Битва космических пауков на
Украине — 2” кажется унылым реализмом».
А также: «<…> в этом месте сразу вспоминают о
редакторах, вернее, о гибели редакторского корпуса на полях войны за прибыль. Я
знавал истории о том, как многих знаменитых писателей сделали буквально „из
ничего” талантливые редакторы толстых литературных журналов. Многослойная
редактура превращала косноязычный текст в высокую литературу. Сейчас погибают
не только редакторы, но и корректоры, а уж об отделах сверки (проверка цитат и
пр. — А. В.) я и не говорю. Я застал один такой в „Новом мире”,
сотрудники его были строги ко мне, но сейчас не вызывают во мне ничего, кроме
благоговения».
Дмитрий Быков. Гарри Поттер и переписывание
истории. Корни и послания феномена. — «Новая газета», 2016, № 89, 15 августа
<http://www.novayagazeta.ru>.
«Да, эта пьеса [«Гарри Поттер и проклятое дитя»] — как
всякая хорошая пьеса написана для театра, для демонстрации режиссерских и
технических возможностей, для сценической магии, для визуализации оборотного
зелья, для переноса действия на крышу хогвартского экспресса, для полетов под
куполом церкви и мало ли еще для чего. Отсюда большое количество глупостей,
избыточностей и противоречий, которые лично меня не волнуют совершенно: я не
фан, мое дело — разобраться, что нового учуяла Роулинг (а что таким чутьем она
наделена, тому порукой вся новейшая история)».
«<…> она догадалась, что мы-то все ждем худшего
от мужчин, а инициативу в истории, похоже, взяли на себя женщины. Все
подозревали, что сын Волдеморта — кроткий Скорпио Малфой, а у Волдеморта,
оказывается, есть не наследник, а наследница!
И сколько бы она ни прикрывалась разговорами о гуманизме и милосердии —
настоящее-то зло исходит от нее, от страшной, не скажу чьей, племянницы,
которая по коварству ничем не уступает Миледи. В мире, где лидерство на глазах
становится женским, Роулинг осмеливается высказывать весьма храбрые догадки об
особенностях женского коварства, куда более тонкого, куда более милосердного на
вид; об издержках так называемой мягкой силы».
«Все мои романы написаны на украинском субстрате».
Писатель Мария Галина о мифологии
современного человека. Беседовал Василий Владимирский. — «Lenta.ru»,
2016, 24 августа <https://lenta.ru>.
Говорит Мария Галина: «Лично мне, во-первых,
интереснее всего экзотические мифы — просто потому, что они реже используются
литераторами нашего полушария. Во-вторых, я люблю сталкивать эти мифы с нашей
действительностью. Когда я писала „Малую Глушу”, то использовала мифы
Мезоамерики, спроецированные на украинское Причерноморье. В „Медведках”
обыгрывается очень древний доэллинский миф об Ахилле как о боге-людоеде — позже
эта жутковатая фигура трансформировалась в образ героя. В „Автохтонах”
известный труд Парацельса с размышлениями о различных сущностях наложен на
топографию современного города».
«И да, почти весь Серебряный век, включая его главного
идеолога Валерия Брюсова, мне не слишком симпатичен именно потому, что в его
основу было положено то самое представление о сверхчеловеке, ницшеанство,
которое попортило немало крови миллионам людей».
«Я люблю любую народную кухню — от китайской до
английской. Это еда, выверенная веками, вросшая в культуру. Я не верю, что
народная кухня может быть невкусной. Вообще еда — это элемент культуры, и она,
и отношение к ней может быть очень важным индикатором состояния общества.
Вспомним совершенно безумные, бессмысленные, антифизиологичные даже пиры в
Древнем Риме перед его крахом, все эти соловьиные языки. Или отношение к еде в
начале ХХ века. Не знаю, есть ли словарь упоминания всяческой еды в текстах
поэтов начала ХХ века, но если вспомнить, то окажется, что отношение к еде у
поэтов очень пристальное и внимательное — от ахматовских устриц во льду до
грызущих лошадь белых людей у Вагинова; от бонтона до полного краха мира. Или
две морковины Маяковского, которые он несет любимой. Я бы сама с удовольствием
такой словарь составила, кстати».
Андрей Гришаев. «Гениальные стихи помогают постичь
мир, ничего не объясняя». Беседу вела Клементина Ширшова. — «Лиterraтура»,
2016, № 81, 7 августа <http://literratura.org>.
«Что до критических замечаний вообще, то обычно
получается так, что небессмысленна оказывается та критика, которая совпадает
лишь с твоим собственным (пусть иногда глубоко запрятанным) мнением».
«Когда ты ребенок, то ты живешь с вечным страхом
совершить ошибку, страхом расплаты, это одно из самых сильных ощущений, наряду
с ощущением света и бесконечного времени».
«Например, в гениальном стихотворении нет строительства,
там есть ничто, а потом сразу целое».
Яна Джин. Иосиф Бродский — 20 лет спустя. — «Новая
реальность», 2016, № 79 <http://promegalit.ru/magazines/novaya-realnost.html>.
«Так, например, после очередного чтения в Библиотеке
конгресса, завязался разговор об известном американском поэте, Джоне Эшберри.
Бродский не любил его поэзию и никак этого не скрывал. Сидящий среди зрителей
американский поэт и мой университетский приятель, Джефф Макданиэл высказал
мысль, что, возможно, тот факт, что английский не является родным языком
Бродского, мешает ему должным образом оценить величие Джона Эшберри. Ответ был
мгновенным и разительным: „Садитесь, молодой человек! В один прекрасный день,
когда ваши мозги заработают, вы поймете, о чем я говорил!”. После этих слов
Бродский достал из пачки „Кент” сигарету, оторвал фильтр и закурил. Две
секретарши при Библиотеке конгресса вскочили с мест и устремились по
направлению к поэту, как будто он достал не сигарету, а бомбу. Возник ажиотаж,
зрители заволновались, и мне было слышно, как кто-то бормотал о бесцеремонности
русских. Одна из секретарш не вытерпела и громко расплакалась, и тут Бродскому
пришлось сдаться, что он и сделал: небрежно затушил сигарету в горшке с цветами
и удалился из зала с гримасой отвращения на лице».
Даниил Дондурей. «Главное — не запретить, а
поглотить инакомыслие». Известный культуролог — о новой лояльности и новом
консерватизме и способах их формирования. Беседу вела Лариса Малюкова. — «Новая
газета», 2016, № 94, 26 августа.
«Весной 2012-го произошла мощная культурная
перезагрузка, связанная с новым консерватизмом. Эта смыслообразующая
программа была сноровисто сформирована и, как весь мир заметил, — осуществлена.
<…> Это ведь настоящее творчество, включающее огромную работу с
традициями, убеждениями, с мифологемами миллионов. Вот сидели
интеллектуалы-теоретики в Женеве, в Лондоне в эпоху расцвета российской империи
и готовили только что вышедшее из крепостной неволи население к „диктатуре
пролетариата”, „классовой борьбе”, к жесточайшим преследованиям за
„контрреволюцию”. А сейчас „революция” сверхбранное слово».
«Новая культурная программа не осознается как целостная,
но она именно такая. Базируется на вековечных матрицах, которые постоянно
очищаются, получают новое содержание. Платформой является сверхценность: „Родина
— это государство”».
«— Вот и подобрались к основному термину: что же такое
новая лояльность?
— Комплекс социально-психологических и социокультурных
установок, направленных на то, чтобы во всех обстоятельствах не нарушить
устоявшийся порядок вещей и отношений. Следовать устройству Системы
российской жизни».
Юлия Идлис. Гарри Поттер и Чертовы дети. Почему
Джоан Роулинг нарушила свое обещание девятилетней давности и что из этого
выяснилось. — «Год Литературы», 2016, 17 августа <https://godliteratury.ru>.
Среди прочего: «Я все жду, что Роулинг напишет историю
родителей Гарри Поттера. Это будет история о том, как очень молодые люди,
которые только что закончили учиться, поженились и нарожали первых детей, вдруг
обнаружили, что вокруг них идет война с неопределенной линией фронта, вчерашние
одноклассники стали смертельными врагами, а за помощью к взрослым бежать
невозможно, потому что взрослые — это они и есть. Как мы знаем из классической
серии о Гарри Поттере, в конце этой истории все они, полные любви, надежд и
профессиональных амбиций, погибнут. Кто-то раньше, кто-то позже. Кто-то как
герой, кто-то — как предатель. Никому из них не удастся прожить ту жизнь, о которой
они мечтали, когда учились в школе. Но самое главное — все они будут вынуждены
стремительно повзрослеть. Я думаю, Роулинг еще напишет об этих людях. Но это
будет уже совсем другая история».
Искомое — торс Аполлона. Поэт Алексей Пурин о
кукарекающих страстях, стулостоле и ваятельском подходе. Беседу вел Владимир
Коркунов. — «НГ Ex libris», 2016, 25 августа <http://www.ng.ru/ng_exlibris>.
Говорит Алексей Пурин: «Если мы говорим о русской
силлабо-тонической поэзии (а о
какой-либо другой — „актуальной”, „неподцензурной”, „гражданской” и т. д. и т.
п. — мне говорить неинтересно), то вся она — „петербургская”, по той простой
причине, что родилась в Санкт-Петербурге (1739 год, „Ода на взятие Хотина”
Михаила Ломоносова) и многому научилась в этом городе. Это прилагательное лучше
и не употреблять, но еще досаднее слышать о какой-то „московской” или
„екатеринбургской” поэзии. Эти эпитеты уж точно придумали в ЦК ВКП(б) или
райкоме комсомола».
«Этического переживания у читателя писатель может
достигнуть исключительно эстетическим способом. И никак иначе».
«Я очень благодарен Евгению Борисовичу [Рейну] и
Александру Семеновичу [Кушнеру] за их неизменно снисходительное отношение к
моим опытам, за их всегдашнюю помощь, — да просто очень люблю и ценю их и как
поэтов, и как людей. Но тут дело другое. Они вышли из жюри премии, будучи
возмущены циничной подменой и профанацией основополагающего понятия: часть
членов жюри вознамерилась вручить премию „Поэт” „не-поэту” — „барду”, чьи
тексты, будучи записаны, вызывают недоумение у профессионала-поэта, ибо
убоги… Я полностью понимаю и поддерживаю их решение. Если бы жюри
прислушалось к их трезвому и авторитетному мнению, то они остались бы в
процессе, а премию получил бы Наум Коржавин, что и случилось ровнехонько через
год. (Я был вторым, но голоса „кимовцев”, если бы его кандидатуру сняли,
разумеется, достались бы Коржавину.)».
Алексей Колобродов. Поэты, играющие в прятки.
«Тринадцатый апостол» Дмитрия Быкова: вокруг полемики. — «Rara Avis»,
2016, 23 августа <http://rara-rara.ru>.
Среди прочего: «В другом месте Дмитрий Львович предлагает
нам полюбоваться политико-генетическим парадоксом — как это Сталин объявляет
Маяковского „лучшим, талантливейшим”, при том, что негативное отношение Ленина
к „поэту революции” известно и однозначно? Однако никаких вариантов расшифровки
не предоставляет. На самом деле, тут тоже, по-моему, все вполне очевидно:
Сталин отвечал не Ленину, а Троцкому <…>».
Андрей Кончаловский. «Объективной истории не
существует». Фильм Андрея Кончаловского «Рай» представляет Россию в конкурсе
Венецианского кинофестиваля. Беседу вела Лариса Малюкова. — «Новая газета»,
2016, № 95, 29 августа.
«Объективной истории не существует. Существует ряд
фактов, которые так или иначе интерпретируются. Любая попытка объяснить — ошибочна
в том смысле, что является односторонней. Есть видимая часть истории, которая
известна кому-то частично. Другая часть видимой истории известна другому. А
невидимая часть истории неизвестна никому, кроме Бога».
«Знаменитая история с домохозяйкой в Америке, которая не
могла из супермаркета найти дорогу домой, потому что GPS сломался. Это
демонстрация того, что творит технология и информация с человеческим умом. Я не
помню номера телефона жены — нажимаю кнопку. Хотя 60 лет помню номер телефона
моих родителей».
«Думаю, что приходит конец англосаксонской модели
гегемонии над миром (возможно, страшный, не дай Бог, конец). Чего мы не
замечали, пока любили джинсы, Элвиса Пресли и сигареты Camel. В юности
все, что было американским, — для нас было самым прекрасным на свете. Эта
любовь проникала во все поры. До сегодняшнего дня всю поп-музыку поют
по-английски. Почему же не по-итальянски, как в ХVIII веке?»
Алексей Кубрик. «Гений — это система настройки
собственных табу». Беседу вел Борис Кутенков.— «Лиterraтура», 2016, № 82, 17
августа <http://literratura.org>.
«Второй ряд в русской поэзии в чем-то важнее первого.
Сейчас невозможно, например, не знать Батюшкова, Случевского или Поплавского. А
потом, как только читаешь кому-нибудь стихи куда менее известного Одарченко,
становится ясно, что Георгий Иванов, например, какие-нибудь ялики, плывущие в
междупланетный омут, отчасти взял и у него. Только слегка подправил такелаж.
Влияние Присмановой или других друзей Бориса Поплавского в современной поэзии
меньше, потому что их пластика более блоковская. Хотя у поэтов второй волны и у
советской поэзии блоковской пластики еще больше. Но это отдельный разговор…
Можно заимствовать, не преображая символический ряд. Сам автор может этого
просто не слышать. Хотя у второстепенных поэтов есть еще одна проблема: нет
ритмической новизны. Это имеет место как сейчас, так и во все времена: все-таки
даже „забытые” поэты 19-го века скучны не потому, что они неталантливы в
отдельных метафорах, а потому, что они однообразны на уровне ритма в той или
иной степени».
«Я действительно как-то отозвался о Есенине хорошо, но
надо понимать, что Есенин спонсирует алкоголизм и многие другие вещи. Есенин
спонсирует невежество. Он раздвоенный; у него тоже талант двойного зренья, а не
орлиные на день, а совиные на ночь глаза. Он — не целостная натура. А все-таки
двуличие есть двуличие. Близость к природе? Помните, у Зощенко есть
воображаемый пролетарский писатель? Так вот Есенин — воображаемо крестьянский
поэт, потому что насквозь городской».
Лейтенант и Адам. Беседу вела Елена Фанайлова. —
«Радио Свобода», 2016, 17 августа <http://www.svoboda.org>.
Говорит поэт и переводчик, преподаватель кафедры польской
филологии Львовского университета Остап Сливинский: «Мне кажется, что
Центральная Европа — это такое явление, которого не существует. Это часть его
природы — не существовать. Когда она начинает как-то определяться,
обособляться, она перестает быть актуальной. Это вечный проект, который
направлен куда-то в будущее. Если она становится настоящим, она уже по сути
никому не нужна. Это такая вечная переходность. Есть переходный возраст, а
Центральная Европа — это переходная география. Если зашла речь о польских
влияниях, польских интересах, в принципе это довольно естественно: это моя
профессия, я полонист и преподаю историю польской литературы. Мне кажется, что
сегодня в Польше интеллектуалы, писатели, творческие люди, которые прошли эту
фазу заинтересованности идеей Центральной Европы где-то в конце 80-х — начале
90-х, они эту идею вспоминают как некое увлечение молодости. <…> Как
нечто наивное, что-то, что когда-то объединяло, но сейчас оно уже неактуально.
То есть оно себя исчерпало в период созревания. Центральная Европа — это идея
подростка, который хочет как-то обособиться, отделиться от сильных взрослых,
Запада и Востока, России и Германии. Они выступают в этой ситуации как довольно
тиранические, волевые родители, которые не отпускают детей, а дети находят себе
такую увлеченность идеей некоторой, которой и является Центральная Европа».
Олег Лекманов. Загадка названия. Рассказ Юрия
Казакова «Вон бежит собака!» (1961). — «Знамя», 2016, № 8.
«При этом Казакову, разумеется, совсем необязательно было
знать или помнить что-нибудь о семантических ореолах русского трехстопного
хорея. Гаспаров в подзаголовке к названию своей книги недаром употребил формулу
„механизм культурной памяти”. Этот механизм запускается в подсознании каждого
читающего человека, в том числе героя и автора рассказа „Вон бежит собака!”,
сам собой, безо всякого участия воли и сознательных авторских намерений. Через
два года после только что разобранного произведения Юрий Казаков напишет еще
один рассказ, для заглавия которого он выберет строку трехстопного хорея —
„Плачу и рыдаю…” (1963). Надеюсь, можно не уточнять, что темы природы, отдыха,
пути, ночи и смерти станут центральными и на этот раз».
«Литература и искусство отчасти виноваты в войнах».
Елена Костюченко о Литтелле и стихах Сваровского, которые помогают жить. Беседу
вела Нина Назарова. — «Горький», 2016, 5 сентября <http://gorky.media>.
Говорит Елена Костюченко: «У меня есть список
стихов, которые меня реабилитируют быстро. Иногда бывают тяжелые ситуации,
когда надо, чтобы тебя отпустило, причем прямо сейчас. И у меня есть список
стихов, которые я могу быстро провернуть внутри себя, и душа придет на место, и
я смогу дальше работать. Кроме Сваровского, это Бродский — „Когда так много
позади всего, в особенности — горя”. Воденников — „Так пусть же будет жизнь
благословенна: как свежемытая рубашка — на ветру”. Горалик — „Идет душа, качается”».
Александр Марков. Поэзия как фотография: от
мгновенного сообщения к мгновенной чувственности. — Журнал поэзии «Воздух»,
2016, № 1 <http://www.litkarta.ru/projects/vozdukh>.
«Мы исходим из того, что „фотографическое” — это не то,
что локализуется в стихотворении как магистральная либо побочная тема или даже
как общий знаменатель для нескольких тем. Фотографичность вовсе не сводится к
фиксации вещей, и объяснение фотографичности как „фиксирования” мы считаем
неудачной метафорой, более всего нас отдаляющей от фотографического в поэзии.
Лучше называть фотографическим такое схватывание всех вещей, когда композиция,
в которой оказываются все вещи внутри кадра, схватывается гораздо быстрее, чем
отношения между вещами. Не так уж важно, фиксируются ли вещи привязанными к
каким-то точкам или направляющим линиям, или движутся в воображении, или
оказываются размытыми или снятыми в движении, или выходят частично за кадр».
«В Фейсбуке 17 февраля 2016 г. в режиме открытого доступа
появилось несколько стихотворений, которые как раз посвящены фотографическому
опыту. Екатерина Симонова начинает с игры двумя значениями слова „письмо”
<…>».
Светлана Михеева. Тот самый ангел. К 79-летию
Александра Вампилова. — «Лиterraтура», 2016, № 82, 17 августа <http://literratura.org>.
«„Он жил так, как будто не замечал советской власти” — он
жил так, будто вне времени и пространства. Его герои разыгрывали свои драмы
среди скуки поистине чеховской. Здесь он существовал как бы среди естественных
вечных декораций. И декорациями служили не таежная героика и бодрящие условия
сибирских строк, а провинциальная благость и провинциальная нищета — очищенный
от лишних влияний воздух; пища как необходимость, а не роскошь; чувства как
первозданный хаос; внутренний выбор как инструмент для усмирения этого хаоса».
«Еще один любопытный персонаж с прошлым — Сарафанов. Его
обычно относят к трогательно положительным героям. Пьющий, но смирный,
Сарафанов играет в похоронном оркестре. Ему кажется, что дети будут стыдиться
его — и он обманывает их, заявляя, что играет в филармоническом. Также он много
лет утверждает, что сочиняет большое произведение. Но ничего так и не
насочинял. Сочинение — это тоже прятки, та же „утиная охота”, на которую
возлагаются неадекватные надежды. Но в отличие от спящих, пассивных персонажей,
Сарафанов проявляет активность — однако иного рода: женскую, глубокую
активность любви. Он любит своих детей, причем не отцовской, а именно
материнской, всепрощающей и принимающей любовью (согласно условию пьесы,
заменяет им кукушку-мать). Он боится отпустить их во взрослую жизнь, и
счастлив, когда приходит новый „сын”. В образе мужчины Сарафанова представлена
Вампиловым женская сущность. Эта коллизия, спрятанная глубоко внутри текста, и
есть, по-моему, прекрасный плод этой комедии. Поведи Сарафанов себя по-мужски,
комедия бы не состоялась».
«Можно переносить жизнь, только каждый день работая на
Абсолют…» К 75-летию Светланы
Семеновой. — «Литературная газета», 2016, № 32-33, 24 августа <http://www.lgz.ru>.
Из дневниковых записей Светланы Григорьевны Семеновой
(1941 — 2014).
«8 мая 1977
Сейчас пытаюсь в книгу о Федорове сделать литературный pendant.
Платонов уже написан, а сейчас хочу о Заболоцком. <…> Человек и природа
и пожирание как первородный грех всей природы у него так сильно, как никогда не
бывало. В „Столбцах” он уперся в ужас нашего питания, тут часто собственно
явлена та точка зрения цыпленка, рыбы, коровы, которых мы пожираем — о чем я
как-то уже писала. И я думаю, что вот никто в XIX веке не смог бы увидеть
такого:
Там примус выстроен, как дыба,
На нем, от ужаса треща,
Чахоточная воет рыба
В зеленых масляных прыщах.
Там трупы вымытых животных
Лежат на противнях холодных
И чугуны, купели слез,
Венчают зла апофеоз.
Не мог никто увидеть еще хотя бы потому, что в XIX веке —
и прежде — литературу делал такой социальный слой и пол, для которого низовая,
собственно бытовая сторона жизни не существовала. (У последнего
разночинца Добролюбова была прислуга, что ходила на рынок и готовила еду.) Как
закалывается, разделывается корова, висит ее туша, как цыпленок жарится и
наряжается зеленью, извивается рыба на сковородке — с этим буквально писатель и
поэт не сталкивались. Пища являлась уже на стол в препарированном виде как
роскошная, разнообразная снедь. К ней было возможно, да и культировалось,
гедонистически-эстетическое отношение. Было, конечно, и сочувствие к народу,
возникали пустые щи и черствый хлеб как знак бедности и показатель сочувствия.
Но ни Пушкин, ни Гоголь, ни Белинский, ни Некрасов, ни Достоевский… за плитой
не стояли, картошку не чистили, курицу не смолили, рыбе внутренности не
вынимали. Только бедствия революции, уравнение всех, грань вымирания от голода
поставила всех лицом к натуральной стороне жизни».
Муратова: Разговор с живой легендой украинского кино. Беседу
вел Дмитрий Десятерик. — «День», Киев, 2016, 19 августа <http://day.kyiv.ua/ru>.
Говорит Кира Муратова: «Глубоких фильмов — раз,
два и обчелся. А поверхностных — много. Поверхность всем сразу видна, она
прилична. Глубокие фильмы обычно таят в себе неприличие, непристойность, нечто
пугающее. Любая изнанка, тем более изнанка человеческая — пугает. А поверхность
прилизана, окультурена, обработана. Она легко воспринимается и делается. Она
бывает эстетически прекрасной, даже мудрой. Потому что поверхность — это и есть
жизнь как таковая. Люди не любят думать про смерть. Начнешь думать — не
остановишься. Или остановишься — но будет не по себе. Иногда смотришь на людей
на улице и думаешь: „они живут как бессмертные”. А как еще им жить? <…>
Человек ведь знает, что умрет в любом случае — как бы ему хорошо ни было
сегодня. И эта глубина печальна и ужасна, человек старается не думать о ней.
Поэтому очень много поверхностного искусства. И это правильно. Это живая
трепещущая поверхность всего».
Анна Наринская. Чужие среди своих. Анна Наринская
о «Зимней дороге» Леонида Юзефовича. — «Коммерсантъ Weekend», 2016, №
26, 12 августа <http://www.kommersant.ru/weekend>.
«Сквозь все ответвления повествования (иногда мысленно
торопишь автора, чтоб он уже, наконец, вернулся к главным героям) проступает
главная история — об идеализме, который выше содержания собственно идей, о том,
что жизнь без него отвратительна, о том, что выживание с ним практически
невозможно. Это понимание не только размывает наше заскорузлое представление о
Гражданской войне (белые/красные, монархисты/коммунисты), но и
удобно-безвольное представление о жизни. О том, что „жизнь не обыграешь”, что
сила обстоятельств превосходит силу личности, о том, что наш выбор (идей,
поведения) определяется тем, с кем мы ассоциируемся, к кому примыкаем».
«Сама идея „непримыкания”, то есть возможности только
твоих, отдельных мнений и правил, которые нельзя уложить в общий пакет с
разделяемыми большинством или просто какой-то группой,— чуть ли не основное,
чего мы практически лишены сегодня».
Анна Наринская. Художник тревоги. Анна Наринская
об «Альфреде Хичкоке» Питера Акройда. — «Коммерсантъ Weekend», 2016, №
28, 26 августа.
«Про Питера Акройда часто говорят, что он исхалтурился,
что после нескольких изящных романов (мой любимый — о Големе из Лаймхауса) и
нескольких отличных нон-фикшенов (главный хит — „Биография Лондона”) он пошел
по чисто коммерческому пути, что на него работают десятки исследователей и
писателей-„невидимок”, и это дает ему возможность легко перескакивать от
Ньютона к По, а потом к Чаплину. Это все, вероятно, правда. Но в случае с
Хичкоком, безусловно, есть что-то личное. Какое-то понимание и даже вживание,
которого не ожидаешь от автора, выпекающего биографии практически как пирожки.
Возможно, это сочувствие пожилого тучного человека к пожилому тучному человеку
(в описании поздних лет Хичкока и в объяснениях того, как неудобно ему было в
его круглом теле, особенно чувствуется эта личная нота), как бы то ни было —
вместе со старением героя повествование наполняется чувством, становится глубже
и страшнее. В итоге ощутимое отчаянье последних страниц отбрасывает тень на
вполне протокольные начальные главы».
Один. Авторская передача. Ведущий Дмитрий Быков. —
«Эхо Москвы», 2016, 18 августа <http://echo.msk.ru/programs/odin>.
Говорит Дмитрий Быков: «Мне вообще представляется
(как я уже об этом говорил много раз и не боюсь повториться), что 70-е годы в
России дали трех крупных поэтов: Кушнера, Кузнецова и Чухонцева».
«Что касается Кушнера, то он решил в свое время… Это
сознательное, как мне кажется, волевое решение. Хотя я хорошо его знаю, но не
берусь утверждать, в какой степени он это рефлексировал, в какой степени он
формулировал это для себя, но мне представляется, что это было решение волевое.
Он решил отказаться от русской поэтической традиции нытья, и у него начался
примерно с „Таврического сада” период лирики счастливой. И в этом смысле он
действительно (я не говорю сейчас о масштабах) очень благородно уравновешивал
Бродского, который замечательно артикулировал презрение, надменность,
одиночество. Кушнер не побоялся стать счастливым».
«Но мне очень дорого это постоянное сознание клокочущего
ужаса жизни под тонким слоем умственной, умозрительной радости. Меня
спрашивают, какое мое любимое стихотворение Кушнера. Совершенно однозначно —
„Сентябрь выметает широкой метлой”. Сколько бы я его ни читал, я плачу горькими
слезами».
«Как замечательно сказал тот же Жолковский: „Вы не можете
придумать новую гармонию, но можете ее услышать”. Вот новая гармония — мне
кажется, это что-то совсем простое. Ну, как „Колыбельная” у Бродского была. Я
не знаю, как какие-то самые простые стихи у Твардовского — там, где он не
рвется рассуждать, диагностировать или передавать народную речь, а там где… „В
конце моей жизни [На дне моей жизни], на самом донышке” или „Памяти матери”
(„Перевозчик-водогребщик”), потрясающее стихотворение, слезное, или „Как
неприютно этим соснам в парке” — ну, какие-то вот простые вещи. Мне кажется,
возрастает ценность простых вещей».
Один. Авторская передача. Ведущий Дмитрий Быков. —
«Эхо Москвы», 2016, 1 сентября.
«Д. Быков. Понимаешь, я с ужасом думаю, что вот я
написал роман про 1940 год, ты написал роман [„Дело принципа”] про 1913-й — и
это вещи про предвоенное время, про то, что мир, в общем, заслужил.
Д. Драгунский. <…> Существует такое особое
предвоенное настроение, которое говорит, что будущая война все спишет, можно
начать жизнь с чистого листа. Мы уже столько много всего напакостили, уже
столько всего сделали даже просто в своей личной жизни, и для того, чтобы от этого
отряхнуться, остается только одно — уйти на войну.
Д. Быков. Ну, об этом ахматовская „Поэма без
героя” — об общей расплате за частные грехи. Люди устроили неприличный
бисексуальный любовный треугольник, и из этого случилась Первая мировая война,
грубо говоря. Вот о чем я говорю. <…>»
«Д. Быков. <…> Это твой первый опыт,
насколько я понимаю, писания большого текста от женского лица. Очень ли трудно?
Д. Драгунский. Ты знаешь, нет. Потому что я могу
сказать в данном случае очень просто, что вот эта Адальберта фон Мерзебург —
это я.
Д. Быков. Ну, плохой мальчик. Помнишь, у тебя был
злой мальчик, такой тип?
Д. Драгунский. Помню. А вот это злая девочка.
Д. Быков. Это плохая девочка.
Д. Драгунский. Она плохая девочка, она никудышная
девочка, хотя мне ее жалко до слез. Мне ее жалко до слез так же, как мне бывало
жалко самого себя, когда я в детстве делал какую-то отменную пакость».
Владимир Панкратов. «Тринадцатый апостол» Дмитрия
Быкова. — «СИГМА», 2016, 25 июля <http://syg.ma>.
«Я останавливаюсь на форме этой книги (никак не переходя,
скажем, к „ответственности” биографа перед его героем) потому, что считаю это
довольно важным, и еще потому, что другие критики… не сказать, что не обратили
на это внимание, но не придали этому никакого значения. А между тем это важно и
самому Быкову, видно, что это не проходной для него вопрос; он хочет не просто
рассказать все, что думает о Маяковском, но и ввести читателя в какое-то особое
состояние, подействовать на него не только информацией, но и, собственно,
текстом и его организацией».
«<…> это учитель литературы Дмитрий Львович Быков
(просто Львович) дает о себе знать, оставляя концы открытыми, или повторяя
главные идеи по многу раз, чтобы уж точно отложилось у нас, учеников, на
подкорке. Нельзя не заметить, что те, кто смотрит видеолекции Быкова или
слушает его по радио, будут слегка разочарованы. В книжке Быков не стесняется
слово в слово повторять свои любимые мысли про Горького, Есенина, да и про
самого Маяковского и много кого еще — те мысли, которые он не раз озвучивал в
своих передачах и интервью. Быкову приходится так часто и много говорить о
советской литературе, что многое сказанное начинает приобретать характер
постулатов, высеченных на мраморе. Слегка начинает напоминать единожды
записанные и много раз читаемые Набоковым его лекции».
Федор Панфилов. Средневековые песочницы:
медиевализм в компьютерных играх начала XXI века. — «Неприкосновенный запас»,
2016, № 3 (107) <http://magazines.russ.ru/nz>.
«Некоторые сюжеты в принципе остаются табуированными.
Едва ли возможно представить себе компьютерную игру, посвященную арабским
завоеваниям и жизни пророка Мухаммеда, — по крайней мере как официальный
продукт игровой индустрии. Например, британская студия „Creative Assembly”,
специализирующаяся на исторических стратегиях, выпустила в 2015 году игру „Total
War: Attila”. Ее действие разворачивается в период падения Западной Римской
империи и Великого переселения народов. Арабы представлены конфедерацией
танукидов, династией Лахмидов и царством Химьяр — христианами, язычниками или
иудеями в зависимости от выбора игрока. При этом арабские завоевания VII века
ожидаемо остаются лакуной между основной частью игры, охватывающей временной
отрезок IV — VI веков, и эпохой Карла Великого (742 — 814), представленной в
отдельном дополнении».
«Ролевая компьютерная игра „Ведьмак 3: Дикая охота” („Wiedźmin
3: Dziki Gon”), разработанная польской студией „CD Projekt RED”,
погружает игрока в обстановку, напоминающую европейское Средневековье XIII — XV
веков. История охотника на монстров по имени Геральт разошлась по всему миру в
миллионах копий и стала лучшей игрой 2015 года по версии важной для игровой
индустрии премии „Game Awards”. Но та же игра подверглась обвинениям в
расизме и сексизме со стороны различных Интернет-публицистов. Для кого-то
оскорбительным оказался тот факт, что все персонажи „Ведьмака 3” — светлокожие
европейцы. Авторы критических рецензий все-таки признавали, что игра прежде
всего основана на славянском фольклоре, а тема расизма в ней показана через
преследование людьми представителей других рас — эльфов и гномов. Однако этого
оказалось недостаточно. Следуя логике критиков, в мире, где есть фантастические
существа, не может не быть людей с различным цветом кожи».
Борис Парамонов. Тайновидец вещи. Должен ли поэт
судить о сапогах? К 150-летию со дня
рождения Дмитрия Мережковского. — «Радио Свобода», 2016, 13 августа <http://www.svoboda.org>.
«Он однажды написал статью о том, что в русской
литературе после Пушкина исчез активный герой, что пушкинского Петра сменил
Идиот Достоевского. И вот на Западе Мережковский начал искать такого героя в
текущей действительности, который мог бы противостать и победить нынешнее зло,
спасти культурный мир от нашествия новых варваров — большевиков. Такого героя
он нашел в лице Муссолини, всячески его восславил и пользовался ответным
расположением итальянского диктатора: подолгу жил в Италии на государственном
вспомоществовании, написал двухтомную книгу о Данте. Что еще печальнее: в июне
1941 года он приветствовал напавшего на Советский Союз Гитлера, о чем во
всеуслышанье объявил в радиовыступлении».
«Это печальная глава в жизни Мережковского, подчеркнувшая
основную несостоятельность его мировоззрения: его утопический максимализм,
постоянный выход за пределы здравой эмпирики. И в русской культурной истории
Мережковский останется как безусловно яркая, но в итоге несостоятельная фигура.
Писатель, тем более поэт не должен выходить за пределы литературы — вот русский
урок, явленный, в частности, и на примере Мережковского. В суждениях о жизни нужны
не поэтические воспарения, но трезвый расчет. В пушкинской эпиграмме сапожник
указал художнику на неправильность в обуви, после чего начал выискивать и
другие недостатки, на что получил ответ: суди, дружок, не выше сапога. Но
мыслитель и поэт так же не должны судить о сапогах».
«Писательство — это неспособность ни к чему».
Разговор Андрея Битова и Сергея Шаргунова о жизни и литературе. — «Огонек»,
2016, № 33, 22 августа <http://www.kommersant.ru/ogoniok>.
Говорит Андрей Битов: «Я был читателем и учился в
процессе чтения. И читатель я был такой замедленный: я читал каждое слово,
очень медленно, почти что по складам. Но обязательно всю книгу от начала и до
конца. Мне нужен был текст, который меня насыщает. Таким образом происходил
отбор той литературы, которая мне внутренне нужна. Так же как бодибилдинг.
Определенная тренировка мозгов. Я прочитывал книгу, словно бы переписывая ее».
«Хрущев лучше всего охарактеризовал Пушкина, на мой
взгляд, самый честный получается пушкиновед. Когда его скинули в 1964-м и вырвали
у него трубку из космоса, он ушел на покой. У него возникло время, он выращивал
свой огород, помидоры, фотографировал веточки заснеженные, это его понимание
красоты. И одновременно решил: „Почему все говорят Пушкин-Пушкин? Прочту-ка я
Пушкина”. Отодвинул. „Не наш поэт. Какой-то холодный, аристократичный».
Блестящая характеристика дистанции!”
Роман в толстом литературном журнале. — «Вопросы
литературы», 2016, № 3 <http://magazines.russ.ru/voplit>.
Расшифровка записи ежегодной Букеровской конференции,
«традиционно посвященной обсуждению актуальных вопросов текущего литературного
процесса». Материалы предыдущих Букеровских конференций см. в журнале «Вопросы
литературы»: 2002, № 5; 2003, № 4; 2004, № 5; 2005, № 2; 2006, № 2, а также в
номерах за май-июнь 2009 — 2015 годов.
Говорит Александр Снегирев: «Редактура бывает
разная. Моя книжка „Вера”, которая оказалась в коротком списке „Русского
Букера”, вначале была издана в журнале „Дружба народов” с очень плохой, к
сожалению, редактурой и корректурой. После этого даже уволили корректора. То
есть это романная версия, за которую мне было очень неловко; но, к счастью,
издательство „Эксмо”, к которому, как я слышал, принято относиться по-разному,
в том числе и с некоторым высокомерным снобизмом за то, что оно выпускает
низкопробную литературу и плохо ее редактирует… Так вот, „Эксмо” издало мой
роман, не пропустив ни единой неправильной буквы и запятой. А что касается
длины романа, то это моя любимая тема. Все, что я пишу, всегда получается
одинакового примерно объема. Изначально „Вера” „весила” двенадцать авторских
листов, но потом, когда я начал ее редактировать, стала семь — и это именно тот
объем, к которому я всегда интуитивно прихожу в процессе работы. Поэтому я,
будучи, разумеется, горячим поклонником Льва Толстого и Достоевского, все-таки
— столь же горячий защитник коротких романов. Мне кажется, в наше время… Нет,
дело не в том, что мы разучились читать или что-то еще, но мы живем в тот
исторический период, когда нам просто многое уже ясно. Русская и мировая
литература за последние двести лет проделала огромный путь, и очень трудно
сегодня сохранять насыщенность текста в объемном формате. Грубо говоря, большой
объем текста попросту труднее сделать интересным. Вы же будете недовольны, если
вам подадут разбавленное вино? То же самое и с романом…»
Галина Рымбу. Интервью. Беседу вела Линор Горалик.
— Журнал поэзии «Воздух», 2016, № 1 <http://www.litkarta.ru/projects/vozdukh>.
«Мне кажется, что все слова, которыми мы пользуемся в
речи и в поэтическом языке, никогда на самом деле не находятся долго в гостях у
действительности, у времени. Сам язык, на котором мы говорим в обыденной жизни,
меняется с огромной скоростью. Может быть, по отношению к этому языку
стихотворение, да, такое фото на память, но одновременно в этом снимке уже
заключен момент забвения. И здесь катастрофичность поэтического опыта, но и
ключ к его парадоксальной сингулярности. Это как провожать гостя в военное
время или в комендантский час и, зная, что в пути с ним может случиться что-то
страшное, тем не менее всем сердцем желать ему легкой дороги».
«Думаю, что уберечь что-либо от политического прочтения
просто невозможно — ведь любое, чье угодно прочтение происходит не в
безвоздушном пространстве, а во времени и в социуме. Поэтому при желании и
нацеленности на политическое прочтение (политическое здесь понимается скорее в
широком смысле — как все, что касается общественных установлений, к которым
также причастен язык и любое искусство, поскольку оно всегда связано со
специфической коммуникативностью) любой поэтический текст можно прочитать как
связанный (прямо или косвенно, чаще косвенно) с политическими процессами,
пронизывающими в данный конкретный исторический момент язык и общество. И в
любом самом сложном и герметичном тексте всегда отражаются какие-то важные
тенденции или перемены в коммуникативных практиках, в опыте взаимодействия
людей. Очевидно, что, грубо говоря, тексты, которые пишутся в эпоху медиа и
официальной демократии, будут отличаться от написанных пером и при монархизме,
если, конечно, они серьезно рефлексируют актуальные условия производства
поэтического высказывания».
«Слаб голос мой, но воля не слабеет…» Воспоминания
Галины Корниловой об Анне Ахматовой. Беседу вела Екатерина Лушникова. — «Радио
Свобода», 2016, 6 августа <http://www.svoboda.org>.
Говорит Галина Корнилова: «Когда я однажды к ней
пришла, она трясла французскими журналами, ей Эренбург присылал: „Этот негодяй,
этот мерзавец!” Я говорю: „Кто?” Она говорит: „Иванов. Он пишет в своих
несчастных ‘Петербургских зимах‘ обо мне”. Я говорю: „Поэт Иванов?” — „Да какой
он поэт, — говорит она, — это ничтожество”. Она просто бесновалась, она имени
Иванова слышать не могла. Он знал ее отношение к Гумилеву, что она стоит как
жена. Как ее брат Виктор написал: „Когда она вышла замуж за Гумилева, вся семья
очень обрадовалась, а потом опять пошло-поехало. Аня у нас пошла в папу. Папа
всю жизнь интересовался женщинами, больше ничем, вечные романы, масса
поклонников, страстный роман”. Я вообще считаю, что это драма такая. Женщина, которая
так воспела любовь, у нее такие замечательные стихи. А потом я все думала:
почему? Может быть это вообще свойство поэтессы? Не знаю. Я как-то ей сказала:
„Анна Андреевна, я сейчас прочла, как Блок ездил со своей мамой в санаторий,
вышел за газетами, на платформу прошел. ‘Меня бес дразнит — на ступеньках
вагона сидит Анна Ахматова‘”. „Да?” — говорит. Хотя она прекрасно знала этот
текст, но ей было приятно, что ей это напоминают».
«Водку любила пить, водочку любила. Она ела немного, в
общем, любила застолья. Умела ли она сварить что-то? Не знаю, не уверена.
Однажды она, правда, сварила луковый суп при мне. Она приехала из Парижа тогда,
когда она путешествовала, в Париже купила луковый суп в этих штучках. Она
говорит: „Сейчас я пойду варить луковый суп”. Вот она в кастрюльку насыпала
этого супа, получилось, якобы мы ели луковый суп».
Владимир Сорокин. «Постсоветский гротеск уже стал
сильнее литературы». Беседу вела Галина
Юзефович. — «Esquire», № 125 (2016, август) <https://esquire.ru>.
«Я давно хотел вернуться к живописи, пришлось ждать почти
35 лет! Так случилось, что для этого вдруг сложились все условия. Почти три
года после „Теллурии” я писал только маслом на холсте. <…> Это
двенадцать картин, как бы написанных двенадцатью зооморфами. Каждая из них в
своем стиле: суровый реализм, экспрессионизм, сюрреализм, кубизм, поп-арт».
«В день референдума Британии как бы пошатнулась
тектоническая плита Европы. Можно говорить о завершении эры послевоенного
европейского благополучия. Как сказал мне приятель, живущий в Шотландии: „Мы
проваливаемся в пространство неопределенности”. Рано или поздно это должно было
случиться — слишком уж благодушное настроение было у европейцев последнее
десятилетие».
«Хорошая литература — та, которая конвертируема. Это
простая и очевидная формула. Вся русская классика конвертируема и давно стала
частью мировой литературы. К этому
российским авторам и надо стремиться».
«Да, „Ледяная трилогия” стала вдруг популярна у крутых
нью-йоркских рэперов. В своем клубе они устроили обсуждение и позвали туда
Джейми. Почему? Наверно, им понравился слоган „Говори сердцем!”. Но вообще
восприятие книг в разных странах — вещь загадочная. „Метель”, например, хорошо
продается в Германии, Чехии и Китае. Я
уже даже не пытаюсь это понять и объяснить».
Мария Степанова. Секс мертвых людей. — Журнал
поэзии «Воздух», 2016, № 1 <http://www.litkarta.ru/projects/vozdukh>.
«Век или два назад портрет был исчерпывающим
свидетельством, и, за немногими исключениями, портрет этот был единственным —
грубо говоря, тем, что от тебя (и за тебя) оставалось. Этот портрет был
событием жизни, ее точкой фокуса, и в силу природы этого ремесла требовал
работы и от художника, и от портретируемого. Поговорка „всякий имеет лицо,
которого заслуживает” в эпоху живописи предельно соответствовала
действительности — для тех, кто в классовой структуре имел право на необщее
лицо памяти, оно было лицом портрета».
«С изобретением цифровой фотографии вчера и сегодня стали
сосуществовать с небывалой интенсивностью: как если бы в доме перестал работать
мусоропровод, и все отходы повседневности навсегда остались тут».
«Толстой — гений арифметики». Сергей Гандлевский о
«Хаджи-Мурате», вырождении воображения и опасном самиздате. Беседу вел Кирилл
Головастиков. — «Горький», 2016, 5 сентября <http://gorky.media>.
Говорит Сергей Гандлевский: «Достоевский, на мой
вкус, гений для юношества: умной молодости он дает эту алгебру идей в столь
высокой степени, что у тебя будто появляется новое полушарие мозга. В годы
своего увлечения Достоевским я прочел слова Воннегута из „Бойни номер пять”, с
которыми тогда с радостью согласился: „…абсолютно все, что надо знать о
жизни, есть в книге ‘Братья Карамазовы‘”. И в молодости так и есть: ты
получаешь от Достоевского удивительный заряд алгебраических сведений о Боге, о
жизни, о смерти. Но алгебра — это слишком отвлеченное знание, а позднее ты
обращаешь внимание, что жизнь состоит и из частностей, и Толстой — гений, в том
числе и „арифметики”: проницательных и глубокомысленных наблюдений над
будничной жизнью, которой мы по большей части и живем».
«Набокова — да, помню, даже помню, что мне дала его
девушка, которой я был сильно увлечен. Причем она собственноручно переплела
ксерокопию „Лолиты”. В синий такой
материал с желтыми цветочками. <…> Да, на меня даже написали из-за
„Лолиты” донос. Я работал тогда в музее-усадьбе „Коломенское”, все сотрудники
были симпатичные люди, кроме одной женщины, которая и написала, что я читаю
порнографическую литературу; я даже не помню, кому был адресован этот донос.
Меня пригласила на разговор директор Юлия Серафимовна Черняховская — считалось,
что она состояла в каком-то родстве с генералом Черняховским — и показала мне
этот донос, попросив поберечь и себя, и музей».
Толстые журналы дают не советы, а качество. Беседу
вел Борис Войцеховский. — «Вечерняя Москва», 2016, 31 августа <http://vm.ru>.
Говорит Сергей Чупринин: «Однако в своем
большинстве вменяемые авторы понимают, что им нужна не только оценка рынка,
который легко путает божий дар с яичницей. Им нужна еще и публикация именно в
толстом журнале, то есть оценка экспертного сообщества».
«О том, что век журналов давно измерен и им неминуемо
грозит гибель, говорят уже несколько десятилетий. Между тем все классические
журналы с едва ли не вековой историей по-прежнему выходят. Значит, есть
читатели, которые видят тонкую, но важную стилистическую разницу между ними.
Скажем, питерская „Звезда” представляет интерес прежде всего эссеистикой,
архивными и историко-культурными публикациями, „Наш современник” и „Москва”
по-прежнему ориентируются на образцы советской прозы середины прошлого века.
Тогда как „Знамя” тяготеет к прозе и поэзии экспериментальной, содержащей в
себе художественные и смысловые неожиданности».
1916 — век спустя. Битва на Сомме. Театр Блока.
Вертинский. Беседовали Александр Генис, Соломон Волков. — «Радио Свобода»,
2016, 22 августа <http://www.svoboda.org>.
«Соломон Волков: Скажем, мы можем списать
антисемитизм Пушкина на то, что он евреев видел полтора-два за всю свою жизнь,
это у него была скорее риторическая фигура. Уже несколько другой вопрос
антисемитизм у Гоголя или Достоевского. Но в случае с Блоком в принципе — это
уже новое время, мы уже знаем юдофилов знаменитых, того же Максима Горького, да
и того же, кстати, Брюсова. Я сказал, что книга вышла в издательстве
„Шиповник”, в письмах, в дневниках своих Блок этот „Шиповник” иначе, как
„жидовник” не называет. Это бросает какую-то тень на его облик.
Александр Генис: Как вам сказать. Дело в том, что
антисемитами были и Элиот, и Эзра Паунд, и Хемингуэй. Что теперь делать? Я
всегда отношусь к этому так: мухи отдельно, котлеты отдельно. Что же нам
делать? Отказаться от Хемингуэя, потому что ему не нравились евреи? <…>
Соломон Волков: Да и на моем восторженном
отношении к Блоку все это в итоге не сказывается. У него достаточно было в его
характере теневых сторон. Он был в конце концов и пьяницей, о чем сегодня уже
можно сказать. Но при всем этом Блок мне представляется в облике рыцаря».
Константин Фрумкин. Ленин как менеджер.
Размышления над деловой перепиской предсовнаркома. — «Нева», 2016, № 7 <http://magazines.russ.ru/neva>.
«В ленинской деловой переписке обнаруживается отчетливая
тенденция к „неинструментальности”. Ленин стремится (конечно, не добивается
этого, но именно стремится, желает), чтобы в отношениях между высшими и низшими
звеньями управления вопрос о средствах достижения поставленных целей вообще не
был предметом обсуждения. Задача высших инстанций — исключительно ставить цели.
Низовые звенья обладают полной свободой выбора средств для их реализации, но зато
у них не остается уважительных причин для невыполнения поставленного задания,
ибо нехватка средств заведомо исключается из числа касающихся верхов тем
разговора. <…> Система „неинструментального” управления алогична, по
человечески несправедлива, но в условиях хаоса и войны весьма рациональна».
«Никто не мог быть уверен, что он сделал необходимое, что
он занят тем, чем нужно, понимание требуемого могло быть даровано только
благодаря специфической интуиции. Каков же, по мысли Ленина, источник этой
интуиции? Ответ очевиден и знаком каждому бывшему советскому человеку. Этот
источник — сознательность».
«Анализируя написанное Лениным по вопросу о борьбе с
неэффективностью бюрократического аппарата, приходишь к выводу, что Ленин
попросту не признавал существование у административных структур системных, не
зависящих от человеческой воли свойств».
Человек про слова. Разговор с Линор Горалик о
значении структурных единиц языка в ее жизни. Беседу вела Анастасия
Кожевникова. — «Новый компаньон», Пермь, 2016, 31 июля <https://www.newsko.ru>.
Говорит Линор Горалик: «Опыт, который не
вербализован, для меня не усвоен; пока я хотя бы мысленно не превращу его в
слова, он просто тревожащая меня каша впечатлений. И наоборот: мое воображение
требует слов, для меня „вообразить” — значит Јописать”. Иногда мне очень жалко,
что это так устроено, но уж как есть».
«Мне как читателю всегда казалось, что хорошие книги не
бывают сугубо детскими, то есть такими, которые неинтересны взрослому человеку.
И наоборот: я не очень верю во „взрослые” книги — нет никакой единой массы
детей, есть разные люди разного возраста, какие-то книги подходят одному,
какие-то другому. Поэтому создавать книгу, которая считается детской (то есть
воображать ее основным, но не единственным читателем определенный тип ребенка),
— это просто играть в другую жанровую игру и надеяться, что жанр, в свою
очередь, немножко подыграет тебе».
«Я почти не читаю прозу, мое главное чтение — поэзия и non-fiction.
Например, последняя поэма Алекса Авербуха произвела на меня сильнейшее
впечатление. Другим важным чтением из совершенно иной области оказалась
монография Fashion on the Ration о специфике костюма в Великобритании
времен Второй мировой войны. Может казаться, что это далекие друг от друга
тексты (по крайней мере жанрово, тематически они очень близки некоторым
образом). Но на самом деле меня, как обычно, интересует более или менее только
одна тема — повседневное выживание, повседневная жизнь души вне зависимости от
того, что окружающий мир делает с доставшимся ей телом».
«Я бы сравнил Достоевского с семьей Ланнистеров, а
Толстого — с Баратеонами». Художник и писатель Павел Пепперштейн о сказках,
«Эммануэли» и чтении как трипе. Беседу вел Феликс Сандалов. — «Горький», 2016,
5 сентября <http://gorky.media>.
Говорит Павел Пепперштейн: «В раннем детстве я
вытащил с родительской полки том Канта и стал с увлечением его читать. Это
запредельное ощущение, когда ты читаешь книгу на русском языке, но совершенно
не можешь постичь содержание, гипнотизирующее столкновение с другой реальностью.
Это было толчком к моей деятельности, которую можно назвать дискурсивными или
философскими текстами: они всегда нацелены не на понимание, как у классических
философов, а на непонимание».
«<…> мне кажется, что многие до сих пор не
заценили пласты советской официальной литературы. Там же есть просто перлы —
например, Леонов. И что, кто врубается? По сути никто. Хотя я сейчас читаю —
каждая фраза впирает, не хуже Платонова литература, но его никто не знает,
просто потому что ему дали Сталинскую премию. Или, например, Чаковский
считается бесцветным писателем, но я дважды прочитал роман „Блокада”, и это
советская аскеза в области языка и мысли. Да, все описано тускло и лживо, но в
этом что-то есть, это такая китайская тема. Неправильно ориентироваться только
на правду. Нет, конечно, очень круто и важно, если кто-то осмелился сказать
правду. Но в потоке, проходящем через наши глаза и уши, правды очень мало,
потому что смелости мало, а полуправды много. А чистая ложь — это отдельная
история, ведь, как Фрейд сказал, во лжи содержится не меньше правды, чем в
правде. <…> И по-настоящему лицемерных советских писателей, я надеюсь,
в один день тоже заценят умные люди».