Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 10, 2016
Кружков Григорий Михайлович родился в 1945 году в Москве. Окончил
физический факультет Томского университета. Поэт, переводчик, эссеист,
многолетний исследователь зарубежной поэзии. Лауреат нескольких литературных
премий, в том числе Государственной премии РФ (2003), Литературной премии
Александра Солженицына (2016). Постоянный автор «Нового мира». Живет в Москве.
Эту статью хотелось назвать как-то обтекаемо. Словосочетание «любовная лирика Роберта Фроста» выговаривается с трудом. Все-таки Фрост обычно воспринимается как поэт-фермер, певец природы и традиционных американских ценностей. Не трубадур какой-нибудь, не пылкий влюбленный. Его стихи пуритански сдержанны; поэт склонен скорее прикрывать свои чувства, чем обнажать их. И все-таки нельзя сказать, что поэзия Фроста полностью обходит тему отношений мужчины и женщины (тем самым тему любви). Это не так и даже совершенно не так. Но каким образом он ее касается — это мы и хотим сейчас рассмотреть.
Юрий Здоровов справедливо замечает: «Любовная лирика Фроста весьма необычна. Хотя вся она обращена к жене Элинор, в ней нет образа возлюбленной, нет и самого понятия „любовь”, стихи строятся на изображении переживаний автора, часто окрашенных чувством вины и грусти»[1].
Лирические признания Фроста, как правило, утаены или зашифрованы. Возьмем короткое стихотворение «Пастбище» (The Pasture), открывающее второй сборник Фроста «К северу от Бостона» (1914):
Пойду на луг прочистить наш родник.
Я разгребу над ним опавший лист,
Любуясь тем, как он прозрачен, чист.
Я там не задержусь. — Пойдем со мной.
Пойду на луг теленка принести.
Не может он на ножках устоять,
Когда его вылизывает мать.
Я там не задержусь. — Пойдем со мной[2].
Сначала может показаться, что это приглашение к читателю войти вместе с автором в книгу, посвященную сельскому труду[3]. Но, если вдуматься, тут есть и другой, более интимный план. Возникает понимание, что стихотворение было первоначально адресовано близкому человеку, подруге или жене. Все дело в этой повторяющейся строке-рефрене: «Я там не задержусь. — Пойдем со мной».
Тут есть логическое противоречие, не правда ли? Если «я там не задержусь», то логически должно следовать: «Подожди меня». Но на отрезке одного знака — тире — решение героя меняется, и он говорит уже другое: «Пойдем со мной». Поначалу он готов разлучиться с подругой — ненадолго, но в следующий момент и это ненадолго кажется слишком долгим сроком, и он предлагает уже не разлучаться, а пойти вместе. Потому что не хочется расставаться даже на короткое время, потому что надо обязательно пойти и вместе увидеть и прозрачный родник, и новорожденного теленка на лугу. Вспоминается максима: «Любовь — это не когда двое смотрят друг на друга, а когда они смотрят вместе на одно и то же».
Сохранилось свидетельство того, что сам Фрост понимал новизну своего приема в «Пастбище». По воспоминаниям критика Э. А. Ричардса, он говорил так: «Это стихотворение о любви, совершенно новое по трактовке и производимому впечатлению. Полагаю, что во всей английской поэзии вы не найдете ничего подобного»[4].
Подчеркнем еще, что лирический мотив стихотворения не только нов, но и по-фростовски утаен, то есть открыт лишь для читателя, настроенного на одну с ним волну.
Сходный лирический прием использован в стихотворении «За водой» (Going for Water) из первого сборника Фроста. Здесь тоже двое идут к ручью, но главное в стихах — не ручей и не пейзаж, а тонко обрисованные отношения этих двоих — его и ее.
За водой
Колодец во дворе иссяк,
И мы с ведром и котелком
Через поля пошли к ручью
Давно не хоженным путем.
Ноябрьский вечер был погож,
И скучным не казался путь —
Пройтись знакомою тропой
И в нашу рощу заглянуть.
Луна вставала впереди,
И мы помчались прямо к ней,
Туда, где осень нас ждала
Меж оголившихся ветвей.
Но, в лес вбежав, притихли вдруг
И спрятались в тени резной,
Как двое гномов озорных,
Затеявших игру с луной.
И руку задержав в руке,
Дыханье разом затая,
Мы замерли — и в тишине
Услышали напев ручья.
Прерывистый прозрачный звук:
Там, у лесного бочажка —
То плеск рассыпавшихся бус,
То серебристый звон клинка[5].
Здесь вообще нет местоимений «ты» и «я», вместо них — только «мы», «нас», «нашу». Есть двое, и есть окружающий их мир, который принадлежит двоим («знакомая тропа», «наша роща»). Они понимают друг друга с полуслова, и любая затеянная одним игра (например, в гномов, прячущихся в лесу) мгновенно подхватывается другим. Они настроены на одну волну и одновременно слышат шум ручья: «И руку задержав в руке, / Дыханье разом затая…»
Ручей здесь не просто деталь пейзажа, он являет собой как бы квинтэссенцию их взаимного чувства. Он влажный (без любви жизнь пересыхает), и он сочетает в себе два неразделимых начала, мужское и женское, переданные через сравнение с бусами (в оригинале жемчужными) и клинком. Вся последняя строфа оставляет впечатление чистоты (прозрачный звук, серебристый звон), нежности (жемчуг) и отваги (клинок).
Игра, понятная лишь двоим, — такой предстает любовь в стихотворениях «Телефон» и «Встреча». В первом из них цветок на лугу оказывается телефонной трубкой в руках поэта, а на другом конце беспроводной связи — цветок на подоконнике, с которого говорит его любимая.
Телефон
«Я очень далеко забрел, гуляя,
Сегодня днем.
Вокруг
Стояла тишина такая…
Я наклонился над цветком,
И вдруг
Услышал голос твой, и ты сказала —
Нет, я ослышаться не мог,
Ты говорила с этого цветка
На подоконнике, ты прошептала…
Ты помнишь ли свои слова?»
«Нет, это ты их повтори сперва».
«Найдя цветок,
Стряхнув с него жука
И осторожно взяв за стебелек,
Я уловил какой-то тихий звук,
Как будто шепот „приходи” —
Нет, погоди,
Не спорь, — ведь я расслышал хорошо!»
«Я так могла подумать, но не вслух».
«Я и пришел».
Во втором стихотворении, тоже не лишенном игрового элемента (два отпечатка ног разного размера интерпретируется как число «меньше двух, но больше одного» — то, чем двое любящих являются до их соединения), замечательны две последних строки: «И ты пошла вперед по той дороге, / Где я прошел, а я — где ты прошла». Любящие дарят друг другу не только свое настоящее и будущее, но и прошлое; и это не такой уж легкий, но совершенно необходимый труд — пройти по дороге, которую одолел каждый любящий до встречи.
Первая встреча
Мы и не знали, что навстречу шли
Вдоль изгороди луга: я спускался
С холма и, как обычно, замечтался,
Когда заметил вдруг тебя. В пыли,
Пересеченной нашими следами
(Мой след огромен против твоего!),
Изобразилась, как на диаграмме,
Дробь — меньше двух, но больше одного.
И точкой отделил твой зонтик строгий
Десятые от целого. В итоге
Ты, кажется, забавное нашла…
Минута разговора протекла.
И ты пошла вперед по той дороге,
Где я прошел, а я — где ты прошла.
С Элинор, будущей женой и адресатом всей его любовной лирики, Фрост обручился, когда им было по восемнадцать лет. Именно Элинор он посвящал все изданные им книги вплоть до ее смерти в 1938 году[6]. В одном из его поздних писем мы находим признание: «Почти любое мое стихотворение, если его правильно прочесть, окажется о ней»[7].
Но всегда ли отношения мужчины и женщины в лирике Фроста так гармоничны? Отнюдь нет. Возьмем, например, «Домашнее кладбище». Это длинное стихотворение-диалог, в котором разговаривают женщина, недавно потерявшая своего первенца, и ее муж. Здесь правит неутешная, надрывная скорбь и беспомощные попытки эту скорбь успокоить. Здесь двое фатально не понимают друг друга; их слова, пытаясь достичь другого, словно ударяются о непроницаемую стену. Что стало поводом для написания этого стихотворения? Сам Фрост говорил, что в его основе — история Леоны, старшей сестры Элинор, разошедшейся с мужем после смерти их ребенка в 1895 году. Есть также основания полагать, что в стихах отразилось и личное горе Фростов, потерявших в 1900 году первого сына. Впрочем, не стоит искать один конкретный повод. И. Бродский, посвятивший разбору этого стихотворения большее эссе «Скорбь и разум», предостерегает читателя от прямолинейности биографического подхода: литературные биографии всё упрощают. Для нас сейчас важно, что стихотворение фиксирует второй крайний полюс в отношениях мужчины и женщины — полную невозможность понять друг друга, абсолютную дисгармонию.
Этому полюсу можно противопоставить другое стихотворение-диалог «Закатный ручей»[8] (The West-Running Brook). Здесь он и она не только не спорят, но внимательно выслушивают и радостно подхватывают мысли друг друга. Она предлагает назвать пока еще безымянный ручей Закатным, потому что в местности, где все ручьи и реки текут на восток, лишь этот ручей течет на запад. Он рассуждает о противотоке, который существует в движении природы к своему концу, так что ничего не гибнет, но возрождается снова. Оба зачарованы тем, что сказал другой. Она предлагает отметить этот день тем, что он сказал, он уступает эту честь ей; в конце концов достигается согласие. В дословном переводе она говорит: «Пусть этот день будет днем, когда ты сказал это». Он: «Нет, пусть будет днем, когда ты назвала этот ручей Закатным ручьем». Она: «Пусть он будет днем того, что оба мы сказали».
‘Today will be the day
You said so.’
‘No, today will be the day
You said the brook was called West-running
Brook.’
‘Today will be the day of what we both said.’
Таковы два полюса отношений мужчины и женщины: абсолютное непонимание и идиллическое согласие. Второе — мечта, которая может сбываться в какие-то счастливые моменты взаимной любви, но которая не может быть вечной. Тем более когда человек ведет, так сказать, «двойную игру», когда он еще и поэт, которого призвание уводит в край одиноких дум — в область его Музы; она же для Фроста граничит с областью мрака и смерти, сливается с ней. Об этом — стихотворение «Боль во сне» (A Dream’s Pang).
Боль во сне
Я в лес ушел, и лиственной завесой
Был голос мой певучий поглощен;
И вот ты подошла к опушке леса
И пристально (такой мне снился сон!)
Вгляделась в темноту — но не решалась
Последовать за мною в глушь и тьму.
«Он знает сам, на что я обижалась,
А значит, и искать меня — ему».
Незримый, средь сплетающихся веток
Стоял я, сердце гордое скрепя,
И было сладкой болью слышать это
В такой близи — и не позвать тебя…
Но не казни меня моей виною:
Сон отлетел — и ты опять со мною.
Читателю не обязательно подробно знать биографию Фроста, чтобы догадаться: его отношения с Элинор не всегда были ровными и гладкими. Одну из их серьезных размолвок запечатлело стихотворение «Крыша»[9] (The Thatch), написанное в 1914 году в Англии. Здесь центробежная сила обиды побеждается пониманием семьи и человеческой близости как теплого гнезда, без которого человек — лишь крохотная искра в безграничном холоде мира.
Крыша
Я ночью бродил под холодным дождем,
С досадою глядя на собственный дом,
Где свет, не погашенный в верхнем окне,
Никак не давал успокоиться мне.
Ведь свет этот значил, что там меня ждут
И он не потухнет, покуда я тут.
А я не вернусь, пока лампа горит.
Ну что ж, поглядим, кто кого победит,
Посмотрим, идти на попятный кому…
Весь мир погрузился в кромешную тьму,
И ветер был тяжек, как пласт земляной,
И дождь холоднее крупы ледяной.
Но странно: под стрехами крыши моей,
Что летом служила для птичьих семей
Приютом и школою летных наук,
Еще оставалось немало пичуг,
И я, зацепив за приземистый скат,
Спугнул их невольно и сам был не рад.
А птицы взлетали одна за другой
Во тьму, и меня обожгло их бедой.
Обида моя хоть была тяжела,
Да птичья беда тяжелее была:
Ведь им на ночлег не вернуться сюда,
Во мгле не найти обжитого гнезда,
Сухого дупла иль мышиной норы,
И греть будет птаху до самой зари
Лишь искра, что теплится слабо внутри.
Мне стало их жалко, и не оттого ль
В душе вдруг утихли обида и боль,
Я вспомнил, что кровля на доме моем
Потрепана ветром, побита дождем,
Подумал, что крыше починка нужна,
Поскольку совсем прохудилась она,
И капли, наверно, ползут по стене
В каморке, где лампа не гаснет в окне[10].
В свете этих стихов совсем иначе прочитывается стихотворение «С ночью я знаком» (Acquainted with the Night), входящее в тот же сборник Фроста «Закатный ручей» (1928). Герой стихотворения уходит из дома в ночь (идет дождь — так же, как в стихотворении «Крыша»). Он не хочет ничего никому объяснять, в том числе встречному ночному сторожу. Он слышит внезапный крик с одной из дальних улиц, «но это не было ни зовом вернуться, ни прощанием». Он выходит за край поселка и видит над собой лишь безучастное небо — циферблат, показывающий какое-то абстрактное время, не имеющее отношения к человеческой жизни.
С ночью я знаком
Да, с ночью я воистину знаком.
Я под дождем из города ушел,
Оставив позади последний дом.
Навстречу мне в потемках сторож брел.
Чтоб ничего не объяснять ему,
Я взгляд нарочно в сторону отвел.
Внезапно, сам не знаю почему,
Мне показалось, будто мне кричат
Из города. Я вслушался во тьму.
Но нет, никто не звал меня назад.
Зато вверху расплывчатым пятном
Небесный засветился циферблат —
Ни зол, ни добр в мерцании своем.
Да, с ночью я воистину знаком[11].
В сущности, перед нами тот же сюжет, но очищенный от подробностей, от малейшего следа поучительности. Путь назад, из космического холода и безлюдья домой не подсказывается прямо. Но другого пути нет, хотя он и требует усилия воли и сознательного поворота сердца. Много лет спустя в концовке стихотворения «Урок» (Lesson for Today) постаревший Фрост так подытожит тему любовной обиды и размолвки: «I had a lover’s quarrel with the world». Можно перевести как «любовную ссору» или «любовную размолвку». Или, если совсем по-русски:
Я так бранился с миром,
Как милые бранятся меж собой.
Еще один пример — стихотворение «Застынь до весны» (Good-Bye and Keep Cold). По жанру это — валедикция, прощальное слово перед долгой разлукой. Но обращено оно как бы не к женщине, а к молодому фруктовому саду, оставленному без хозяйского присмотра на всю долгую зиму. Эти стихи иносказательны, тем не менее их лирический посыл очевиден. Там, где поэт «прямого действия» сказал бы:
Жди меня, и я вернусь,
Только очень жди, —
там Фрост развертывает целую картину:
Прощай до весны, неокрепший мой сад!
Недобрые нам времена предстоят:
Разлука и стужа, ненастье и тьма.
Всю долгую зиму за гребнем холма
Один-одинешенек ты простоишь.
И я не хочу, чтобы кролик и мышь
Обгрызли кору твою возле корней,
А лось — молодые побеги ветвей,
Чтоб тетерев почки клевать прилетал.
(Уж я бы их всех разогнал-распугал,
Я палкой бы им пригрозил, как ружьем!)
И я не хочу, чтоб случайным теплом
Ты мог обмануться в январские дни.
(Поэтому ты и посажен в тени,
На северном склоне.) И помни всегда,
Что оттепель пагубней, чем холода;
А буйные вьюги садам не страшны.
Прощай же! Стерпи — и застынь до весны.
А мне недосуг дожидаться тепла.
Другие меня призывают дела —
От нежных твоих плодоносных стволов
К сухой древесине берез и дубов,
К зубастой пиле, к ремеслу топора.
Весной я вернусь. А теперь мне пора.
О, если б я мог тебе, сад мой, помочь
В ту темную, в ту бесконечную ночь,
Когда, онемев и почти не дыша,
Все глубже под землю уходит душа —
В своей одинокой, безмолвной борьбе…
Но что-то ведь нужно доверить Судьбе.
Подтекстом здесь служит, вероятно, образ сада-вертограда из «Песни Песней»: «Запертый сад — сестра моя, невеста, заключенный колодец, запечатанный источник: рассадники твои — сад с гранатовыми яблоками, с превосходными плодами, киперы с нардами, нард и шафран, аир и корица со всякими благовонными деревами, мирра и алой со всякими лучшими ароматами; садовый источник — колодезь живых вод и потоки с Ливана» (Песн., 4:12-15).
Любовная лирика Фроста, конечно, совсем особая. Она не объясняется в любви и ни в чем не клянется. Она не имеет ничего общего ни с возрожденческим культом дамы, ни с романтическим надрывом страстей, ни с восторгами Гёте, ни с иронией Гейне. Она вообще тщательно обходит все известные лирические модели, избегает шаблонных тем и мотивов. Она, если так можно выразиться, инновационна. Если разделить всю мировую любовную поэзию на два класса: как завоевать любовь и как ее удержать, то к первому классу отойдет, вероятно, большая часть стихов. Поэзия Фроста целиком относится ко второму классу. Ее занимают исключительно отношения любящих, которые она трактует чрезвычайно сдержанно и целомудренно. Здесь больше сказано между строк, чем напрямую.
Фрост вообще чрезвычайно редко употребляет слово «любовь». Один пример — стихотворение «Березы», в котором — помните? — мальчик катается на березах, взбираясь по тонкому стволу как можно выше, а затем рывком вместе со сгибающимся стволом возвращаясь на землю.
Земля — вот место для моей любви,
Не знаю, где бы мне любилось лучше.
И я хочу взбираться на березу
По черным веткам белого ствола
Все выше к небу — до того предела,
Когда она меня опустит наземь.
Прекрасно уходить и возвращаться…[12]
Не правда ли — вспоминается стихотворение «Боль во сне»? Влечение к сумрачному лесу и к высокому небу, исконно присущие поэту, уводят его прочь от любви, но земная тяга, но зов любви возвращают обратно. В этом — основа любовной драмы поэта, и в этом его счастье.
Я хочу закончить еще одним стихотворением, начинающимся словом «любовь»: «Love at the lips was touch / As sweet as I could bear…» (To Earthward).
К Земле
Любви коснуться ртом
Казалось выше сил;
Мне воздух был щитом,
Я с ветром пил
Далекий аромат
Листвы, пыльцы и смол…
Какой там вертоград
В овраге цвел?
Кружилась голова,
Когда жасмин лесной
Кропил мне рукава
Росой ночной.
Я нежностью болел,
Я молод был, пока
Ожог на коже тлел
От лепестка.
Но поостыла кровь,
И притупилась боль;
И я пирую вновь,
Впивая соль
Давно просохших слез;
И горький вкус коры
Мне сладостнее роз
Иной поры.
Когда горит щека,
Исколота травой,
И затекла рука
Под головой,
Мне эта мука всласть,
Хочу к земле корней
Еще плотней припасть,
Еще больней.
[1] Фрост Роберт. Стихи. Сост. и комментарии Ю. Здоровова. М., «Радуга», 1986, стр. 385.
[2] Перевод И. Кашкина.
[3] Во всех последующих избранных и полных собраниях стихотворений оно ставилось первым, как открывающее книгу (эпиграфическое).
[4] Фрост Роберт. Стихи, стр. 394.
[5] Здесь и в других местах, где переводчик не указан, перевод автора статьи.
[6] Роберт Фрост родился в 1874, а умер в 1963 году. После смерти Элинор он больше не женился.
[7] Фрост Роберт. Стихи, стр. 421.
[8] В другом переводе «Западная река».
[9] В сущности, thatch переводится как «соломенная крыша».
[10] Перевод Б. Хлебникова.
[11] Перевод Б. Хлебникова.
[12] Перевод А. Сергеева.