Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 10, 2016
«Дискурс», «Дружба народов», «Завтра», «Знамя», «Иностранная литература»,
«Искусство кино», «КапиталЪ», «Литературная газета», «Лиterraтура», «НГ Ex libris», «Нева», «Неприкосновенный
запас», «Новая газета», «Новое
литературное обозрение», «Радио Свобода», РИА «Воронеж», «Российская газета»,
«Сноб», «Фонд „Новый мир”», «Colta.ru», «Rara Avis», «Time Out»
«Актов об уничтожении архива Бабеля
нет…» Разговор ведет Елена
Константинова. — «Дружба народов», 2016, № 7 <http://magazines.russ.ru/druzhba>.
Говорит
литературовед, научный сотрудник Государственного литературного музея Елена
Погорельская: «Находясь во внутренней тюрьме НКВД на Лубянке, 11 сентября 1939
года Бабель написал заявление наркому внутренних дел Берии с просьбой разрешить
привести в порядок отобранные при аресте рукописи: „Они содержат черновики
очерков о коллективизации и колхозах Украины, материалы для книги о Горьком,
черновики нескольких десятков рассказов, наполовину готовой пьесы, готового
варианта сценария. Рукописи эти — результат восьмилетнего труда, часть из них я
рассчитывал в этом году подготовить к печати. Я прошу Вас также разрешить мне
набросать хотя бы план книги в беллетристической форме о пути моем…” Привести в
порядок рукописи Бабелю не дали. Были ли они в то время на Лубянке, тоже
неизвестно. Однако никаких актов об уничтожении архива Бабеля нет, поэтому
остается надежда на его обретение».
«Бабель
— тот редкий писатель-прозаик, который не начинал со стихов и стихов не писал.
Во всяком случае, история об этом умалчивает. В Одесском коммерческом училище
он вместе со своим школьным другом Исааком Лившицем пробовал издавать
литературный журнал. Может, там что-то и было, хотя не думаю».
Валерий Анашвили. «Моя жизнь и есть „Логос”». Почему у журнала «Логос»
нет конкурентов, как вести себя интеллектуалам в политическом противостоянии и
в чем смысл жизни. Текст: Надежда Василевская. — «Colta.ru»,
2016, 25 июля <http://www.colta.ru>.
«Изначально
это должен был быть журнал под названием совершенно диким — „Инсайт” („Логос” —
в каком-то смысле не менее дикое название, но чуть более благозвучное и исторически
оправданное: мы ведь считали себя продолжателями того, дореволюционного,
„Логоса” Степуна и Яковенко), и этот журнал мы задумали делать с моими двумя
друзьями-филологами. Собственно, определение „философско-литературный журнал”
осталось от той версии проекта».
«Проблема
возникла с текстами [Виктора] Ерофеева. Один из его рассказов — „Мать” —
отсылал к одноименной повести Горького, только в интерпретации Ерофеева там был
очень жесткий инцест с постоянным изнасилованием матерью своего сына и
подробнейшим описанием физиологических нюансов этого процесса. Я понимал: если
мы печатаем все это, то становимся такими молодцами и очень крутыми, но зато
потом я уже ни одного философского текста от своих преподавателей с
философского факультета не напечатаю, потому что серьезные ученые мужи после
всех этих бесконечных торчащих из журнала ерофеевских фаллосов просто
перестанут со мной разговаривать. Я все-таки сделал выбор в пользу философии и
предложил отказаться от этого текста. Естественно, мои друзья огорчились, и мы
расстались. И тот журнал не состоялся».
«Скажем,
прекрасный журнал „Социология власти” или журнал „Государство, церковь,
религия”, тоже очень хороший. А еще — „Синий диван”, „Неприкосновенный запас” в
определенной степени, питерский журнал „Лаканалия”, еще один питерский журнал
„Стасис”. Есть пять-десять изданий, которые так или иначе выполняют те же
задачи, что и мы. Эти издания я ценю, и очень плохо, что их так мало».
«В
этом смысле „Логос” — как и все наши коллеги — находится в очень тяжелой ситуации.
Когда ты делаешь, допустим, философский журнал в Европе — вокруг сто других
журналов. <…> И когда ты начинаешь какой-то проект философского
издания, тебе очень легко определиться: видишь уже занятые ниши, занимаешь ту,
которая важна для тебя и на данный момент свободна. А у нас ситуация абсолютно
обратная: все ниши пустые».
«Собственно,
человечество для того и существует, чтобы так или иначе реализовывать
философские концепции».
Павел Басинский. Третий Тарковский. — «Российская газета» (Федеральный
выпуск), 2016, № 162, 25 июля; на сайте газеты — 24 июля <https://rg.ru>.
«Я
не иронизирую, когда пишу, что он [Михаил Тарковский] сперва пытался воплотить
в себе формулу „естественного человека”, почти по Жан-Жаку Руссо. Об этом,
между прочим, всю жизнь мечтал и такой русский поклонник французского
мыслителя, как Лев Толстой. Ему это не удалось. Это не получилось и у
Тарковского. И когда Михаил говорит о природе как о чистом, беспримесном Божьем
творении (в отличие от города — продукта человеческой деятельности и, таким
образом, отпечатка греховной природы человека), он страшно убедителен. Но он не
менее убедителен, когда говорит о том, как стремительно изменилась после
„перестройки” деревенская цивилизация, всосавшая в себя, как губка, худшие
изменения цивилизации городской. Вообще, главная черта Тарковского-публициста —
это правдивость».
«Но
без этого опыта строения „естественного человека” не получилось бы и нынешнего
Тарковского — писателя и просветителя. Этот путь было нужно пройти. Больше
того, этот путь сегодня осмысляется им уже не как реализация мечтаний
московского мальчика, пожелавшего „слияния с природой”, а как результат
правильной государственной политики, когда юных образованных энтузиастов
целенаправленно „затачивали” на „идеализм” — на любовь к российской глубинке,
на стремление сорваться с насиженных городских мест и отправиться на покорение
тайги, тундры и вечной мерзлоты. „За туманом и запахом тайги”. Но, по сути, на
заселение востока».
«Блокада произвела дизентерию слов. И
среди них — слова самой высокой пробы, ума, наблюдательности». Полина Барскова: большое интервью. Текст: Александра
Цибуля. — «Colta.ru», 2016, 7 июля <http://www.colta.ru>.
Говорит
Полина Барскова: «Я стала заниматься культурным миром Ленинграда тридцатых,
благо это огромный такой мир: Вагинов, Егунов. Но не только словесность меня
занимала, я занималась кино, Козинцевым ранним. И как-то в своих занятиях я
поняла, что многие истории из жизни упираются в 1941—1942 годы: это конец
катастрофы этого мира. При том что я никогда в своей русской, советской,
ленинградской, питерской жизни не могла никаким образом представить, что я могу
заниматься блокадой, то есть это для меня был такой мир официозный, мраморный,
позолоченный. Потом я как-то приехала в Петербург, и была выставка в Музее
истории города „Блокадный дневник” (из фондов этого музея — блокадные работы).
И там, в частности, я впервые увидела блокадные работы Татьяны Глебовой,
которые совершенно меня разворотили».
«В
то время как люди, занимающиеся разными геноцидами, говорят о том, что травма
производит пустоту и тишину, молчание, блокада произвела графоманию. Блокада
произвела понос слов. Дизентерию слов. И среди них — слова самой высокой пробы,
самого удивительного толка, ума, наблюдательности. И, конечно, по ряду причин
мы говорим о Лидии Яковлевне Гинзбург. У нас есть ее публикация, Андрея Зорина
и Эмили ван Баскирк. Это просто технологический аспект, это у нас есть, мы
берем эту книгу с полки, в то время как своей полной публикации ожидает
Фрейденберг. Также опубликована [Валерием] Сажиным и его помощниками Шапорина.
Позднякова, Рейтблат и я делали Островскую. Команда Ломагина, команда Ходякова,
команда Чистикова, историки, конечно: очень много сделали Яров, Таня Воронина,
Наталия Соколовская и Полина Вахтина (публикации дневников). То есть потихоньку
выплывают тексты, и мы понимаем, что речь идет о чудовищной Атлантиде слов».
«А
я — опять же блокадный дикий термин — я пожирала эти тексты как саранча. Я проходила по архивам, я металась от одного
архива к другому, я не могла остановиться, мне нужно было знать больше, и
больше, и больше».
Эдуард Бояков. Подождите, еще вырастет поколение православных
семиотических бойцов. Беседу вел Игорь Порошин. — «Сноб», 2016, 25 июля <https://snob.ru>.
«Я
очень люблю Юнга, Франкла или Уилбера. Но православие сильнее».
«Когда
я говорю о духовном возрождении России, я не имею в виду исключительно духовное
возрождение Министерства культуры. Я имею в виду „Бессмертный полк”. Или то,
что происходит в Оптинском монастыре в 10 часов вечера в будний день. Это имеет
к культуре отношения не меньше, чем Черняков или Мединский. Я вижу 5-6
священников, стоящих уже несколько часов после службы и принимающих исповедь у
людей, которые приехали, чтобы завтра с утра причаститься. Священники уже
шатаются, они устали. Но стоят и слушают, и слушают, и слушают. Конечно, нельзя
особо рассматривать, разглядывать людей в такие моменты. Но я все равно был
потрясен тем, что видел даже в эти секунды. Потом я опустил глаза и начал
изучать обувь. Я этой обуви никогда не забуду. Там какие-то моднейшие кеды,
сапоги кирзовые — мешанина. Нет социального знаменателя. Вот здесь все и
встречается: и Патриаршие пруды, и деревни на Дону. Вот что такое духовное
возрождение. А то, что у нас с культурной политикой огромные проблемы, — это
очевидно. По-прежнему нет программы, принципов. Есть страх перед современным
искусством. Современное искусство понимается многими чиновниками как Pussy
Riot».
«Влияние
либералов в России, я еще раз говорю, на семиотическом уровне огромное. В том
числе и потому, что они пока опытнее, компетентнее. Подожди, вырастет поколение
православных семиотических бойцов».
Буквоскоп с невидимкой. Писатель Андрей Балдин хочет рассудить Карамзина с
Толстым. Текст: Валерия Пустовая. — «Российская газета» (Федеральный выпуск),
2016, № 161, 22 июля; на сайте газеты — 21 июля.
Говорит
Андрей Балдин: «Толстой внимательно следит за Карамзиным. Он повторяет его
путешествие по Швейцарии и переставляет дорожные акценты. Там, где Карамзин
восхищается Европой, Толстой ее отвергает. Классический, почти анекдотический
пример: Карамзин пишет в „Письмах”, как англичане набросали полную шляпу денег
уличному музыканту. Толстой в рассказе „Люцерн” — там же, в Швейцарии — пишет,
как другие англичане не дали музыканту ни монетки. Его можно понять: только что
бесславно для России закончилась Крымская война, в которой он участвовал как
боевой офицер. И в итоге в своем бумажном храме Толстой как будто
отгораживается от Европы. Это важно: так была создана ментальная капсула
литературы, из которой нам до сих пор трудно выбраться наружу. Толстой будто
опускает между Россией и Европой занавес — не железный, бумажный».
«Я
боюсь, мы сейчас придем к какой-то кукольной однозначности. Как будто Карамзин
— революционер и искатель свободы, а Толстой — закрыватель и ретроград. На
самом деле Карамзин был в значительной мере консерватором. Он боялся хаоса и
бунта. Он родился в Симбирске, а через пять лет на другом берегу Волги началось
пугачевское восстание. И в Европу Карамзин отправился за идеалом разумно
устроенной жизни — за таким языком, который мог бы уберечь сознание России от
хаоса».
«Он
[Карамзин] обозначил образ спокойного русского умника, который после всех
революций исчез, и вместе с ним невидимкой стал сам Карамзин».
Владимир Варава. Из книги «Седьмой день Сизифа». Мрак истории. —
«Топос», 2016, 24 июля <http://www.topos.ru>.
«Человек
прощает своему историческому прошлому самые жестокие и кровавые злодеяния,
самые невероятные безумия и несправедливость на одном лишь основании — это наша
история. Накопленная событийность, несмотря на ее аксиологический знак, по
крайней мере, создает с одной стороны бесконечности, со стороны прошлого,
надежный тыл. В мировой вселенской пустоте, в которую погружено наше
существование, задняя дверь, ведущая в ничто, загромождена кучей исторических
событий. И пусть они будут абсолютно бессмысленны, лишь бы они были, лишь бы
закрывали этот ужасающий холодок, сквозящий через черную дыру небытия нам в
спину. И тогда леденящий холод неизвестности, дующий в лицо из будущего, не так
страшен и опасен. История не учит, история закрывает огромную вселенскую
пустоту, в которой мы однажды себя обнаружили».
«Нужно
большое мужество, чтобы смириться перед тем, перед чем, кажется, смириться
нельзя. Смысл истории недоступен для человека. Что не означает, что его нет в
абсолютном измерении истины, просто он нам недоступен».
Федор Гиренок. Лес без деревьев. — «Завтра», 2016, № 27, 7 июля <http://zavtra.ru>.
«Кантовский
„четырехугольник” состоит из следующих вопросов: 1. Что я могу знать? 2. Что я
должен делать? 3. На что я могу надеяться? 4. Что есть человек? Все эти вопросы
онтологически попытался переосмыслить Хайдеггер. Пришло время для того, чтобы
попытаться их переосмыслить антропологически. Начинать, видимо, стоит с
последнего вопроса. Этот вопрос становится яснее, если мы скажем: что же есть
человек, если он соотносится с самим собой и никогда не совпадает с собой? Так,
на мой взгляд, звучит этот кантовский вопрос сегодня. Каков же ответ? Человек
есть путник, заблудившийся, как в темном лесу, в мире своих грез, одной из
которых является греза реальности».
Павел Глушаков. «…Она заслуживает памяти»: Мария Шкапская в
письмах М. Л. Гаспарова В. А. Сапогову.
— «Новое литературное обозрение», № 139 (2016, № 3) <http://magazines.russ.ru/nlo>.
«М.
Л. Гаспаров — В. А. Сапогову
12.11.96
Дорогой
Вячеслав Александрович, как раз только что вышла, наконец, русская книжечка со
стихами Шкапской. Издана она, боюсь, очень небрежно: я в издании участия не
принимал, только сделал отбор стихов для последнего раздела и уговорил дать
неизданную „шестую книгу” в том виде, в каком она лежит в машинописи в архиве.
(Одна строка в той машинописи выпала — так и не нашлась.) Издавала дочь,
Светлана Глебовна Шкапская <…>. Поэзией Шкапской, насколько я знаю, никто
пока не занимается. Биографией занимается между делом какой-то малознакомый мне
человек, иногда звонящий (фамилию не помню, в следующий раз запишу и фамилию и
телефон). Он читает ее ранние дневники, которые я лишь листал: дело в том, что,
по собственной автобиографии Шкапской, гимназическое детство ее было в жуткой
бедности, а по поздним воспоминаниям ее брата (был в Соловках, потом в
эмиграции, с сестрой они друг друга не терпели, о нем и его рассказах у меня
есть письмо от Ледковской, соредакторши американского словаря русских
писательниц) — вовсе нет. Вопрос этот любопытный, прояснить его у меня так и не
дошли руки…»
Анна Грувер. Интервью Сергея Труханова. — «Фонд „Новый мир”»,
2016, 6 июля <http://novymirjournal.ru>.
Говорит
бард и книжный дизайнер Сергей Труханов: «Помню, ехал где-то на Севере, и в
практически пустом поезде звучала… обертоновая флейта — в мелодии, которую
как-то хитро продувал ветер в поезде. Было очень красиво. Я это услышал и даже
проснулся от этого неземного пения — сам вагон был как инструмент, издавал
такие звуки».
«Когда
человек, сочиняющий стихи, сам их читает — это уже с музыкой соединяется.
Чтение Бродского можно положить на какую-то псевдомузыку, не песенную,
какую-нибудь жужжащую… Хорошая работа была, когда сделали рэп из „Не выходи из
комнаты”. Получилось три участника, то есть они не сами все придумали: чтение
самого Бродского, а в качестве музыки — электронная, изначально взята у „Noisia”
— „Tommy’s Theme”. В общем, побеждающий постмодернизм. Работа настолько
яркая — в первый раз — что потом становится за счет этого неяркой».
«Вся
визуальная сторона „Воймеги” — это моя работа, да. Ну, есть удачные обложки,
есть неудачные… После первых четырех авторов появилась серия „Приближение”, я
ее придумал и оформил: постепенно, больше десяти дебютных книг — отсюда и
название. Книги действительно настоящие с любой точки зрения — и внутри, и
снаружи. Я в целом доволен этими
работами. Сейчас в таком оформлении очень редко появляются дебютные книги».
«В
раннем детстве у меня был плюшевый медведь. Он был прекрасен».
«90-е научили не хватать чужой
инструментарий, говорить, соизмеряясь с тем, как слово звучит». Михаил Айзенберг, Лев Рубинштейн, Линор Горалик,
Дмитрий Воденников и Глеб Морев о том, что значили 90-е годы для русской поэзии.
— «Colta.ru», 2016, 11 июля <http://www.colta.ru>.
Весной
этого года в екатеринбургском Ельцин Центре прошел фестиваль «Остров 90-х», в
рамках которого состоялся круглый стол, посвященный значению эпохи 90-х для
русской поэзии. COLTA.RU публикует расшифровку этого разговора.
Говорит
Линор Горалик: «И, конечно, для меня как для читателя главным событием 90-х
стал приход совершенно нового, немыслимого языка. Я не из диссидентской семьи —
я из самой обыкновенной интеллигентной провинциальной семьи, я росла в
Днепропетровске. Мы читали бесконечно — но не андеграундную литературу;
соответственно, поэзию советского андеграунда я не знала вообще, Бродского мне
показали после эмиграции — это был уже 1990 год, мне было 15, — но только
Бродского, а не, скажем, Айзенберга, Цветкова, Пригова. Все это хлынуло на
меня, только когда я сама начала всерьез интересоваться поэзией — а параллельно
с середины 90-х начал рождаться совершенно новый русский язык, и ему надо было
учиться. Может быть, об этом стоит сказать: я оказалась идеальной подопытной
свинкой, тем читателем, который понял, что языку поэзии — и особенно языку
советской андеграундной поэзии и языку новой, возникающей на моих глазах,
поэзии — надо учиться — или отказаться от подобного чтения вообще. Весь мой опыт
позднесоветского читающего человека оказался, конечно, недостаточным. Было и
еще одно важное обстоятельство: рядом не было структур и людей (вернее — я не
умела, наверное, их искать и находить), которые помогли бы мне учиться этому
языку. <…> Иными словами, главным литературным опытом 90-х для меня
стало чтение, а не письмо».
Писатель Денис Драгунский в Воронеже:
«Мои книги — это незавершенные гештальты». Текст: Анастасия Сарма. — РИА «Воронеж», 2016, 9 июля <https://riavrn.ru>.
Говорит
Денис Драгунский: «Буквально 4 июля я сдал верстку новой книжки — „Дело
принципа”. Это роман объемом 700 страниц, который написан от лица взрослеющей
девочки, живущей в Австро-Венгрии. Действие книги происходит в 1914 году, перед
Первой мировой войной. И хотя речь о девочке, там все равно — мои собственные
детские переживания: она смотрит на взаимоотношения родителей, задает неудобные
вопросы, убегает из дома».
«Больше
того — если бы какой-то психолог изучил мои книжки, он бы понял, что в них
действует всего четыре-пять человек. У меня есть несколько рассказов,
написанных в 2009, 2012 и 2014 годах. Я думаю: неужели никто не видит, что они
написаны про одного и того же человека? В книге „Мальчик, дяденька и я” есть
несколько с трудом пережитых мной расставаний с женщинами. И я все время бьюсь
над вопросом: „Почему же все так произошло?”»
Enfant terrible российского
набоковедения. Беседу вел Иван
Толстой. — «Радио Свобода», 2016, 10 июля <http://www.svoboda.org>.
Говорит
Николай Мельников: «Получается, что наиболее интересным в этой книге [о жизни
Владимира Набокова] был субъективный, очень субъективный взгляд опытного
критика, литературоведа и американиста Алексея Зверева, а по части фактологии
она очень сильно уступает брайанбойдовской монументальной биографии. Поэтому ссылок
на нее вы не увидите. На Носика вы ссылок не увидите точно, потому что там
некоторые пассажи — это просто вольный пересказ из Эндрю Филда или из Брайана
Бойда. <…> Хотя, если честно, я скажу в оправление Бориса Носика — мне
нравится его перевод романа „Пнин”. Как не относиться к его компилятивной
биографии, а как переводчик… Он же в свое время был и переводчиком Ивлина Во.
Вот бы чем занимался!»
Борис Колымагин. Тело молчания и миг тишины (в контексте поэзии
андеграунда). — «Новое литературное обозрение», № 139 (2016, № 3).
«Мы
сидим со Всеволодом Некрасовым на продавленном диване в небольшой комнате и
говорим о поэзии. Его взгляд скользит по сереньким обоям, по голой стене
напротив. Если взять гвоздь, размышляет он вслух, и забить в стенку ближе к окну,
то будет картина, а если левей, по центру, то нет. И я вспоминаю его стихи с
местоимением „вот” на пустой странице, с точкой в центре буквы О. Тот же
гвоздь, если подумать».
Кирилл Кобрин. Кабинет мертвых вещей Владимира Сорокина. —
«Неприкосновенный запас», 2016, № 2 (106) <http://magazines.russ.ru/nz>.
«Теперь
эти Большие Дискурсы — что-то вроде пекинской оперы, не более того, но и не
менее. Сорокин меланхолично обходит эти руины, невнимательно подбирает то одну
вещицу, то другую, а потом размещает этот мусор в своем cabinet of
curiosities. Собственно, „Метель” — об этом, а не о том, какой стала
Россия, когда кончилась нефть, не о драме архаизации не до конца
модернизированного общества, как могут предположить интерпретаторы. В сущности
перед нами уже даже не cabinet of curiosities, а классический натюрморт,
который — согласно почтенной нидерландской традиции — говорит только об одном,
что бы на нем ни было нарисовано — фрукты, бокалы с вином, улитки или цветы. Он
говорит о неизбежности смерти».
«Сорокин
засыпал метелью всех лихих и не очень лихих людей, когда-либо передвигавшихся
по этой пустыне. Когда же они и вся их жизнь застыли, замерзли, умерли, он
собрал жалкие остатки и выставил в своем cabinet of curiosities —
продемонстрировать, что никакого смысла во всем этом не было и быть не могло.
И, соответственно, исторического времени тоже. Остается вопрос: зачем? Чтобы
продемонстрировать свою власть над отсутствием смысла — и тем самым показать,
что в том и есть единственный смысл. Что хозяином здесь является он сам —
Владимир Сорокин».
Красота спасет мир? Текст: Валерий Выжутович. — «Российская газета»
(Федеральный выпуск), 2016, № 153, 14 июля; на сайте газеты — 13 июля.
Говорит
художественный руководитель Государственного Пушкинского театрального центра и
театра «Пушкинская школа», поэт Владимир Рецептер: «Герой рассказа Достоевского
„Сон смешного человека”, как известно, решил застрелиться. И пистолет готовый,
заряженный лежал перед ним. А он заснул, и ему приснился сон, что он в себя
выстрелил, но не умер, а оказался на какой-то другой, достигшей совершенства
планете, где жили исключительно добрые и красивые люди. Он потому и „Смешной
человек”, что в этот сон поверил. И в этом же прелесть: сидя в своем кресле,
спящий понимает, что это — утопия, сон и что это — смешно. Но по какому-то
странному стечению обстоятельств верит в этот сон и рассказывает о нем, как о
яви. <…> Он рисует райскую картину, абсолютно утопическую. Но
утопическую с точки зрения реалистов. А с точки зрения верующих людей это вовсе
не утопия, а сама правда и сама вера. Я, увы, поздно начал размышлять об этих,
самых главных, вещах».
Литература для старшей школы. О новой программе и списке классиков — Александр
Архангельский, Михаил Павловец, Екатерина Асонова и Евгения Абелюк. Беседу вела
Тамара Ляленкова. — «Радио Свобода», 2016, 10 июля <http://www.svoboda.org>.
Говорит
Александр Архангельский: «Кроме специализированных литературоведческих
компетенций, большинство людей должны просто уметь анализировать так, чтобы не
замечать, что они анализируют, т. е. понимать, как построен текст — где я, где
автор, где герой, где речь, где ход, где сюжет. Но какой-то набор текстов,
несомненно должен быть в обменнике у каждого на его личном жестком диске,
потому что это рождает коммуникацию по определенному типу национальной
культуры».
«Мы
требуем прочесть то количество текстов, которое заведомо прочтено не будет.
Дальше мы учим лжи, а не опыту чтения и не знанию сюжетов, имен героев, а не
вот этому файлу обменника, который должен быть у каждого. А надо быть честными.
Задача все равно есть. Вот этот файл обменник — это и есть задача. Другое дело,
давайте посчитаем, чем реально мы можем это загрузить, сколько часов не в
школе, а в жизни у нас на это есть, а сколько — нет. И от этого уже плясать».
Говорит
Михаил Павловец: «Разработчик сайта пересказов briefly.ru, сайта пересказов нам
говорит, что в месяц у них 3 млн. посещений. Мы знаем, что дети, в основном,
знакомятся с этими текстами именно через пересказ. Кроме того, вопрос в том,
что если мы берем эти произведения в качестве обязательных, значит, либо мы
должны гнать лошадь во весь опор и стараться как можно быстрее все это пройти,
но тогда, во-первых, мы теряем возможность читать медленно. Потому что
достаточно только на одном произведении зависнуть, брать его более подробно,
сразу от этого страдают другие. И второе. Мы теряем не менее важную вещь — мы
теряем самостоятельное чтение. Потому что если мы привыкаем читать книги только
под руководством учителя, только на уроке или только под конкретный урок,
способность самостоятельно найти книгу, выбрать ее, прочитать, проанализировать
на том уровне, который необходим для понимания, дать свою интерпретацию, даже
просто в форме рекомендации друга — посмотри хорошая книга, ее стоит прочитать
— именно этой компетенции вырабатываться не будет».
См.
также: Михаил Павловец, «Школьный канон как поле битвы. Часть первая:
историческая реконструкция» — «Неприкосновенный запас», 2016, № 2 (106)
<http://magazines.russ.ru/nz>.
Мама, помоги мне вспомнить. Наталья Корниенко о поисках Андрея Платонова, голодном
воробье и человеке техническом. Беседу вела Анна Горская. — «НГ Ex libris»,
2016, 14 июля <http://www.ng.ru/ng_exlibris>.
«—
Наталья Васильевна, первый том научного Собрания сочинений Андрея Платонова
вышел в 2004 году. С чем связана столь длительная подготовка второго тома и
когда можно ожидать выхода следующих?
—
20 октября 2005 года ушла из жизни дочь писателя Мария Платонова. Произошла
полная остановка: мы лишились прав на издание, которые были даны институту
наследницей (Мария Андреевна работала в ИМЛИ), лишились доступа к семейному
архиву. Больше года ушло на решение вопроса семейного архива. Договор о его
приобретении был подписан 7 ноября 2006 года благодаря Юрию Осипову, тогдашнему
президенту РАН. Потом где-то четыре года мы проводили систематизацию и описание
материалов фонда Андрея Платонова, выпустили в 2009-м первую книгу „Архив А. П.
Платонова”. После встал вопрос о необходимости издания писем. Нельзя было
выходить на второй том, не осмыслив, что такое письма Платонова из Тамбова, где
он с декабря 1926 по март 1927 года служил в Губземуправлении. Нужно было
понять: это источник информации или часть творчества? Мы выпустили книгу писем
и пошли на завершающий этап подготовки второго тома. Он был готов в конце 2015
года, но встал вопрос с финансированием, денег у института сейчас на издание
нет. Я тогда обратилась к губернатору Воронежской области Алексею Гордееву с
просьбой помочь нам. И буквально в течение недели вопрос был решен. Что дальше?
Мы в первом приближении завершили работу над второй книгой архива — с описанием
и публикацией первой редакции „Чевенгура”. Если получим издательский грант, она
выйдет в следующем году. Мы свели здесь материалы двух архивов — нашего и
Пушкинского дома, состыковали находящиеся в разных городах страницы автографа и
получили практически полный его текст. Невозможно описывать такое явление, как
„Чевенгур”, без введения в научный оборот первоисточников главного романа. Ему
будет посвящен третий том. Работа над ним идет, мы уже обсуждаем основной
текст, но выпустить планируем года через два, так что скорее всего четвертый
том, который мы сдаем в следующем году, выйдет раньше третьего, но это не
страшно».
Осип Мандельштам: «Да, видно, нельзя
никак». Беседу вел Леонид Велехов. —
«Радио Свобода», 2016, 23 июля <http://www.svoboda.org>.
Говорит
Павел Нерлер: «Есть замечательная фотография, про которую Кушнер даже
стихотворение написал: на читке пьесы „Враги” Горького в Воронежском театре. И
Мандельштам сидит так, что его как будто и нет. Поэтому эта работа была для
него… Ему бы нравилось в театре, но какой он был завлит? Но все равно это
было отдушиной, в том числе и материальной. Это была хорошая полоса, когда он
работал в театре, и в Радиокомитете. По-моему, в этом основная пружина
Мандельштама — хотеть „соответствовать”, но не мочь. И рад бы, а не могу».
Игумен Петр Мещеринов. «Жажда жить в раю в человеке неискоренима». О мистике, христианской морали, антисемитизме
Достоевского и Лютера, язвах Иова. Беседу вела Анастасия Егорова. — «Новая
газета», 2016, № 75, 13 июля <http://www.novayagazeta.ru>.
«Если
человек захочет прийти в христианство, то он столкнется там с одним сюрпризом:
евангельское христианство — настоящее, которое заключается в повседневной,
ежеминутной жизни с Богом, — на самом деле довольно скучное. Оно требует
трезвости, ровности, оно в общем-то не приветствует какие-то особенные
„высокие” или „глубокие” состояния. И это человеку не всегда нравится».
«Подождите-подождите.
Никакой анафемы [Льву Толстому] не было. Это расхожий штамп, „ввинченный” в
сознание интеллигентного человека Куприным в его знаменитом рассказе. Даже и
отлучения как такового не было».
«Скажем,
в дневнике [Иоанна Кронштадтского] последнего года мы читаем, что во время
службы у него закоптилась митра (это такой праздничный головной убор у
священнослужителя), и он разозлился на служителя, который свечку не убрал. А
потом он пишет: „Да что же это такое! Я ведь уже старик, у меня этих митр 80
штук, мне уже скоро умирать, да что же это такое со мной делается?!” И именно
за эту предельную честность я его очень люблю».
«Есть,
например, инструкция от стиральной машины, и Евангелие — это в некотором смысле
инструкция. Очень сложная и, конечно, написанная с эстетической точки зрения
гениально — иначе она не завораживала бы человечество больше 2 тысяч лет.
Воспринимать этот текст „впрямую”, не делая скидку на то, что это „литература”,
— трудно, почти неисполнимо, но тем не менее… „Подставь другую щеку” — не
ирония, как пишут иногда, не метафора, — это именно инструкция».
Мультивидение или опера? Каким будет
кино в 2050 году. Материал
подготовили к печати Елена Брыксина и Валерия Свиридова. — «Искусство кино»,
2016, № 4 <http://kinoart.ru>.
В
рамках Future Day в Московской школе кино прошел «круглый стол»,
посвященный кинематографу будущего.
«Всеволод
Коршунов. <…> Итак, кино 2050 года: кинотеатры закрыты, остается по
одному кинозалу в больших городах, где показывают фильмы древних форматов типа DVD
и Blu-ray. Люди смотрят кино в одиночестве с помощью мобильных
устройств. Мир охватывает мультивидение — соединение кино, телевидения,
мессенджеров, социальных сетей. Курс фильмопроизводства введен уже в детских
садах. Создание кино становится обязательным навыком, как чистописание и
чтение. Фильмы длятся от тридцати секунд до трех минут и заменяют короткие
сообщения и статусы, передающие настроение. Кинопрофессии не исчезают —
сценаристы и режиссеры делают фильмы-статусы для публичных людей, как сегодня
нанятые сотрудники ведут twitter-аккаунты политиков и звезд. А вот
операторы оказались на грани вымирания. Фильмы создаются из готового банка
образов. Нужно лишь включить программу и назвать ключевые слова: солнце,
облака, небоскреб и т. д. Планету охватила эпидемия синефилии — любовной
привязанности человека к компьютерной программе, которая воспринимается как
живой объект. Журналисты хоронят телевидение как изжившее себя. В разных
уголках земного шара собираются стихийные „круглые столы”: „Какой будет
экранная культура будущего?”».
Нестареющий Дрожжин. Вышло первое собрание сочинений поэта-крестьянина. —
«Литературная газета», 2016, № 28, 13 июля <http://www.lgz.ru>.
Трехтомник
Спиридона Дмитриевича Дрожжина (1848 — 1930) выпущен тверским издательством
«СКФ-офис».
Говорит
историк литературы и фольклорист, профессор, доктор филологических наук Михаил
Строганов: «Такие поэты-крестьяне были в каждой национальной культуре, но не
все они заняли такое место, как Бернс или Шевченко в культурах своих народов.
Дрожжин хорошо понимал свое типологическое сходство с этими поэтами. Он и
Бернса знал (его переводил близкий друг Дрожжина Иван Белоусов), и Шевченко (а
его он сам переводил, подражал ему, съездил на его могилу — единственное
литературное путешествие в его жизни). Но Шевченко стоял у истоков национальной
поэзии украинского народа, а творчество Бернса совпало с национальным
возрождением шотландского народа, поэтому они и получили статус национальных
поэтов. Иная ситуация была в России, где национальный поэт уже был, где к
моменту поэтической работы Дрожжина было много других замечательных поэтов и
где сам он был современником символистов. Так что типологическое сходство есть,
но в эволюционном ряду это разные явления».
«Дрожжин
называл себя поэтом-крестьянином, хотя, если честно сказать, он мало знал
крестьянский труд. Но Дрожжин внушал своему читателю идею крестьянского поэта,
и именно таким он вошел в общественное сознание. Это был проект всей его жизни,
проект яркий, оригинальный и удачный».
Олег Павлов. Русская литература — это слеза. — «Дискурс», 2016, 16
июля <https://discours.io>.
Ответы
на вопросы профессора Иркутского государственного университета И. И. Плехановой для первого сборника научных
трудов о творчестве и личности Валентина Распутина.
«Рассказы.
„Уроки французского”, „Что передать вороне”. Там сжатое в метафору время.
Распутин владел этим средством совершенно — метафорой. Ну и рассказ по своей
задаче, он чужд идеологии, даже, возможно, морали. Только жизнь. Но
удивительно, как мало он написал рассказов. Он бы успокоился, если бы писал
рассказы. Это был его дар, как Чехова, Бунина, Казакова… Его легкое, на самом
деле, дыхание».
«Чужой
мне — очеркист, социальный беллетрист. Допустим, как в „Пожаре”, или в
последней повести. Он потерял себя после „Матеры”. Но написал более, чем
возможно. Он мистик, конечно. Стихийный христианский мистик. И его „Матера” —
картина босховская. Но это подразумевает высший суд. Ну, а „Пожар” — это уже
пусть жестокий, но социальный фельетон… Утратилось чувство последних времен. Он
пережил это в „Матере”».
«В
общем, любила и читала, и понимала его, конечно, интеллигенция. Этого своего
читателя он потерял, потому что… Может быть, потому что потерял себя».
«Распутин
не народный писатель. В своих высших вещах — он, скорее, чистый
экзистенциалист. Народный писатель — это быть шутом гороховым… Но есть другое…
Более важное… Если не понимать народной судьбы и народного характера, то быть
писателем в России невозможно. Он понимал».
Ирина Паперно. «Осада человека»: Блокадные записки Ольги Фрейденберг
в антропологической перспективе. — «Новое литературное обозрение», № 139 (2016,
№ 3).
«Со
временем блокадные записи Фрейденберг — девять рукописных тетрадок (572 машинописные страницы) — стали частью, и
притом центральной частью, огромной автобиографической хроники всей ее жизни,
которую она назвала „Пробег жизни”. Она начала свои автобиографические записки
в 1939 году (с описания своего детства и юности) и закончила в 1950-м. Хроника
блокады получила отдельное название: „Осада человека”».
«Фрейденберг
выступает с позиции, которую сегодня называют „туземной антропологией” (native
anthropologist) или „автоэтнографией” (autoethnography), и
профессиональная перспектива позволяет ей описывать не только страшное, но и
отвратительное. Так, Фрейденберг уделяет внимание теме, которую другие авторы
блокадных заметок избегали: экскременты».
Валерия Пустовая. Мартин добрый. Литературный критик Валерия Пустовая
рассуждает об отблесках эльфийского огня в мире «Игры престолов» и революции
Джорджа Мартина. — «Rara Avis», 2016, 14 июля <http://rara-rara.ru>.
«<…>
в финале самого „детского” фэнтези „Хроники Нарнии” именно лучшие герои
принимают смерть — навечно переселяясь в райскую, небесную страну Аслана. А
значит, и любимица Льва — чистосердечная Люси — в нашем, реальном времени
проигрывает Сьюзен, переключившейся с битв на нейлоновые чулки и пережившей
саму Нарнию. Динамичный психологический роман Мартина запаян в такую же,
нарнийскую рамку и движется от вести о приближающемся холоде к последней битве
льда и пламени, которая вполне может означать и своеобразный конец света».
«Эпос
Мартина как будто написан Северусом Снейпом, не дожившим пары глав до
счастливого исхода финальной битвы и погибшим в убеждении, что все было
напрасно, — но, несмотря на это, сделавшим все возможное для спасения
обреченного мальчика. В этом, а не в награде и ловком избегании смерти, — сила
добра. И именно присутствие этой силы делает „Песнь льда и пламени” — „сводом
античных трагедий” (выражение Егора Москвитина). Потому что трагедия — не
аттракцион по устранению любимых зрителями персонажей, а утверждение закона
жизни, закона великой гармонии, в опыте предельного его нарушения».
Людмила Сергеева. Конец прекрасной эпохи. Воспоминания очевидца об
Иосифе Бродском и Андрее Сергееве. — «Знамя», 2016, № 7 <http://magazines.russ.ru/znamia>.
«Иосиф
нравился женщинам, случались у него и мимолетные романы, о некоторых он
рассказывал, не обозначая имен, называя все это „приключениями”, никогда не
бахвалясь, а скорее смущаясь. Вспоминаю странный для меня эпизод, когда Иосиф в
очередной раз приехал к нам, Андрей в это время был в доме творчества в Ялте.
Как всегда, Иосифу постелено на диване в большой комнате, я — в нашей
маленькой. Утром за завтраком Иосиф вдруг говорит: „Если бы кто-то из моих
приятелей узнал, что я провел ночь в квартире с молодой красивой женщиной, и
между нами ничего не произошло, они бы решили, что со мной приключилось
неладное”. — „Но я же жена вашего друга и ваш друг!” — „Они бы все равно так
подумали”, — ответил покрасневший Иосиф, которому стало неловко. „А вы боитесь,
что у вас будет короткий ‘донжуанский список‘?” — „Не то чтобы боюсь, но
хотелось бы, чтобы список был длинным”. — „Не беспокойтесь, он будет длинным”,
— пообещала я Иосифу. И тут же на его лице появилась очаровательная улыбка в
„полтора кота”. Нет, сердиться на него было невозможно».
«Иосиф
всегда обращал внимание на красивых женщин, некрасивые действовали на него
плохо физически — он бледнел и старался ускользнуть поскорее от их внимания.
Это я наблюдала не раз».
Александр Снегирев. «Грамоту букеровскую в красный угол не повесил».
Беседу вел Евгений Фурин. — «Лиterraтура», 2016, № 80, 18 июля <http://literratura.org>.
«Каждую
весну я закупаю семена и рассаду, рыхлю, пропалываю, сажаю, удобряю. Я обожаю
подсыпать навоз под деревья и цветы, организую компостные кучи, чтобы
формировать плодородную землю. Мой пресловутый интерес к сексу и смерти
проявляется в тяге к земле со всей силой. Ведь земля, пожалуй, самое яркое
единовременное воплощение двух этих стихий, плодородие и прах. Земля
одновременно является и тем и другим. Причем не в переносном, а в самом прямом
смысле. Копаясь на огороде, я общаюсь с предками, пропускаю их сквозь пальцы,
вычищаю из-под ногтей».
«Что
же касается помидор сорта „Семеныч”, рассаду которых я высадил в открытый грунт
на майские, то они чувствуют себя хорошо, тянутся вверх и, чувствую, скоро мне
придется их подвязывать и вообще уделять им куда больше времени, чем хотелось
бы. Одно дело посадить огород, другое — за ним ухаживать. На второе меня обычно
хватает с грехом пополам. Посмотрим, как сложится в этом году. Буду держать в
курсе посредством фейсбука».
Современные московские поэты: какие
они? Текст: Илья Панин. — «Time
Out», 2016, 30 июня <http://www.timeout.ru/msk>.
Говорит
Дарья Серенко: «Меня раздражает, что поэт окружен какой-то плацентой мифологии.
На него возложена некая пророческая, мессианская функция. Понятно, что все, что
делает поэт — логоцентрично, и поскольку мы долго живем и продолжаем жить в
мире иерархии, во главе которой стоит некий демиург, на поэта перелагается функция
жреца. Мне кажется, что нужно абсолютно десакрализовать фигуру поэта, свергнуть
его с этого пьедестала. Современный поэт — это человек, который постоянно
занимается языком, литературой, филологией, философией, интерпретацией,
поп-культурой, погружается и в другие сферы искусства, следит за политической
ситуацией в стране, реагирует на нее — потому что работает с языком, который на
все реагирует».
Говорит
Сергей Сдобнов: «Мы сейчас постоянно страдаем от архаичных представлений,
поступающих к нам через молоко и другие, новые медиа. Одно из таких
представлений — образ поэта. Не вижу существенных отличий поэтов от других
людей. Поэт отличается от других тем, что то, что он создает, почти никак не
коммерциализируется, значит, на это почти невозможно жить. То, на что он тратит
довольно много времени своей жизни, сложно превратить в профессию. Если есть
профессия — архитектор, дизайнер, программист, то отлично, будешь жить лучше.
Поэт с филологическим образованием может работать редактором, преподавателем, но
иногда у него нет никакой склонности к этому. Занятие текстами порой отнимает
столько сил, что человек просто не готов контактировать с социумом. Есть много
историй про прекрасных поэтов, которых почти никто не знает, — от Василия
Филиппова до Анны Горенко».
Говорит
Екатерина Соколова: «Любому человеку есть что выразить, у всех есть чувства,
каждый может образно переосмыслить все, что видит. Человек может что-то
написать. Другой вопрос — будет ли это новым. Зачем продуцировать одно и то
же?»
«Нет,
я пишу не для себя. Какой смысл писать для себя?»
Сценарий распада атома. На вопросы отвечают Евгений Абдуллаев, Марина Гарбер, Валерий Шубинский, Елена Погорелая,
Александр Скидан, Дмитрий Бавильский,
Екатерина Перченкова, Андрей Пермяков, Сергей Ивкин. Опрос провели Юлия
Подлубнова и Борис Кутенков. — «Лиterraтура», 2016, № 79, 5 июля <http://literratura.org>.
Говорит
Евгений Абдуллаев: «У Бродского оно было огромным, реликтовое излучение
фиксируется по сей день. Пригов сам целиком исчерпал свою поэтику; о ком
сегодня можно сказать, что он (или она) пишет под Пригова? Или хотя бы, что у
него (нее) заметно влияние Пригова? Назовите. После пародии — а именно на ней,
прежде всего, основывалась приговская поэтика — дальнейшее движение невозможно.
Другое дело, что влияние Бродского тоже исчерпало свои возможности. Бродский —
как и Пушкин, как и Блок — „закрывающий гений”: более завершал, нежели
прокладывал новое. Поэтому в каком-то смысле поэзия и после Бродского, и после
Пригова — это одна и та же поэзия. Свободная от каких-то очевидных влияний
(„больших имен” прошлого), ищущая новые возможности».
Говорит
Валерий Шубинский: «Была ли русская поэзия единой в то время, когда
одновременно писали, если взять крайности, Бунин и Крученых? На мой взгляд —
была, несмотря на всю конфликтность позиций и именно благодаря ей. Вражда —
тоже форма диалога. Сбрасывая кого-то с парохода современности, ты, безусловно,
видишь его, а это главное. Единство поэзии как процесса нарушалось,
когда исчезал (или не возникал) диалог. Например, на самой заре русской поэзии,
в XVII веке, сосуществовали две школы — анонимные нерифмованные тонические
духовные стихи, слагавшиеся монахами и каликами перехожими, и подписные
рифмованные силлабические вирши. Скорее всего, слагатели первых и сочинители вторых
вообще не понимали, что занимаются одним делом. Или возьмем сталинскую эпоху,
когда сколько-нибудь стабильный диалог между советской поэзией, поэзией
эмиграции и разрозненными, случайно находящими или не находящими друг друга
„внутренними эмигрантами” был невозможен по очевидным причинам. Сейчас
единственное, что мешает видеть картину в целом — физическое разрастание
культуры (если в пушкинскую эпоху одновременно работали 15-20 значительных авторов, на исходе Серебряного
Века — 50-70, то сейчас счет идет уже на сотни) и ее территориальный разброс».
Иван Толстой. Русскому человеку очень идет свобода и демократия.
Видный историк литературы — о политических провокациях, человеческих
разновидностях и русской смекалке. Беседу вела Ольга Тимофеева. — «Новая
газета», 2016, № 81, 27 июля <http://www.novayagazeta.ru>.
«Да
и само понятие агента — многоплановое. На Москву работали и стар и млад. И
погоны носить было совершенно не обязательно. Когда мне говорят, что я клевещу
на Романа Гуля, ибо он входил во всевозможные антисоветские комитеты и клеймил
большевиков, я не спешу ввязываться в полемику. История ХХ века хорошо знает,
что такое политическая провокация, что такое операции „Синдикат” и „Трест”, что
такое похищение политических деятелей. И только очень наивный человек может
принимать слова антисоветчика за его дела».
«Исторические
доказательства, как известно, бывают трех видов: собственное свидетельство,
найденные документы и научная интуиция исследователя. Не сочтите за
саморекламу, но ровно десять лет назад я, без всяких справок и квитанций,
заявил, что пастернаковский роман был выпущен по-русски с помощью спецоперации
ЦРУ. И расписал в подробностях и
портретах, как это могло быть. И я тоже был назван шарлатаном, переносящим свои
советские представления в эмигрантскую среду. А весной 2014 года это самое ЦРУ
взяло и раскрыло свои архивы — выдало 130 страниц документов, подтверждающих
мои гипотезы».
Михаил Трунин. «Очень плохо отношусь к этому деятелю»: Лотман об
Эйзенштейне как предшественнике структурализма. — «Новое литературное
обозрение», № 139 (2016, № 3).
«Негативное
отношение Ю. М. Лотмана к С. М. Эйзенштейну суммировано в его письме от 5 марта
1988 года к однокурснице по ЛГУ О. Н. Гречиной: „…Что касается Эйзенштейна, то
очень плохо отношусь к этому деятелю. Он был очень талантлив, но до мозга
костей авангардист в худшем смысле, то есть признавал художественный прием и
был совершенно равнодушен к истине и морали”. Приведенное суждение так же
хорошо известно, как и тот факт, что творчество одного из крупнейших
кинорежиссеров ХХ века входило в сферу прямых интересов Лотмана как специалиста
по кино. Однако критика Лотманом Эйзенштейна не всегда носила столь
уничтожающий характер».
1916 — век спустя. «Квадрат» Малевича. «Петербург»
Белого. Беседу вел Александр Генис. — «Радио Свобода», 2016, 18 июля <http://www.svoboda.org>.
Говорит
Соломон Волков: «Символом нашей эпохи в том виде, в каком она существует даже
сейчас, что интересно, продолжает оставаться „Черный квадрат” Малевича. И это —
спорьте, не спорьте — факт. Я признаю гениальность этой картины, я признаю
значительность этого символа. Другое дело, если меня спросят — приятно ли мне,
хорошо ли мне, согласен ли я с тем, чтобы эта картина стала символом нашего
времени, да, я может быть и согласен, но это будет являться негативным
отображением нашей эпохи. То, что ее символом стал „Черный квадрат”, то, что
это всеми признано и вокруг этого написано на сегодняшний момент сотни трудов,
как минимум, свидетельствует о том глубочайшем кризисе, в котором наша
современная цивилизация находится».
«<…>
в некоторых случаях я глубоко воспринимал и впитывал какие-то ремарки людей, с
которыми мне посчастливилось встречаться и даже сотрудничать, я воспринимал
ремарки очень близко к сердцу, и они определяли дальнейший мой взгляд на данные
произведения, я уже смотрел их глазами, глазами этих людей. Так Шостакович
когда-то, я помню, мне сказал, что „Каменный гость” Даргомыжского можно
спокойно сопоставить с „Дон Жуаном” Моцарта, что это — равновеликие
произведения. Это никому в голову не пришло, и мне бы это не пришло в голову,
но после того, как я услышал это от Шостаковича — все, это во мне, я впитал
это, это стало моей тоже позицией. В случае с „Петербургом” Белого решающее
воздействие на меня оказала Ахматова. Я заговорил об этом романе с Анной
Андреевной, она мне абсолютно с некоторым спокойным презрением, как она умела
это делать, сказала: „Ну какой же это роман о Петербурге, ну что это такое?
Быть сему месту пусто? Это все ерунда, это не имеет к Петербургу никакого
отношения”. И я таким и вижу сейчас этот роман, этот замечательный образец
модернистской прозы».
Константин Фрумкин. Постмодернистские игры вокруг нацизма и коммунизма.
(Размышления над фантастическими романами 2013 — 2015 годов). — «Нева»,
Санкт-Петербург, 2016, № 5 <http://magazines.russ.ru/neva>.
«Именно
на фоне таких фантастических романов, как „Нуар”, „Черное знамя”, „Столкновение
с бабочкой” и „Der Architekt”, то есть романов историко-политических,
затрагивающих проблематику фашизма и коммунизма, следует рассматривать
известный роман Марии Галиной „Автохтоны”, ставший ярким литературным событием
2015 года и получивший достаточно обширную (и в основном положительную)
критику. Сравнение это полезно потому, что эстетика „Автохтонов” носит ярко
выраженный динамический характер, то есть невооруженным глазом видно, откуда и
куда двинулся автор, роман буквально запечатлевает его в движении, в процессе
эволюции художественного метода. Исходная точка, от которой автор „Автохтонов”
отталкивается, — это наша криптоисторическая фантастика, которую Галина
одновременно и ложно имитирует, и разрушает, и преодолевает, не отказываясь тем
не менее от некоторых реликтовых жанровых примет. <…> Основная мысль
романа, высказанная одним из персонажей и фактически определяющая гносеологию,
с позиции которой написаны „Автохтоны”: история есть то, что о ней говорят
люди, а люди склонны искажать факты, фантазировать и противоречить друг другу».
Игорь Шайтанов. Перевод как интерпретация. Шекспировские «сонеты 1603
года». Уильям Шекспир. Из «сонетов 1603 года». Перевод Игоря Шайтанова. —
«Иностранная литература», 2016, № 5 <http://magazines.russ.ru/inostran>.
«Как
будто они переводили разный текст, впрочем, нередко трудно понять, что они
сказали.
С.
Маршак произнес нечто то ли таинственное, то ли невнятное: „И если уж закат
необходим, — / Он был перед рождением твоим”?! Перевод с
косноязычно-поэтического на прозаический: если смерть неизбежна, то она
случилась до твоего рождения, то есть ты не умрешь. С Маршаком согласен и Финкель,
его перевод обычно уточняющий, но здесь скорее еще более запутывающий дело:
„Так знай: от многих отлетел их цвет, / Когда и не являлся ты на свет”. Оставлю
без комментария поэтические „достоинства” обоих переводов.
Более
распространена иная смысловая версия, согласно которой мысль обращена не к
Другу с сообщением о навсегда минувшей его смерти, а в неопределенное (как его
определишь, если о нем ни слова в оригинале!) будущее, которому говорят о том,
что красота осталась в прошлом, вероятно, имея в виду красоту уже ушедшего
Друга. Этот путь открыл Модест Чайковский, чей перевод в начале ХХ века во
всем, кроме этого заключительного и злополучного двустишия, едва ли не наиболее
удачный: „Так знайте же, грядущие творенья, / Краса прошла до вашего рожденья”.
Понятно, что к раздаче красоты не успели грядущие творенья (кто это?), или, как
у В. Шаракшанэ, „века”: „Услышьте же, грядущие века: / Была краса когда-то
велика”. Ни единое слово не имеет соответствия в оригинале!
Кажется,
все современные переводы колеблются между этими двумя версиями — обращения к
Другу: „Пусть было лето красоты мертво, / Но только до рожденья твоего” (В.
Микушевич); или в будущее: „Все, кто родятся позже твоего, / Поймут, что лето
красоты мертво” (Юрий Лифшиц).
И
все это имеет очень мало отношения к тому, что сказано в оригинале (не говоря о
поэзии): ты уничтожил возраст, родившись после того, как красота лета умерла…
Когда же Юный Друг родился? Если прочесть текст совсем буквально: ты уничтожил
возраст, родившись…
Сделаю
предположение биографического порядка, которого мне не приходилось встречать
ранее (что не значит, что оно никем не было высказано, учитывая необозримость
шекспировской индустрии, но, во всяком случае, — ни в одном из основных на
сегодняшний день изданий сонетов)…»
Екатерина Шульман. Политическое шекспироведение: обыденность и
амбивалентность. Эссе. — «Иностранная литература», 2016, № 5.
«Первые
сомнения в шекспировском авторстве появились в начале XIX века — ровно в тот
момент, когда умами начала овладевать романтическая концепция „гения”, чья
жизнь должна отражать его творчество и наоборот. Именно тогда публика стала
интересоваться личной жизнью авторов, чего раньше не было, а гению стали
прощать адюльтер, инцест, приступы неконтролируемого гнева и неоплатные долги —
но не раздачу денег в рост и скупку городской недвижимости, а также мещанское
происхождение и „неблагородную” наружность. В рамках этой парадигмы
существовали и рассматривались читателями все curled darlings эпохи:
Бернс, Байрон, Шелли, Шиллер, Гете. Невооруженным глазом видно, как сильно эта
концепция обязана наполеоновской легенде. До эпохи европейского романтизма
вопрос, на котором стоит все антистратфордианство: „Достаточно ли автор хорош
для своих произведений?” — просто не приходил никому в голову».
Санджар Янышев. «Не все стихи относятся к поэзии». Беседу вел
Юрий Татаренко. — «КапиталЪ»,
Новосибирск, 2016, № 5 (26), июль; на сайте — 12 июля <http://kapital-knigi.ru>.
«—
А где граница между стихами и поэзией?
—
В фильме „Кин-дза-дза” плюкане спрашивают у прораба Владимира Николаевича
Машкова: ежели у вас, на Земле, нет цветовой дифференциации штанов, то как вы
отличаете пацаков от чатлан? „Ну, это на глаз!” — отвечает прораб. Так же и в
литературе».
Составитель Андрей Василевский