Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 10, 2016
КОРОТКО
Сухбат Афлатуни. Муравьиный царь. М., «РИПОЛ классик», 2016, 256 стр. Тираж не указан.
Две повести, «Теплое лето в Бултыхах» и «Муравьиный царь», объединенные в единое — по стилистике и некоторой социально-психологической фантасмагоричности, высвечивающей скрытую фантасмагоричность нашей жизни, — повествование.
Дмитрий Данилов. Есть вещи поважнее футбола. М., «РИПОЛ классик», 2016, 320 стр. Тираж не указан.
Новый роман Данилова; первая публикация в журнале «Новый мир» — №№ 10, 11 за 2015 год.
Борис Екимов. Возвращение. Рассказы о живой жизни. М., «Никея», 2016, 352 стр., 4000 экз.
Борис Екимов. Осень в Задонье. М., «Никея», 2016, 400 стр., 4000 экз.
Повести и рассказы последних лет лауреата Литературной премии Александра Солженицына и Патриаршей литературной премии, постоянного автора «Нового мира».
Живые куклы. Составление, вступительная статья, примечания Е. А. Яблокова. М., «Совпадение», 2016, 752 стр., 500 экз.
Антология, составленная из драматических произведений об «андроидах» (искусственной копии человека) — пьесы А. Н. Толстого, Г. Лейвика, Н. Г. Смирнова, М. А. Булгакова, А. П. Платонова, Карела Чапека и других.
Валерий Залотуха. Отец мой шахтер. Избранное. М., «Время», 2016, 864 стр., 3000 экз.
Собрание избранной прозы киносценариста и автора романа «Свечка» Валерия Залотухи (1954 — 2015) — рассказы, повести, киносценарии («Макаров», «Мусульманин» и др.).
Фернандо Пессоа. Книга непокоя. Перевод с португальского Ирины Фещенко-Скворцовой. М., «Ад Маргинем», 2016, 486 стр. Тираж не указан.
Фернандо Пессоа. Банкир-анархист и другие рассказы. Составитель Антон Чернов. Переводы с португальского Антона Чернова, Виктории Коконовой, Максима Тютюнникова, Анны Хуснутдиновой. М., «Рудомино», 2016, 192 стр., 1000 экз.
Впервые на русском языке — проза знаменитого поэта.
Михаил Синельников. За перевалом. Стихотворения. М., «Галактика», 2016, 384 стр. Тираж не указан.
Стихи 2015 и 2016 годов.
Игорь Терехов. О сколько у меня имен… Нальчик, «Тетраграф», 2016, 290 стр., 200 экз.
Кинопроза выпускника ВГИКа: семь «киноновелл», в которых — попытка отразить проблематику нашего времени, в частности, «кавказскую».
Ольга Шилова. Скит. М., «Воймега», 2016, 112 стр., 300 экз.
Стихи — «…лирическое повествование о духовном приключении души верующей и сомневающейся, больно ударяющейся о рифы собственных страстей, но научившейся пролагать умный путь к обобщающему осмыслению драматического опыта» (И. Роднянская).
Лю Чжэньюнь. Мобильник. Перевод с китайского Оксаны Родионовой. СПб., «Гиперион», 2016, 288 стр., 1500 экз.
Из современной китайской прозы — трагикомический роман с телеведущим в качестве главного героя. Также вышел сатирический роман: Лю Чжэньюнь. Я не Пань Цзиньлянь. Перевод с китайского О. П. Родионовой. СПб., «Гиперион», 2015, 288 стр., 1500 экз.
*
Александр Амзин и др. Как новые медиа изменили журналистику 2012 — 2016. А. Амзин, А. Галустян, В. Гатов, М. Кастельс, Д. Кульчицкая, Н. Лосева, М. Паркс, С. Паранько, О. Силантьева, Б. ван дер Хаак; под научной редакцией С. Балмаевой и М. Лукиной. Екатеринбург, Москва, «Гуманитарный университет», «Кабинетный ученый», 2016, 304 стр. Тираж не указан.
О новых формах медиапотребления и новых навыках журналистов.
Дэвид Бойл. Путеводитель по англичанам. Перевод с английского В. Степановой. М., «КоЛибри», «Азбука-Аттикус», 2016, 384 стр., 3000 экз.
Сто рассказов о причудах и традициях англичан.
Антонио Грамши. Письма из тюрьмы. Переводы с итальянского. М., «Common place», 2016, 392 стр., 500 экз.
Собрание текстов одного из самых знаменитых европейских марксистов, писавшихся им в заключении (1926 — 1937), — переиздание книги, вышедшей впервые в 1953 году в Италии, а в 1957 году — в СССР.
Александр Зорин. Мамин дневник и другие признаки жизни. М., «Новый хронограф», 2016, 480 стр., 550 экз.
Книга, вышедшая в серии «От первого лица: история России в воспоминаниях, дневниках, письмах»; автор — московский поэт, прихожанин прихода о. Александра Меня.
Плинио Апулейо Мендоса. Габриэль Гарсиа Маркес. Письма и воспоминания.
Перевод с английского Тамары Эйдельман. М., «Индивидуум паблишинг», 2016, 264 стр., 4000 стр.
Воспоминания о Маркесе его близкого друга.
Лев Рубинштейн. Причинное время. М., «АСТ», «CORPUS», 2016, 480 стр., 3000 экз.
Авторские колонки Рубинштейна на «Grani.ru» и «InLiberty.ru».
Алиса Бабетт Токлас. Моя жизнь с Гертрудой Стайн. Составление Ильи Басса. СПб., «Алетейя», 2016, 258 стр. Тираж не указан.
Воспоминания о Гертруде Стайн, написанные, в отличие от «Автобиографии Алисы Б. Токлас», самой Токлас.
Тома Фрэсс. 9 жизней Антуана де Сент-Экзюпери. Перевод с французского С. Ю. Нечаева. М., «Э», 2016, 240 стр., 3000 экз.
О жизни и о творчестве Экзюпери.
Умберто Эко. О литературе. Эссе. Перевод с итальянского С. Сидневой. М., «АСТ», «CORPUS», 2016, 416 стр. 4000 экз.
В частности, Эко размышляет здесь об Аристотеле, Данте, Джойсе, Борхесе, о важных повествовательных и стилистических приемах, о ключевых понятиях литературного творчества.
Александр Эткинд. Кривое горе. Память о непогребенных. Авторизованный перевод с английского В. Макарова. М., «Новое литературное обозрение», 2016, 328 стр., 1000 экз.
Книга «о горе по жертвам советских репрессий», попытка нарисовать «причудливую панораму пост-катастрофической культуры».
ПОДРОБНО
Иван Толстой, Андрей Устинов. «Господин из Сан-Франциско» сто лет спустя. Сан-Франциско, «Аквилон», 2016, 66 стр. Тираж не указан.
Книга, вышедшая к столетию одного из шедевров русской прозы. Основу ее составляет факсимильное воспроизведение первой публикации «Господина из Сан-Франциско» в сборнике «Слово» в 1915 году. Впоследствии Бунин редактировал текст еще несколько раз, поэтому это единственная сегодня — если не считать малодоступный сборник «Слово» 1915 года — возможность прочитать рассказ в первозданном виде (в комментариях собраний сочинений Бунина текст этот не воспроизводится). С благодарностью авторам идеи этого издания я перечитал рассказ дважды — в первой редакции и в последней, 1954 года. Скажу сразу, ничего кардинального ни в сюжете, ни в образных рядах, ни в интонации не менялось, правка была минимальная. Тем не менее ощущение, которое вы переживаете при таком чтении, можно сравнить с прослушиванием любимой музыки в разном исполнении — вы получаете возможность как бы заново проживать знакомый текст.
Бунинский текст в этом издании сопровождают две статьи. Первая — «Orbi et urbi» — историко-литературный комментарий Андрея Устинова с историей написания рассказа и его публикаций, а также с прописыванием некоторых исторических реалий из рассказа, нынешнему читателю уже мало знакомых. Ну, скажем, о том, как могло звучать в 1915 году название рассказа, то есть почему господин именно — из Сан-Франциско, а не, скажем, Нью-Йорка или Бостона. В 1915 году в Сан-Франциско состоялась масштабная Американо-Панамская всемирная выставка — всего через девять лет после мощного землетрясения 1906 года и пожаров, практически уничтоживших этот город. И стремительность, с которой возродился город, более того, смог устроить у себя всемирную выставку достижений технической мысли и промышленности, не могли не восприниматься еще и неким символом жизненной мощи Нового Света. И мотив этот — противостояние Старого и Нового Света — в рассказе присутствует достаточно отчетливо. Только для нас сегодняшних мотив этот уже теряет географическую составляющую, переходя скорее внутрь переживания современной культуры. Ну а то, что рассказ сохраняет силу своего воздействия несмотря на утрату, казалось бы, необходимого для его восприятия исторического контекста, дополнительно свидетельствует о действенности бунинской образной системы, то есть этот рассказ — на все времена.
Тему продолжает и развивает вторая статья, помещенная как послесловие, «Ладья нового Харона» Ивана Толстого, в которой рассматривается вначале прочтение рассказа современной Бунину критикой, сосредоточившейся почти исключительно на социально-психологическом, обличительном его звучании, ну а затем Толстой предлагает свой вариант прочтения, делая упор на образной символике текста — исторической и философско-религиозной. То есть, разумеется, Бунин в этом рассказе — писатель-реалист, социальный психолог, по художественным средствам — отчасти импрессионист, но и — философ, использующий — как бы периферийно — массу мифологем: блеск золота во рту мертвого господина из Сан-Франциско, отсылающий к золотой монете, которую клали покойнику в рот в качестве платы лодочнику Харону; зловещая тень императора Тиберия на Капри, Матерь Божия в придорожном гроте, «в белоснежных гипсовых одеждах»; глаз дьявола, следящий за гигантским судном в зимнем океане; использование, как кажется Толстому, сюжета предпасхальной недели Иисуса и т. д. Прочтение это кажется неожиданным и, несомненно, заслуживающим внимания. Ну а заканчивает Толстой свою статью жестом читательски-непосредственным: «Спору нет, величайший рассказ и столетний юбиляр, но мне, признаться, ценней всей его образности и художественной философии невзначай брошенные бунинские детали — такая, к примеру: „маленькие мышастые ослики под красными седлами”. И все оправдано». Я, например, тоже охнул, перечитывая рассказ и наткнувшись в описании ночного порта на — «по смиряющимся волнам, переливавшимся как черное масло, потекли золотые удавы от фонарей пристани».
Практически одновременно с представляемым здесь изданием вышла еще одна «бунинская книга»: И. А. Бунин. Чистый понедельник. Опыт пристального чтения. Пояснения для читателя (М. А. Дзюбенко, О. А. Лекманов). М., «Б.С.Г.-Пресс», 2016, 208 стр., 1500 экз. — «пофрагментарный анализ рассказа, сделанный с учетом многолетнего школьного и вузовского преподавательского опыта комментаторов и объясняющий не только сюжетные повороты, но и многочисленные московские реалии первой половины 1910-х годов».
Про Леню Губанова. Книга воспоминаний. Редактор-составитель А. Журбин. М., «ПРОБЕЛ», 2016, 464 стр., 500 экз.
Книга воспоминаний о московском поэте Леониде Губанове (1946 — 1983). Вспоминают: Владимир Бережков, Генрих Сапгир, Александр Васютков, Вадим Делоне, Андрей Монастырский, Владимир Алейников, Александр Мирзаян, Андрей Бильжо и другие; среди вспоминающих поэты-сверстники Губанова, соратники по СМОГу и собутыльники, художники (в мастерских которых он читал стихи), литературные наставники (как ни странно, но такие были, несмотря на принципиальную неподконтрольность Губанова), бывшие возлюбленные Губанова; поэты-профессионалы 60-х, наблюдавшие за Губановым немного издали и пытающиеся скрыть свою давнюю уязвленность самим явлением Губанова.
Книга называется «Про Леню Губанова». Правильно называется. О Губанове вспоминают по большей части его близкие друзья, и вспоминают о нем совсем юном, в 17 лет написавшим свою знаменитую «Полину», а в 18 лет уже ставшим легендой молодой поэзии — после своей единственной, по сути, прижизненной публикации в «Юности» (1964, № 6); всего двенадцать строк из «Полины»; «Холст 37 на 37 / Такого же размера рамка. / Мы умираем не от рака / и не от старости совсем…», но строки эти стали для моего поколения чем-то вроде пароля, по которому узнавали «своих» (вторым таким паролем были «Пилигримы» Бродского).
Авторы пишут про «Леню», ну, и естественно, про себя в ранней юности, про то, чем были для них (для нас) шестидесятые годы и их поэзия. А вот это сегодняшнему читателю уже нужно объяснять отдельно: были стихи, которые мы читали в книге или журнале, а были стихи, которые мы могли только услышать в авторском исполнении или, как в случае с Губановым, в исполнении близких его друзей. Стихи «Эта женщина недописана / Эта женщина недолатана / Этой женщине не до бисера / А до губ моих ада адова…» я, например, знаю исключительно с голоса Владимира Бережкова — может быть, самая знаменитая его песня и самое близкое приближение к звучанию поэзии Губанова. Разница между восприятием печатной поэзии, даже хорошей (Слуцкий, Мартынов, Кушнер и другие), и вот этой — изустной — была для нас принципиальной. Нет, разумеется, Губанов был для нас поэтом, но еще больше — неким явлением поэзии вообще. Поэзии свободной, поэзии вне правил, законов, приличий; поэзии, которая подчиняется только собственным законам и больше никому. В восприятии его стихов много значила сама форма их бытования. Неподцензурную, тех же смогистов, поэзию мы слушали в совсем небольших аудиториях — или полуофициальных (красный уголок какого-нибудь ЖЭКа, отдаваемый на вечер раз в неделю для занятий какого-нибудь из московских литобъединений) или неофициальных — просто в чьих-то квартирах, с набившимися туда двумя-тремя десятками слушателей и поэтов. Чтение часто сопровождалось алкоголем, нет, не таким уж запойным — две-три бутылки дешевого вина по кругу, и действие вина было на самом деле ничем по сравнению с опьянением, которые мы испытывали от чтения. Общение, как правило, было подчеркнуто неформальным, но только внешне. Иерархию подлинную, поэтическую, собравшихся внутренне ощущали все. И была на этих сборищах абсолютно немыслимая тогда в любом другом месте откровенность суждений, лексика. В известной степени вот такое чтение стихов и, соответственно, их прослушивание было по тем временам еще своеобразной формой политического протеста. Пассивной — для нас, слушателей, активной — для самих поэтов. Губанова это касалось в первую очередь — его реально пасло гэбэ, его регулярно укладывали в психушку, благо повод присутствовал всегда — алкоголь. Но все это тоже входило в общепринятый тогда образ настоящего молодого поэта: бунтарь, талант (гений), антисоветчик (одним из лозунгов СМОГа был: «Сломаем целку соцреализму»), и, собираясь на эти поэтические вечера, мы знали, куда на самом деле идем. И висящее в самой атмосфере этих чтений электричество тоже было тогдашней нашей поэзией. Иными словами, Губанов воспринимался не только поразительным явлением поэзии, но и некой персонификацией свободы — поэтической, гражданской, личностной. В семидесятые легенда Губанова как будто поблекла. То есть он был прежним, но уже как бы привычным — лучше всего образ вот этого позднего Губанова изобразил Битов в одном из эпизодов «Улетающего Монахова» (в этом сборнике его нет).
В своих воспоминаниях бывший смогист Алейников говорит о бесспорности влияния поэтики Губанова на нынешнюю российскую поэзию, о его открытиях в области ритмики, обращения с метафорой, притчевости и т. д. Не знаю. Не думаю. Губанов воспринимался тогда чем-то вроде природного явления в поэзии. Шаровой молнией. Бродилом, на котором выбраживала поэзия семидесятых-восьмидесятых. Да, говорил он стихами «дико, чадно, вдохновенно», но вот как раз дар самого Губанова так и не добродил до создания собственного поэтического мира, до собственной поэтики.
Ну а что касается сегодняшнего восприятия стихов Губанова, то — мне неловко, но и промолчать нельзя — я перечитал сейчас стихи Губанова, ту же «Полину». Самым сильным переживанием было воспоминание о том, чем они были для меня когда-то — ознобом от открытия, чем может быть поэтическое слово. От и до. Начиная от почти физиологического наслаждения для языка и неба, пробующих строки «Полина! Полынья моя…» И мне сегодняшнему полагалось бы усмехнуться над собой молодым. Но… не усмехаюсь.
Андрей Левкин. Города как камни и представления. Казань, Центр современной культуры «Смена», 2016, 92 стр., 500 экз.
Как называется то, что пишет в последние годы Левкин? Путевая проза (см. его книги про Вену, про Чикаго и т. д.)? Но это будет только сегмент создаваемого им в литературе собственного пространства. Проза культурологическая? Эссеистская, продолжающая то, что делал в этом жанре Бродский? Или это вообще не проза? Да нет же, именно проза — со своим узнаваемым звучанием, со своим пространством, в котором художественно отрефлектирована еще и сама привычка к рефлексии над состоянием современной культуры. Свидетельство этому — новая его книга «Города как камни и представления». Текст, предназначавшийся для доклада на книжном фестивале в Казани, то есть текст как бы уж точно не претендующий на художество. Но, уже только начав читать, вы обнаруживаете себя втянутым в диалогические отношения с присутствующим в тексте «автором-повествователем» (в данном случае «автором-толкователем»), с его манерой формулировки мысли, очень личностной, я бы сказал, интимно-доверительной — а тема на самом деле глубоко-личностная: проблемы нашей самоидентификации в культуре современного мира, рассматриваемые на частном случае: наши взаимоотношения с феноменом города как явления культуры. То есть перед нами не аналитика, а художественный текст, в котором формулировки не предполагают однозначности и категоричности. Способ мышления здесь предлагает толкование, развитие, сотворчество. Чем я здесь и воспользуюсь. Ну а в качестве определения самого характера прозы Левкина, быть может, подойдет употребленное им в тексте слово «пост-литература» — в меру и многозначное и бессмысленное, но дающее некие ориентиры.
В новой своей книге Левкин размышляет, повторяю, о характере наших взаимоотношений с городами. О принятых у нас методиках этих контактов. О сильных сторонах этих методик и их ловушках. То есть есть реальный город — «камни» (ну и плюс трамвайные рельсы, крыши, магазины, заправочные, подземные переходы, вывески, историко-культурные объекты, местная пресса и местные, именно этими городами выращенные фрики и т. д., и т. д.) и есть некий образ этого города, которым мы пользуемся, чтобы эти камни, так сказать, заговорили с нами, — «представление» о городе. Которое, в свою очередь, — самостоятельное историко-культурное или социально-культурное понятие. Образ, который — посредник в нашем общении с городом. Так вот, проблема сегодня в посреднике. В способах налаживания внутренних, личностных контактов с городом, которые (способы) будут означать или апгрейд вашей личности, или потерю (для вас) города как знака нашей общей культуры. То есть здесь, например, сейчас уже опасно полагаться даже — а может, и в первую очередь — на путеводители по городу. И, соответственно, возникает опасность утраты в языке нашей общей культуры еще одного слова-понятия, обозначающего имя («представление») конкретного города. Ну а дальше, естественно, последует иссякание самого языка нашей общей культуры. Ну и так далее. В книге разбираются несколько аспектов этой проблемы: ситуация с «литературным картографированием» города и нашей зацикленности на штампах восприятия, феномен историко-культурных «руин», проблема самих навыков общения с городским пространством и т. д. Девять глав, девять аспектов проблемы, плюс послесловие Кирилла Кобрина, который, вместо того чтобы написать литературно-критическое послесловие, сам включается в движение мысли Левкина и дописывает к девяти главкам книги свою, десятую главу («Из Браника»). И это, кстати, очень симптоматично для манеры левкинского размышления — очень уж она провокативна: сев писать рецензию, вдруг обнаруживаешь себя продолжающим размышление рецензируемого автора.
Я, например, тоже не могу удержаться.
Ну, скажем, по поводу драматизации ситуации, в которой мы оказались. По поводу нашей невозможности сегодня дотянуться до «реального города». Ну да, меняется знак города, но ведь и город — любой — реально меняет свои «фичи». Согласен же Левкин с нелепостью доставшейся нам, сегодняшним, традиционной схемы восприятия русской классики, игнорирующей возникновение принципиально другого контекста. Ну да, классику мы читаем из другого уже мира. И ничего страшного. Будем читать с комментариями, и только. Зато будет из классических текстов высвобождаться вневременное. В конце концов, Библию мы читаем до сих пор. И текст для нас более чем внятен.
Я солидарен с автором, когда он скорбит по поводу потери нами традиционных культурных кодов восприятия городов, по поводу потери (или просто изменения?) языка нашей общей культуры. Но при этом — одновременно — меня почему-то не пугает ситуация, когда «картографическая литература» (те же путеводители) из некогда полноводного русла разбивается на множество ручейков (по интересам и «культурным уровням» потенциального потребителя «города»). Ну а дальше, как пишет Левкин, мы имеем нечто, похожее даже не на обмеление общего русла «картографической литературы» и расползание его на отдельные потоки, а — на разбитое в мелкие дребезги зеркало нашей культуры. То есть распадающийся на множество отражений образ города в личностных описаниях — описаниях, авторы которых делают упор исключительно на личное переживание города. Там вообще полная безнадега. Там уже царствует нарратив, а не реальность города как такового. Не знаю, мне не страшно. Петербург Пушкина не похож на Петербург Достоевского или Петербург Битова.
А что такое вообще реальный город? Адекватное его восприятие? Левкин, похоже, исходит из того, что оно необходимо. Он даже употребляет оборот «прямой нарратив». Хотел бы я знать, что это такое. Инвентаризационный список «камней»? Но тогда это просто еще один, особый нарратив — инвентаризационный. Не более того. «Представление» не может существовать без «представляющего». Когда я читаю у того же Левкина про Вену или про Чикаго, Вена и Чикаго, конечно, любопытны, но актуальным это чтение делает для меня именно левкинское проживание этих городов. Именно так я и могу дотянуться до того, зачем в моем языке нужны будут слова-понятия и «Вена» и «Чикаго». Но автор настаивает: можете сколько угодно готовиться, скажем, к встрече с Чикаго — «обострить свое внимание к городу до максимума возможного, смотреть его новости и слушать, например, чикагское радио по привычке (сейчас это легко и просто), даже на уровне новостей соотносясь с местом», но, когда попадаешь в реальный Чикаго, обнаруживаешь, что «тут все же не то — вы же не учились там в школе, не делали того-то и сего-то, меняясь там во времени». Да, все так. Но мне хочется — нет, не в качестве контраргумента, потому как книга Левкина вызывает не на спор, а на совместное размышление — воспроизвести здесь монолог моей соседки по дому в Орехово-Борисово, переехавшей сюда в 1976 году из Черемушек, где родилась: «Почему это я Москвы не знаю? Знаю. Два раза была на Красной площади — родственников из Кургана возила. И ЦУМ там видела, и Большой театр; и по ВДНХа я гуляла; а когда дочка в четвертом классе училась, ездила вместе с классом в Третьяковку, видела Кремль через речку. А вообще, чудные там, конечно, места — теснотища, просто темно было на улицах, когда от метро шли. Как они там живут?! — москвичи, называется. Еще на Ленинском проспекте бываю у подруги, и на Черкизовский рынок одно время ездили. Ну а больше-то зачем? У нас на районе все есть: школа, поликлиника, рынок, из одной парикмахерской уволилась, тут же в другую устроилась, рядом. И ты не подумай, я ведь и мир повидала: в Анталии была, в Хургаде. Это вам, приезжим, по Москве надо обязательно шастать. А мне-то зачем? Я и так природная москвичка».
Тоже ведь — «представление о городе», то есть как раз «город» — не «камни».
…Ну и так далее.
Маленькая книжка для долгого, неторопливого чтения.