Амелин Максим Альбертович родился в 1970 году в Курске. Учился в Литературном институте им. А. М. Горького. Автор нескольких книг стихов, статей о русских поэтах конца XVIII — начала XIX века, переводчик Пиндара, Катулла и «Приаповой книги». Главный редактор издательства «О.Г.И». Лауреат многих литературных премий. Постоянный автор «Нового мира». Живет в Москве.

 

 

 

Утреннее размышление о Божием величестве,

возвращённое в народный русский стих

 

Встало солнце красное   над землёю,

лучи по поднебесью   распростёрло,

тьму непросвещённую   озарило —

душа поражается   дивным видом

Божьего творения   в блеске ярком:

представь, сколь блистателен   образ Творчий!

 

Когда бы, отринувши   всё земное,

выше неба смертные   возлетели

и ко лицезрению   бренны очи,

вблизи солнца красного,   обратили,

тогда б Океян-море   им открылось,

со всех сторон пламенем   сплошь объято.

 

Там стремятся огненных   волн набеги,

не ограничимые   берегами,

там не прекращается   вихрей буйство,

пожаром охваченных   вековечным,

там камни кипящие,   словно воды,

и ливмя идущие   пылки ливни.

 

Как искра единая   пред Тобою,

взор людской страшащая   та громада.

Да какой же, Господи,   Ты светильник

возжёг к озарению   нас, ничтожных,

и деяний суетных   и непрочных,

творить нам указанных   Твоей волей!

 

От оков свободные   ночи мрачной

равнины и взгория,   лес и море

пред очами начали   открываться,

Твоими наполненны   чудесами:

тварь повсюду всякая   восхваляет

величие Божие   неумолчно!

 

Твоё солнце красное   освещает

лишь тленных поверхности   тел, и только,

Ты существ и сущего   прозреваешь

внутренность глубинную   до предела;

Твоим осиянная   светлым ликом,

радость разливается   по вселенной.

 

Боже, к покровенному   тьмой густою

мне лучам премудрости   дай пробиться,

Тебе лишь угодное   повсечасно

творить научи меня,   Царь превечный,

взирать на создание   изумлённо

и его Создателя   славословить!

 

 

*   *

  *

 

Поймай волну и скачи на гребне

к любому берегу, на какой

       тебя ни вынесет, —

пучин верней и любезней всякий:

полог, отвесен, песчан, скалист,

       пустынен, люден ли —

 

не важно, главное твёрдой почвы

скорей коснуться и дать стопам

       опору прочную

взамен бурливой и зыбкой влаги,

не отражающей Божий лик,

       а искажающей,

 

но и на суше не жди покоя:

то мор, выкашивающий всё

       живое начисто,

то трус коварный, то глад жестокий,

то братоубийственная война,

       то время смутное,

 

когда земля из-под ног уходит,

нельзя уверенным быть ни в ком

       и скрыться некуда, —

в неосязаемые лишь только,

где всем надёжный готов приют,

       пределы воздуха.

 

 

      Ковалёв помин

 

                         Памяти Андрея Коваля

 

Приятель Бахусов и Приапов,

загонщик мудрости потайной

в словесных дебрях и ловчий ляпов,

готовый выдвинуться войной

за символ, странствующий филолог,

ты скрылся внутрь себя самого.

       Я чаял: путь пред тобою — долог,

       в ничто ведущий из ничего.

 

Тебя великие встретив риши

охотно в свой заключили круг,

а ты куражишься, ражий, рыжий,

в здоровом теле здоровый дух,

и мечешь, вылепив их из теста,

за мыслью мысль, как лосось икру.

       Я чаял: ты не уступишь место

       среди толкующих на пиру.

 

Носителю двадцатиязычья,

отныне внемлющему извне,

тебе звериная речь и птичья

понятна с ангельской наравне

и сладостна после двух стаканов

с летейской едкою кислотой.

       Я чаял: выпущу Финнеганов

       помин однажды, а вышло — твой.

 

 

Военная история моего деда

 

Мой дед,

капитан Максим Амелин,

командиром тяжёлого бомбардировщика

был во время войны,

немало вражьих танков

покорёжил и сплющил с воздуха

на Курской дуге,

небо Восточной Европы

хорошенько за два года исследовал,

смерть и жизнь

нося в самолётном чреве,

семена разрушения и созидания,

а затем,

по взятьи Берлина,

его в темпе вальса перебросили

на Дальний Восток,

к мутным Амурским волнам

и затуманенным сопкам Маньчжурии, —

там-то с ним

судьба и сыграла в рулетку,

то ли в русскую, то ли в американскую:

в один из дней,

отбомбившись, на базу

возвращался сквозь хмарь и непогодь,

видимость — ноль,

и летучая крепость

в сопку, сумраком занавешенную, врезалась

на полном ходу, —

грозная машина — всмятку,

все, кто был на борту, не минули гибели,

и только дед

выжил каким-то чудом,

отделавшись переломами и сложной контузией.

Больше он не летал —

списали на землю, а в небо,

чтобы не вспоминать, и не посматривал.

 

 

*   *

  *

 

Выйти в открытое на одноместной

       сквозь непроглядную

выпало Паше Белицкому в сорок

       пять, преждевременно,

 

дабы не слышать (а был он бескожим

       и впечатлительным

слишком), как волны людские размыли

       площади Киева,

 

как недозрелый сорвался со древа

       плод полуострова

вместе с Гурзуфом, в стихах им хвалимым

       и проклинаемым, —

 

дабы не видеть огней олимпийских,

       распространения

непрекращающегося пожара

       ставших причиною,

 

и разделения, власти лукавой

       цезаря на руку,

всех на своих и чужих, несогласных

       и согласившихся, —

 

дабы не ведать стыда и позора

       и не испытывать

самые тонкие чувства на прочность,

       верность и сдержанность,

 

не объясняясь ни с кем по любому

       поводу мелкому

и не меняя на медные деньги

       общего золота, —

 

значит, счастлив, кто из мира отчалил,

       чтоб ни свидетелем,

ни собеседником быть на похмельном

       пиршестве, вовремя.

 

 

 

     Опыт о памяти

 

Три года тому на обратном

       из Рудни в Смоленск,

       узнав, что оно

    здесь именно и находится,

всего в двух шагах от дороги,

       в сосновом бору,

       проехать не смог

    я мимо страшного кладбища.

 

Наверно, на выборе места

       сказалось, что лес

       погибельный близ

    железнодорожной станции

с названием «Катынь» зловещим:

       удобный подъезд

       к распахнутым рвам,

    невидимым за деревьями.

 

Развилка. Сквозные ворота

       на три стороны:

       направо пойдёшь —

    поляки, налево — русские,

а прямо — черта межевая.

       Сначала — чужих,

       потом, перейдя

    рубеж, и своих проведаю.

 

У них все посчитаны точно:

       на скорби стенах

       являет металл

    фамилии, даты, звания;

у нас — безымянные тыщи,

       о коих гласят

       огромнейший крест

    и надпись: «Могила братская».

 

Кого поминать? — непонятно,

       молиться о ком? —

       неведомо, — все

    слились в безликое множество,

как будто бы память о каждом

       расстрелянном тут

       живым не нужна,

    а мёртвых лишили голоса.