стихи
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 1, 2016
Амелин Максим Альбертович родился в 1970 году в Курске. Учился в Литературном институте им. А. М.
Горького. Автор нескольких книг стихов, статей о русских поэтах конца XVIII — начала XIX века, переводчик Пиндара, Катулла и «Приаповой
книги». Главный редактор издательства «О.Г.И». Лауреат многих литературных премий.
Постоянный автор «Нового мира». Живет в Москве.
Утреннее размышление о Божием величестве,
возвращённое в народный русский стих
Встало
солнце красное над землёю,
лучи по
поднебесью распростёрло,
тьму
непросвещённую озарило —
душа
поражается дивным видом
Божьего
творения в блеске ярком:
представь,
сколь блистателен образ Творчий!
Когда бы,
отринувши всё земное,
выше неба
смертные возлетели
и ко лицезрению бренны
очи,
вблизи
солнца красного, обратили,
тогда б Океян-море им
открылось,
со всех
сторон пламенем сплошь объято.
Там
стремятся огненных волн набеги,
не ограничимые
берегами,
там не
прекращается вихрей буйство,
пожаром охваченных
вековечным,
там камни
кипящие, словно воды,
и ливмя
идущие пылки ливни.
Как искра
единая пред Тобою,
взор людской
страшащая та громада.
Да какой же,
Господи, Ты светильник
возжёг к
озарению нас, ничтожных,
и деяний
суетных и непрочных,
творить нам
указанных Твоей
волей!
От оков
свободные ночи мрачной
равнины и взгория, лес и море
пред очами
начали открываться,
Твоими наполненны
чудесами:
тварь
повсюду всякая восхваляет
величие
Божие неумолчно!
Твоё солнце
красное освещает
лишь тленных
поверхности тел, и только,
Ты существ и
сущего
прозреваешь
внутренность
глубинную до предела;
Твоим осиянная светлым
ликом,
радость
разливается по вселенной.
Боже, к покровенному тьмой
густою
мне лучам
премудрости дай пробиться,
Тебе лишь угодное повсечасно
творить
научи меня, Царь превечный,
взирать на
создание изумлённо
и его
Создателя славословить!
* *
*
Поймай волну
и скачи на гребне
к любому
берегу, на какой
тебя ни вынесет, —
пучин верней
и любезней всякий:
полог,
отвесен, песчан, скалист,
пустынен, люден ли —
не важно,
главное твёрдой почвы
скорей
коснуться и дать стопам
опору прочную
взамен
бурливой и зыбкой влаги,
не отражающей Божий лик,
а искажающей,
но и на суше
не жди покоя:
то мор,
выкашивающий всё
живое начисто,
то трус
коварный, то глад жестокий,
то
братоубийственная война,
то время смутное,
когда земля
из-под ног уходит,
нельзя
уверенным быть ни в ком
и скрыться некуда, —
в
неосязаемые лишь только,
где всем
надёжный готов приют,
пределы воздуха.
Ковалёв помин
Памяти Андрея Коваля
Приятель
Бахусов и Приапов,
загонщик
мудрости потайной
в словесных
дебрях и ловчий ляпов,
готовый выдвинуться войной
за символ,
странствующий филолог,
ты скрылся
внутрь себя самого.
Я чаял: путь пред тобою — долог,
в ничто ведущий
из ничего.
Тебя великие встретив риши
охотно в
свой заключили круг,
а ты куражишься, ражий, рыжий,
в здоровом
теле здоровый дух,
и мечешь,
вылепив их из теста,
за мыслью
мысль, как лосось икру.
Я чаял: ты не уступишь место
среди толкующих
на пиру.
Носителю двадцатиязычья,
отныне
внемлющему извне,
тебе
звериная речь и птичья
понятна с
ангельской наравне
и сладостна после двух стаканов
с летейской едкою кислотой.
Я чаял: выпущу Финнеганов
помин однажды, а вышло — твой.
Военная история моего деда
Мой дед,
капитан
Максим Амелин,
командиром
тяжёлого бомбардировщика
был во время
войны,
немало
вражьих танков
покорёжил и
сплющил с воздуха
на Курской
дуге,
небо
Восточной Европы
хорошенько
за два года исследовал,
смерть и
жизнь
нося в
самолётном чреве,
семена
разрушения и созидания,
а затем,
по взятьи Берлина,
его в темпе
вальса перебросили
на Дальний
Восток,
к мутным
Амурским волнам
и
затуманенным сопкам Маньчжурии, —
там-то с ним
судьба и
сыграла в рулетку,
то ли в
русскую, то ли в американскую:
в один из
дней,
отбомбившись,
на базу
возвращался
сквозь хмарь и непогодь,
видимость —
ноль,
и летучая
крепость
в сопку,
сумраком занавешенную, врезалась
на полном
ходу, —
грозная
машина — всмятку,
все, кто был
на борту, не минули гибели,
и только дед
выжил
каким-то чудом,
отделавшись
переломами и сложной контузией.
Больше он не
летал —
списали на
землю, а в небо,
чтобы не
вспоминать, и не посматривал.
* *
*
Выйти в открытое на одноместной
сквозь непроглядную
выпало Паше Белицкому в сорок
пять, преждевременно,
дабы не слышать (а был он бескожим
и впечатлительным
слишком),
как волны людские размыли
площади Киева,
как
недозрелый сорвался со древа
плод полуострова
вместе с
Гурзуфом, в стихах им хвалимым
и проклинаемым, —
дабы не
видеть огней олимпийских,
распространения
непрекращающегося
пожара
ставших причиною,
и
разделения, власти лукавой
цезаря на руку,
всех на своих и чужих, несогласных
и согласившихся, —
дабы не
ведать стыда и позора
и не испытывать
самые тонкие
чувства на прочность,
верность и сдержанность,
не
объясняясь ни с кем по любому
поводу мелкому
и не меняя
на медные деньги
общего золота, —
значит,
счастлив, кто из мира отчалил,
чтоб ни свидетелем,
ни
собеседником быть на похмельном
пиршестве,
вовремя.
Опыт о памяти
Три года
тому на обратном
из Рудни в Смоленск,
узнав, что оно
здесь именно и находится,
всего в двух
шагах от дороги,
в сосновом бору,
проехать не смог
я мимо страшного кладбища.
Наверно, на
выборе места
сказалось, что лес
погибельный близ
железнодорожной станции
с названием
«Катынь» зловещим:
удобный подъезд
к распахнутым рвам,
невидимым за
деревьями.
Развилка.
Сквозные ворота
на три стороны:
направо пойдёшь —
поляки, налево — русские,
а прямо —
черта межевая.
Сначала — чужих,
потом, перейдя
рубеж, и своих
проведаю.
У них все
посчитаны точно:
на скорби стенах
являет металл
фамилии, даты, звания;
у нас — безымянные тыщи,
о коих гласят
огромнейший крест
и надпись: «Могила братская».
Кого
поминать? — непонятно,
молиться о ком? —
неведомо, — все
слились в безликое множество,
как будто бы
память о каждом
расстрелянном тут
живым не нужна,
а мёртвых
лишили голоса.