стихи
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 1, 2016
Маркова
Мария Александровна родилась в 1982 году
в Магаданской области. Окончила
филологический факультет Вологодского педагогического университета.
Автор поэтической книги «Соломинка» (М., 2012). Лауреат нескольких литературных премий и поэтических фестивалей, в
том числе премии Президента РФ для молодых деятелей культуры (2011) — с
формулировкой «за вклад в развитие традиций российской поэзии» — и фестиваля
«Киевские Лавры» (2013). Живет в Вологде.
* *
*
Волнуясь,
не пиши проникновенных писем.
Ни
слёз твоих, ни слов не примет адресат.
Так говорю себе, но
этих самых писем
не отозвать назад.
Что
хочет человек, просвечивая, тлея?
Не
удержать в руках ни льдинки, ни огня.
Одно письмо ушло с
душистой каплей клея
древесного, вторым был послан
воздух дня.
Я
прошлое своё как будто потеряла.
Кто
звал меня?
Кому писала между строк?
Последнее
письмо, — но много или мало?
В
беспамятство вхожу, переступив порог.
А в комнате цветы, и
снег, и холод цвета,
зелёная эмаль и марли полоса,
и мёртвая пчела над
тяжестью букета,
и говорят цветы,
сплетая голоса,
что это — переход,
пространство перехода.
Один глубокий вдох, и
всё уходит вниз,
а на снегу следы пыльцы
чернильной, йода,
сорочьих коготков и любопытных
лис.
Ползёт по краю хмель,
рассыпалась гвоздика,
и зонтики раскрыл
невзрачные анис.
Куда
же ты ведёшь Орфея, Эвридика?
Хотя
бы раз назад в тревоге оглянись.
* *
*
По тем же улицам
ходить
и ту же тень, как на
верёвочке,
по тем же улицам водить
от стадиона к остановочке.
Свиданий
детские часы.
Дроздов
короткие носы.
Примет
совсем не бережёшься.
Овалы
луж, обвалы крыш.
Над
жизнью не повременишь.
Над
временем не посмеёшься.
* *
*
Стоит
думать не шире, а тише.
Иногда
в тишине не заснуть.
Ветер ходит ночами по
крыше,
и его невозможно
спугнуть.
Говорю: отправляйся к
равнине
и гуляй там, пока
холода,
пусть поёт твоё чистое имя
на весу дождевая вода.
Повседневность — такая
чудачка,
не притронувшись,
выбрала всех,
и овсянки последняя
пачка
вызывает лишь слёзы, как смех.
Что сломалось, а что
сохранилось —
неполадок порядки милы.
Прояви к умилившимся
милость
и смягчи до удара углы.
Достаётся ли быт как
награда
или сходит на нас как
одно
сновидение с призраком сада,
веткой сливы стучащим в
окно,
но всего не представить,
наверно.
У
кого-то и слива в цвету.
У меня же обычная
верба
поверяет слова в пустоту.
* *
*
От окон двух,
от одного к другому
свет переходит, пробуя на
слух —
как бы на слух —
свою приписку к дому,
и понимает, не бывать
иному,
он не жилец, а солнце
или пух,
колеблемый дверными сквозняками,
таящийся в углах квартиры той,
где я живу, и дело за
веками —
он будет так же всеми
сквозняками
гоним и вхож везде как
просто свет,
когда меня не станет, и
руками
не удержать его, как
будто нет
его, ведь пустоту не
захватить —
ни ленту шёлковую, ни
простую нить,
всё чувствуя — и ласку, и
удушье,
он будет так же от окна
ходить
к окну другому, комнату
делить
на части света, сумрака
и мрака,
и если стрелки мне
переводить
случится, буду ждать любого
знака,
любого блика, зайчика в
углу,
пугливого, готового к побегу,
и даже смерти белую
иглу
приму в подарок от любого
снега —
сентябрьского, февральского, когда,
проснувшись в расширяющейся яме
небытия, увижу кромку льда
с той стороны,
растущего на раме
и льнущего к холодному
стеклу, —
да, даже смерти белую
иглу
приму спокойно, если есть
за нами
такая вечность, где
хранится свет —
как бы хранится, но
границ не зная, —
да, если есть и если мне
в ответ
дана вот эта комната
сквозная,
то пусть он переходит и
никак
не перейдёт — а вот тебе
и знак, —
да, если есть, то и
земного сна я
не испугаюсь, и да будет
так.
* *
*
Мне город не снится,
не снится мне дом,
и комнату помню — свою
же — с трудом,
но красные ветви
пугающих сфер,
но глаз воспалённых в
прожилках белки,
и ветер гудит, и
хлопает дверь,
и крошатся в школе
сухие мелки.
Пишу на доске, не могу
дописать,
и хочется вслух
непременно сказать,
но вата, но вата, но
белых манжет
невиданный чистый пронзительный
цвет.
* *
*
Два разных языка
для будущего, что
издалека
шумит,
я сберегаю,
по лестнице засвеченной
сбегаю
и выхожу во дворик
поутру.
Всей жизнью — целиком
— располагаю
и никогда, наверно, не
умру.
Так
много света.
Всё растворено
в ненастоящем золоте
полудня.
Апреля в мир ведущее
окно
и ветра ненавязчивая
лютня,
протяжная, — в ней гласным нет
конца,
как нет конца разлуке и
печали.
Не вижу в свете дня я
твоего лица,
а голос еле слышный
различаю.
Ты
говоришь со мной и также — без меня.
Но
всё равно — со мной.
Невидимые сети
раскинуты везде, и клетки их,
звеня,
улавливают всё возможное на
свете.
А птичка не поёт,
когда она одна
железных прутьев ряд обходит
круг за кругом,
когда ей из окна луна вдали
видна.
А
птичка не поёт.
Но следует за звуком.
Какой-то человек,
потёртое пальто
и «маечкой» пакет с
продуктами, с багетом,
вчера меня спросил: «А
Вертер — это кто?
Вы не хотите (нет?)
поговорить об этом?»
Но «ветер — это кто» я
различила в спешке
и удивилась вдруг, что
ветер тот живой,
и человек — живой, в
неряшливой одёжке,
стоит передо мной, качая
головой.
Холодный
сон плодов.
Рисунок на коробке
и жёлтые бока лимонов
чуть видны.
О чём он говорит,
рассеянный и робкий,
и нужен ли ему ответ со
стороны?
Держи себя в руках, не
говори с чужими,
не возвращайся за
полночь, не забывай про газ.
«А как вы без меня всё
это время жили,
куда вы шли по улице, не
поднимая глаз?»
«Я шёл в каком-то сне,
я жил, переживая,
а там, смотрите, в
облаке мне чудится беда.
Оно напоминает мне…»,
— и линия кривая,
по воздуху прочерчена,
уходит в никуда.
* *
*
Всю ночь в огромном
синем шаре,
обнявшись, спящие лежали.
Вода к земле по
желобку
бежала стекловидной змейкой,
сирень клубилась над
скамейкой
и исчезала по хлопку.
Спасибо, темнота, за
это —
за то, что наступает
лето,
как темнота, грядёт жара.
Сняла, сложила ровно
платье,
произнесла на сон заклятье
и не уснула до утра.
Я дорожу недорогими
вещами, мелочами теми,
что могут быть совсем
другими
для остальных — не для
меня.
Люблю давать предмету
имя,
и замедлять нарочно
время,
и доставать всё
невредимым
из беспощадного огня.
* *
*
С утра повторяешь,
твердишь наизусть,
как четверостишие,
розовый куст,
как список предметов
отважных и важных,
рядами которых к обрыву
идёшь,
и сухо во рту от
мучительной жажды —
не сказана правда, не
явлена ложь.
В ущельях, закрытых от
ветра и снега,
у памяти схроны с земной чепухой,
а где-то снаружи душа
человека
на берег из Леты выходит
сухой.
Песчинки осыпались,
иглы опали,
чешуйки коры облетели, в огне
обуглились дней запасные детали,
и в письмах твоих
ничего обо мне.
Но если бы что-то
хранилось и зрело,
всходило, росло, зацветало,
тому
пришлось бы, как миру вокруг,
оробело
беспамятство встретить, в огромную
тьму
вступить, запинаясь о камни,
коренья,
и слуха лишиться, и
вкуса, и зренья —
надёжных опор под рукой не
найти, —
простор, бестелесность, но
боль ощутима
физически, если так необходимо,
в груди.