Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 1, 2016
Помаленьку. Детские годы в
жизни взрослых. Часть 1
Помнишь детское детство?
Л. Ч.
(«Сверстнику»)
Моя правнучка Марина двух с половиною лет весело
прыгает в лужу и вдруг замечает, что я из-за
занавески
смотрю на нее. Покинуть лужу ей очень не хочется.
Поэтому она кричит озабоченным голосом:
— Отойди от окна, ты простудишься!
Корней Чуковский. «От
двух до пяти»
Сложилась, оказывается, целая
литература.
Когда, в самом начале века,
сто лет тому назад, кажется, через газету «Речь», Корней Чуковский обратился к
огромному «материнско-отцовскому» народу России с просьбой — записывать и
присылать ему наблюдения за своими детьми,
то есть — прежде всего — за развитием их речи, но и одновременно — за
складыванием характера, изменениями в психике, строительстве отношений
как с родителями, так и с другими детьми, — он даже не предполагал, какой
удивительный джинн выпускается им из бутылки, в том числе и из
собственной, «чуковской». Интересно, многие ли мамы и
папы, читающие своим сегодняшним маленьким детям стихи Корнея Чуковского,
помнят о его собственных
«примерочных» проговорках в «От двух до пяти»?
Что, к примеру, древнее
стихотворение «Бяка-Закаляка» стало живым
художественным воплощением отцовского наблюдения Корнея Ивановича за своей
младшей дочерью Мурой, которая вослед другим малышам отчаянно боялась всяких
шишиг, кикимор, леших и прочей нечисти, точнее,
фольклорной силы? Ведь в уме ребенка имена этих страшилищ
всегда сливаются с самими чудищами.
«Это бывает даже в тех
случаях, когда ребенок сам выдумывает какое-нибудь страшное слово», — писал
Чуковский.
«Ну, а это что такое,
Непонятное, чудное,
С десятью рогами,
С десятью ногами?»
«Это Бяка-Закаляка
Кусачая,
Я сама из головы ее выдумала».
«Что ж ты бросила тетрадь,
Перестала рисовать?»
«Я ее боюсь».
Бесконечно переиздаваемый
ныне стишок родился из конкретного родительского опыта наблюдения за своей
дочерью.
То же случилось и с
прославленной «Путаницей», которая произошла на свет из наблюдения за детской
«интеллектуальной гимнастикой», когда из чистого озорства дети не только делают
что-то наоборот, но и даже именуют наоборот — понятия и
предметы.
«Распространеннейшим методом этих
умственных игр является именно обратная координация вещей: наделение предмета а функциями предмета б и наоборот.
Когда моя двухлетняя дочь (та же Мурочка, та же Мария
Чуковская, прожившая на свете всего 11 лет, — П. К.) заставляла
воображаемую собаку мяукать, она играла именно в такую игру. Чтобы принять
участие в этой игре, я тогда же сочинил для моей дочери целый ряд подобных
небылиц:
Свинки замяукали:
Мяу! мяу!
Кошечки захрюкали:
Хрю! хрю!
хрю!
Уточки заквакали:
Ква! ква! ква!
Курочки закрякали:
Кря! кря! кря!
Воробышек прискакал
И коровой замычал:
М-м-му-у!
Прибежал медведь
И давай реветь:
Кукареку!
Это стихотворение написано, так сказать, по заказу и по рецепту
ребенка. Я чувствовал себя столяром, который изготовил для своего малыша
игрушку. Важнейший признак этих игрушек: дети неизменно ощущают их как нечто
забавное. И все без исключения стишки, порожденные этими играми, — в глазах
ребенка смешные стишки…»
А непоколебимая детская «железная»
логика?
«Ребенок верит, что всюду должны быть законы и правила,
страстно жаждет усваивать их и огорчается, если заметит в усвоенном
какой-нибудь нечаянный изъян. Помню, как опечалилась моя трехлетняя дочь, когда
услыхала от взрослых, что по небу идет большая туча.
— Как же туча может идти, если у тучи нет ног? — спрашивала
она со слезами».
Чуковский занялся детской
психологией с утилитарными, просветительскими, так сказать, целями. Но стартом
к его работе явилось любопытство при наблюдении за своим собственным
потомством. Его «От двух до пяти» выдержала при жизни автора двадцать одно
издание (с перерывом на пятнадцать лет неиздания,
когда в конце 1930-х годов она оказалась под запретом как
«буржуазно-психологическое» произведение).
И действительно родила
целую литературу.
Почему «литературу»? Да
потому, что этот труд, сложенный как научное издание, оказался пригодным для
массового чтения, да и задумывался он именно таким.
Чуковскому страстно
захотелось, чтобы матери и отцы внимательнее пригляделись к этому «блаженному»
возрасту, внутри которого складывается личность, характер, речь и, в конце
концов, душа будущего взрослого человека.
И его ранний, странный по
тем временам, газетный клич быстро нашел свой отклик и превратился в
долгоиграющий, как бы сейчас сказали, проект.
Приведу одну его камерную
и очень характерную запись из дневника 1930 года.
«Конец июля (19). Разбирал письма о детях, которые идут ко мне со всего Союза.
В год я получаю этих писем не меньше 500. Я стал какая-то „Всесоюзная мамаша”,
— что бы ни случилось с чьим-нибудь ребенком, сейчас же пишут мне об этом
письмо. Дней 7 — 8 назад сижу я небритый в своей комнате — пыль, мусор, мне
стыдно в зеркало на себя поглядеть — вдруг звонок, являются двое — подтянутые,
чудесно одетые с очень культурными лицами — штурман подводной лодки и его
товарищ Шевцов. Вытянулись в струнку, и один сказал с сильным украинским
акцентом: „Мы пришли вас поблагодарить за вашу книгу о детях: вот он не хотел
жениться, но прочитал вашу книгу, женился и теперь у него родилася
дочь”. Тот ни слова не сказал, а только улыбался благодарно… А потом они
отдали честь, щелкнули каблуками — и, хотя я приглашал их сесть — ушли. Сегодня
два письма: как отучить мальчика двенадцати лет от онанизма, — и второе, не
вредно ли трехлетнему ребенку заучивать столько стихов наизусть?»
Книга «От двух до пяти»
так и не стала книгой Корнея Чуковского о собственных детях, о его внуках и
правнуках. Не стала. Но она оказалась своеобразным
«коллективным трудом», обобщенным — «выдуманным из головы» — самим Чуковским (с
опорой на многочисленные отечественные и зарубежные источники по возрастной и детской
психологии) методологическим «каркасом» из шести больших глав — начиная с
«Детского языка» и кончая «Заповедями для детских поэтов» (а после кончины писателя еще и приложением,
т. е. предсмертным исследованием «Признания старого сказочника»).
Приступая к теме, которой
я — предметно — планирую посвятить следующий выпуск «Детского чтения», — не без
грусти замечу, что, как это было и при жизни автора (при всех тиражах и
читательских восторгах), книга «От двух до пяти» так и не вошла
как следует — ни в «литературу», ни в «науку»… Я сужу хотя бы по многолетним
разговорам с посетителями переделкинского дома-музея
Чуковского, в котором провожу экскурсии уже без малого
тридцать лет. Конечно, «сборником детских анекдотов», как изредка случалось при
Чуковском, ее все-таки называют все реже, но говорить о
полноценной прочитанности, увы, рано.
Впрочем, появляющиеся все
чаще — в подобном жанре наблюдения — книги постепенно внушают мне
некоторый оптимизм.
…Хотя они же были всегда,
даже если и не приходили вовремя к своему читателю. О «Дневнике матери» Фриды
Вигдоровой, выпущенном спустя несколько десятилетий после написания, мы уже говорили [1] , вспомню, пользуясь случаем, и замечательную книжку Л. Пантелеева, то
есть Алексея Ивановича Еремееева, — «Наша Маша»,
написанную в 1966 году и включенную впоследствии в оба его четырехтомника, и в
прижизненный и в посмертный.
И разумеется, художественное
преображение всех этих наблюдений, помноженное на живую писательскую фантазию,
— есть тоже часть нашего разговора, но именно — часть. Прославленные «Денискины
рассказы» Виктора Драгунского или, например, «Маленький Кит, лакировщик
действительности» Василия Аксенова — именно из этого поля.
Кстати, когда два года
назад «Азбука» выпустила почти восьмисотстраничный
том «Русские дети. 48 рассказов о детях», понимая, что передо мной — чистая
беллетристика, — я задался целью: подсчитать, сколько же сочинений из этих
сорока восьми приближены к наблюдению/воспоминанию, касаемому
собственного дитяти? Вот не о себе, маленьком, «повспоминать» — о своем
собственном сынке или дочке? Ну, по большому счету такое произведение здесь
только одно: рассказ Сергея Шаргунова «Тебе,
сынок…» — о его сыне Ванечке. И — все. И это — именно рассказ. Сугубо
художественное произведение.
Не забудем еще, что кроме
самого ребенка и его родителя, рассказывающего о своем ребенке, в подобной
гипотетической «родительской» книге, «пошедшей по следам» Чуковского,
Пантелеева или Вигдоровой, — всегда очень интересно преображается и отражается время.
Свежий пример. Недавно главный редактор православного журнала «Фома» Владимир Легойда опубликовал — небольшими прозаическими фрагментиками — наблюдения за своими маленькими детьми, и в
этих рассказиках отразился он сам, его ребята и наше время отразилось в них
тоже.
Одним словом, передо мною
нынче — три автора, два из которых написали свои книжки прямо к нашей теме и
сделали это совсем недавно (один — это эссеист, критик и литературовед Михаил
Горелик, интересно и сложно рассказавший в «переформатированном» жанре баек
о российско-американском житье-бытье своего внука
Даньки; и второй — поэт и прозаик Николай Заикин,
выпустивший во «Времени» по томику — о своих дочках, книжки о которых писались
по мере появления на свет и постепенного возрастания Даши и Насти). Сочинение
же поэта и главного редактора журнала «Арион» Алексея
Алёхина «Расскажу про Пятилапа», только что
выпущенное в свет, примыкает к нашей теме особым боком: коротко говоря, Алёхин перевел наконец в текст те «прогулочные» рассказы, которыми
он баловал своего сына Никиту, когда тому было 5 лет. Недавно я этого сына
видел, высокий такой, молодой дядька.
Вот к этим трем сюжетам
мы и обратимся в следующий раз.