стихи. Перевод с украинского Марии Галиной
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 9, 2015
Катерина Бабкина (Катерина Бабкіна) родилась
в 1985 году в Ивано-Франковске.
Окончила факультет журналистики Киевского университета им.
Т. Г. Шевченко. Автор нескольких книг стихов, публикаций в журналах, занимается также видеопоэзией. Представленная подборка — из авторского сборника «Знеболювальне та снодійне» («Обезболивающее и снотворное»), Харків, «Фоліо», 2014. Живет в Киеве.
В
«Новом мире» публикуется впервые.
* *
*
Валентина, дворничиха,
рыжая и нахальная,
вся побита
артритом, худая, как спичка,
говорят, она
разворовывает имущество коммунальное,
и ещё
говорят, алкоголичка,
и орёт
на всех — уж такая у ней
привычка.
Ключница мусоропровода,
хранительница гаражей,
развела в подъезде
грибок, а убирать не хочет,
неизвестно, хоть
кто хоть когда-нибудь с нею жил,
но в особенно
тёмные безлунные ночи
Валентина воет, выпрастываясь из жил.
Дети дразнят
её — веснушчатая, рябая,
нелюдимая, грязная
— хотя она аккуратно
бережет в подвале
мётлы свои и лопаты,
и одалживает
бесплатно, когда попросят,
если с утра
постучаться в её однокомнатную, номер восемь.
Но когда
светлый дождь в сумерках падает по весне,
и никого
во дворе, кроме машин, тополей
и галок,
дышит паром
земля, и вода в облаках звенит,
Валентина выходит
и долго глядит в зенит,
запрокинув голову,
раскинувши руки-палки,
а потом
взлетает, и вот уж её и нет.
И кружится
над городом, над чужими дворами,
где она
не была, где ни разу
не убирала.
Вот тогда-то в неё превратиться хотел бы каждый.
Мы пытались, честное слово. И не однажды.
Борода
К открытым
купальням стекается столько народу —
массажные ванны,
горячие волны, целебные воды
от нервов,
желудка, артритов — и просто за новым
загаром,
под взглядами
статуй, белеющих в облаке пара.
И там, где подземные воды
всего теплее,
лежит Борода
каждый день и тихонечко млеет.
Иссохший и старый,
но все-таки крепкий пока ещё,
он гладит
глазами прекрасных и мокрых купальщиц,
а те,
безотчётно растаяв под пристальным взглядом,
стараются в воду
войти по возможности рядом.
Не из
жалости — он перецеловал столько ягодиц и коленей,
что его,
он полагает, не стоит жалеть.
Слышится смех
— в купальне среди привидений
брызгаются водою
живые дети.
Борода разглядывает красоток в полутьме сырой.
Борода, точно дьявол, пропитался
лечебной серой.
Бороде мерещатся
в мареве дрожащем
руины империи,
тени любимых женщин,
покуда эти,
полнотелые и худые,
на бортик
бассейна выпрыгивают из воды. И
кажется одуревшему
Бороде,
что красавицы
растворяются в той воде,
и под
вечер в купальне, уже опустелой,
вода ласкает
его иссохшее тело.
* *
*
Ну, чем живу? Да так, без печали.
Вот, пивасик
с тобой и супчик у мамы,
торгую разным,
тусуюсь с Валей, —
нормально, типа,
всё между нами.
Хожу на турник, одеваюсь
клёво.
А что
с тобой, я не понял, стало? —
В прозрачные
сумерки Вадик сплевывает, —
Не без бабла ведь,
и сам не хворый.
Чего тебе, Жора, по
жизни мало?
— И сам
не знаю, — говорит Жора. —
Целыми днями
сижу, втыкаю,
как ходят
люди под домом, глупые,
с утра
на службу, зачем не спросят,
получат бабки,
чего-то купят,
съедят, забудут.
И каждый носит
живую душу,
нетленный пламень,
чтоб столько
света без дна, без краю
и так
по-свински с ним — это ж тупо!
Мне эта
мысль не даёт покоя,
как бы
из детства воспоминанье,
как будто
волос в тарелке супа.
— Ты может, Жора бы
съездил к бате,
вернулся, типа,
к своим истокам,
поговори с ним,
прими по стопке,
да хоть
присядь на скамью под деревом,
послушай эти
его истории —
хотя бы
как они тебя
делали.
Как, кстати, батя? — Шурует
в хате,
на ветеранские
ходит сходки,
бухает, бегает
на зарядку,
завел какую-то
вроде бабу.
Мой батя в полном, считай, порядке.
Вот мне бы так
бы.
— А то найди себе, Жора,
тёлку,
чтоб лишь
взглянула — и отпускало,
и не
такую, что всем давала,
чтоб мозг
не ела, хотела
мало,
не финтифлюшку,
не балаболку,
прямая спинка,
на жопе сало,
и брови,
знаешь, с таким изломом.
Такую, типа, как моя
Валя.
Стоит ведь?
— Как же, а всё без
толку.
Вот просто влом мне.
И Жоре хочется в детский садик,
где шелест
листьев, кусты и мячик,
и скрип
качелей почти не слышен,
и чтобы
был он маленький
мальчик,
и чтобы
кто-то его утешил.
И этот май весь, и этот
Вадик —
такие лишние.
Огни ночные во тьме
маячат.
И доцветают
черешни, вишни.
* *
*
Вот что
она ему говорила,
обнимая крепко,
что было силы,
прижимаясь к тёплому
его телу, —
ты свободен
делать что хочешь,
но всегда
возвращайся к ночи.
Жизнь, говорила,
потаённа и безутешна,
даже безгрешный
тут становится грешным,
и гораздо
сильнее меня, конечно,
золотая эта
отрава,
только ночи
— мои по праву.
И он к ней возвращался, когда осенний
побережья серенький
дождь засеял,
когда выбелил
лёд парусов холстину,
и когда
она народила сына,
а потом —
и второго сына,
и когда
его на кого
попало центрифуга зимы швыряла…
И когда
однажды в глухую полночь
услыхал за
спиною шаги и понял,
что тупик
безлюден и нож наточен,
и, уже
не надеясь на чью-то помощь,
чуя, точно
зверь, как заходят сбоку,
а потом
погружаясь на дно затоки,
выдыхая последний
воздух, он помнил,
помнил, что
обязан вернуться к ночи.
А она справляла свои годовщины,
и росли,
словно водоросли, их дети,
и тянулись
дни, как следы по илу,
и один
какой-то за ней ходил, но
как-то раз
однажды устал ходить, и
проповедники нищие
рвали жилы,
заклинатели змей,
и ветров, и крови,
морские волки,
дрессировщики крокодилов
и прочие
свидетели Иеговы,
но никому
отмолить не хватило силы
обещания, данного
им в любови.
Сыновья её
известны в каждом притоне,
неумолимые, неуязвимые
братья,
ещё бы,
ведь они росли в этом доме
и что
ещё в состоянии напугать их,
если их
папа встает поутру с кровати.
А днем он лежит среди
покорёженных
лодок и кранов
и ловит речи
тех крошек
крабов на темном ложе,
что ползают
рядом, грызут и гложут,
и о вечном
покое ему талдычат.
Но не возвращаться домой не может.
И возвращается
каждый вечер.