Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 9, 2015
«Арион», «Гефтер», «Дружба народов», «Звезда», «Знамя», «Известия»,
«Иностранная литература», «Культура в городе», «Лиterraтура», «М24.RU», «НГ Ex
libris», «Огонек», «Октябрь», «ПостНаука»,
«Православие и мир», «Радио Свобода», «Российская газета», «Свобода слова»,
«Свободная пресса», «Фонд „Новый мир”»,
«Booknik.ru», «Colta.ru», «Lenta.ru», «Textura.by»
Евгений Абдуллаев. Поэзия действительности (IX). Очерки о поэзии 2010-х.
— «Арион», 2015, № 2 <http://magazines.russ.ru/arion>.
«Это — предпоследний очерк цикла о поэзии 2010-х. Пора закругляться, чтобы
не превращать цикл в подобие мексиканского сериала. Да и 2010-е докатили до
середины — можно подводить некоторые итоги. Итогам будет посвящен следующий,
десятый очерк. А в этом предлагаю коснуться темы, которая отражает еще одну
сторону связи поэзии с действительностью, — темы фрагментарности».
«„Многие произведения древних стали фрагментами. Многие произведения нового
времени — фрагменты с самого начала”. Это известное высказывание Шлегеля можно
было бы вынести в эпиграф: его всегда вспоминают в разговоре о фрагментарности.
Оно точно фиксирует различие между двумя типами фрагментов: фрагментом как
результатом случайности и фрагментом как результатом авторского замысла. Нас,
разумеется, будет интересовать фрагмент второго типа. Сразу, однако, возникает
вопрос. Насколько сам автор воспринимает то, что он пишет, — фрагментом?»
Андрей Ашкеров. Гаммы Бродского. О социальном и политическом
статусе первого поэта в официальной культуре. — «Известия», 2015; на сайте
газеты — 4 июня <http://izvestia.ru>.
«Память о Бродском обнажает пустоту, которая в современной России
наметилась на месте фигуры поэта. Да и вообще на месте любых героев культуры,
которые способны стать культурными героями. В эпоху, когда одна Рената
Литвинова собственной персоной воплощает возможность всех без исключения
„изящных искусств”, Бродскому отводится роль предстоятеля прекрасного и
возвышенного. В этом качестве его — по нитке, по строчке — норовят растащить на
сувениры».
«Если, по словам Пелевина, есть „солидный Господь для солидных господ”, то
высокая культура сегодня проходит по галантерейной части. Она
рассматривается как разновидность канувшего в лету „от кутюр”. Как вербальное
макраме. Бродский призван в свидетели и соучастники этого превращения. Вряд ли
бы ему это понравилось, но есть какая-то неизбежность в том, что он стал
синонимом культурки для всех тех, у кого культурка — это про приличия».
«На творчестве Иосифа еще большая печать дидактики, чем на творчестве Анны
Андреевны. В этом смысле Бродский, как и Анна
Андреевна, является поэтом опрятного развитого сталинизма, всей этой советской
чинной буржуазности с прописями, крахмальными салфетками, нерушимыми пузатыми
комодами и превращением каждой семьи в ведомство под руководством
патриархального папы».
Павел Банников. «Уход от реальности — это трусость!» Беседу вел Азамат
Байгалиев. — «Свобода слова» (Казахстан), 2015, 25
июня <http://erkindik.kz>.
«На самом деле, творческая среда в Астане начала жить. В начале мая я был в
столице по приглашению замечательного поэта Ануара Дуйсенбинова, который устраивает чтения в рамках большого
постоянного проекта „Post Poetry”. Все больше этот проект перерастает в фестивальный
формат, и это приятно. Я был на „Post Poetry” три года назад и в этом году. И мне стало
понятно: в Астане формируется творческое пространство. Появилась аудитория,
готовая воспринимать поэзию. Появилось сообщество пишущих людей, которые читают
друг друга и готовы обсуждать тексты, воспринимать их критически. Астана еще
долгое время будет городом молодых, и вот эта энергия, очень чистая и
свободная, она есть».
«Меня часто спрашивают, чего не хватает современной казахстанской литературе,
то я говорю, что кроме переводчиков, конечно, не хватает критиков. Они вообще
отсутствуют. Мы обо всем говорим либо хорошо, либо никак, а даже если и хорошо,
то непонятно почему».
Время конфронтации. Корреспондент «СП» поговорил с петербургским
писателем, публицистом, филологом Андреем Аствацатуровым.
Текст: Николай Кузнецов. — «Свободная пресса», 2015, 31 мая <http://svpressa.ru>.
Говорит Андрей Аствацатуров: «Меня
окружают люди либерального толка. И если я начну поддерживать власть, у меня
будет гораздо больше неприятностей, чем, если я ее буду ругать. Власть слишком
далеко и высоко, а влиятельный профессор-либерал, от которого может зависеть
моя научная и преподавательская карьера — совсем рядом. Именно он может принять
решение о моем увольнении или о том, чтобы под каким-нибудь предлогом выкинуть
мою статью из сборника или не пригласить меня на научную конференцию. И вряд ли
за меня сможет заступиться власть. Она об этом даже не узнает. Хвалить действия
властей для меня гораздо опаснее. На днях общался со знакомой, а она мне
говорит: „Я молчу! Я поддерживаю нашу власть, внешнюю политику, но даже боюсь
вслух об этом заикаться!”. Представляете, она — профессор, корифей в своей
области. Уж ей-то чего бояться? И все равно… И сам я,
общаясь с коллегами, стараюсь не затрагивать политические вопросы».
Александр Гладков. Дневниковые записи. 1971 год. Публикация и
комментарии Михаила Михеева. — «Знамя», 2015, № 5, 6 <http://magazines.russ.ru/znamia>.
«19 сент. <…> Новый роман Солженицына [«Август Четырнадцатого»], который
передает Бибиси, не только мало нравится тем, кто его
слушает, но и перестал вызывать какой бы то ни было
интерес. И это — в момент его величайшего триумфа! Я уже видел несколько людей,
его прочитавших „глазами” и не торопясь. Это все литераторы со вкусом. Но
понравился он одному Борису Можаеву, который глубоко
провинциален (хотя и не бездарен). Он даже сравнил его с „Войной и мир[ом]”. Мне текст еще не попадался, а по радио я слушать
бросил — неинтересно».
Дневниковые записи Александра Гладкова за 1967 год см.: «Новый мир»,
2015, №№ 5, 6.
«Год литературы — это довольно смешно». Борис Куприянов о книгах, городской среде и
национальной безопасности. Беседу вела Наталья Кочеткова. — «Lenta.ru»,
2015, июня <http://lenta.ru>.
Говорит экс-заместитель директора Московского городского библиотечного
центра Борис Куприянов: «Реклама Пушкина конкурирует не с рекламой
Достоевского, а с Procter & Gamble. Причем последний выигрывает. Потому что там все
рассчитано и сделано под целевую аудиторию. Книги не могут конкурировать как
товар на рынке развлечений. Если становятся развлечением — значит, они уже
проиграли».
Дмитрий Голубков. «Все на свете — камень и песок». Из записных
книжек. Публикация Марины Голубковой и Владимира Грачева-мл. — «Дружба народов»,
2015, № 6 <http://magazines.russ.ru/druzhba>.
Фрагменты записей (1952 — 1970), посвященных его поездкам и путешествиям по
европейской России, на Урал и в Узбекистан, а также не публиковавшаяся
автобиография.
«Домработница гуляла с солдатами. Хозяйка сделала внушение: они, мол,
неизвестно какие, кто их знает…
— Да что вы, Марьванна! Да они ж как херувимчики:
чистенькие, красивенькие. Да уж куда чище-то: разувает один сапоги, я
портянку-то в руки бяру, нюхаю — и не пахнет!»
«Борис Пастернак был неуклюже-изящен. Длинная шея, огромный подбородок, широкие, но низко опущенные
плечи, длинные болтающиеся (болтливые?) руки, — и прекрасные глаза — все вроде
бы странно, дисгармонично — и на редкость цельно, оригинально — красиво,
врезающееся в память, в сердце. На природе — в ветвях и листве он
казался особенно гармоничным, хоть двигался довольно быстро и говорил не тихо.
Но в Москве, большом городе его словно уязвлял бес суеты — он начинал куда-то
спешить, судорожно улыбался. (В Гослите
моя встреча с ним, в 1956 году, кажется, в феврале. Самозащита?)
Пастернак был гениален — он был словно перепуган своей гениальностью и
стеснялся ее».
Владимир Демчиков. «На независимость Украины» как главное стихотворение
Бродского. — «Гефтер», 2015, 8 июня <http://gefter.ru>.
«Наконец, невозможно не поймать себя на сходстве этого стихотворения —
прежде всего в интонационном отношении и в том, что называется „отношением
автора”, — со многими стихотворениями, посвященными женщинам и написанными
Бродским после разрыва с ними. Есть и забавные текстуальные переклички
(ироническое „он ставит Микелину раком” из „Пьяцца Маттеи” тут же приходит в
голову, когда читаешь в „На независимость Украины” про
„…на четыре кости, поганцы”, и так далее). Но главное — это, конечно, та самая
„послеразрывная” интонация. Все, кто читал
стихотворения, адресованные, например, „МБ”, наверняка услышали эту интонацию и
в „На независимость Украины”. Бродский довольно
неожиданно воспроизвел в этом, казалось бы, совсем не личном стихотворении
именно эту очень личную интонацию (что еще раз подтверждает то, что было
сказано выше о Галиции). И в этом смысле стихотворение „На
независимость Украины” является — со всеми своими грубостями, несправедливостями,
почти площадной бранью „в спину” уходящей из общего дома исторической родине —
фактически любовным стихотворением, в каком-то смысле даже объяснением в любви
Украине. „И, судя по письмам, чудовищно поглупела” — это ведь тоже объяснение в
любви, пусть в форме почти оскорбительной».
«Это стихотворение еще долго будет незакрытой форточкой в его поэзию, через
которую в нее всегда будут проникать сквозняки неакадемического интереса».
Доверие странным мыслям. Поэт Дмитрий Веденяпин о «возвращении домой»,
ценности рефлексии и чуде рифмы. Беседу вела Елена Семенова. — «НГ Ex libris», 2015, 18 июня <http://www.ng.ru/ng_exlibris>.
Говорит Дмитрий Веденяпин: «Рифма — абсолютно чудесная вещь. Никакому
смыслу она мешать не может. А если кажется, что она
мешает, значит, либо автор неумело ею пользуется, либо данное стихотворение должно
быть написано верлибром или белым стихом. Конечно, за уже не такую короткую
историю существования русского рифмованного стиха некоторые рифмы (равно как и
некоторые ритмические ходы) поднадоели. Но зато наше читательское ухо научилось
различать „слабые” рифмы. Вовсе не обязательно все рифмовать на „опорный
согласный”. Рифма как прием, безусловно, продолжает работать, но, пожалуй,
сегодня использование этого приема требует от автора особой сосредоточенности и
еще больше изобретательности, чувства меры и вкуса, чем раньше. Рифма — один из
мощных элементов выстраивания стихотворного пространства. Соединяя
слова, которые на первый взгляд не имеют друг к другу никакого отношения, рифма
показывает, что слова в стихотворении существуют не только и не столько на
плоскости бумажного листа, сколько в многомерном пространстве и в другом
времени, не совпадающем со временем скольжения взгляда слева направо и сверху
вниз по написанным строчкам».
«Знак времени — когда образ священника в
литературе обсуждается рядом с мавзолеем Ленина». Текст: Дарья Менделеева. — «Православие и мир»,
2015, 27 июня <http://www.pravmir.ru>.
Говорит Евгений Водолазкин: «Однажды меня
спросили, отношу ли я себя к православным писателям. Я ответил, что мне больше
нравится формулировка „православный человек, пишущий на те
или иные темы”».
Говорит Майя Кучерская: «Помню, лет двадцать назад я прочитала рассказ
Чехова „Архиерей”, и меня страшно оскорбило то, что там почти ничего не сказано
о святыне, которой служит герой. А двадцать лет спустя я не понимаю, как можно
писать иначе. Ведь, когда священник приходит к зубному врачу лечить зубы, тот
не относится к нему как к священнику, но как к пациенту, и это — хорошее,
честное отношение. То же и с писателем, который, на мой взгляд, должен, прежде
всего, честно изобразить героя. А чем герой занимается, — не так важно.
Чеховский ответ мне кажется самым важным. Лесков метался, но тоже оставил
замечательные образы. Еще мне кажется, что невозможно говорить о священных
предметах языком художественной литературы.
И единственный ответ, который можно дать на этот вызов, — просто
улыбнуться. Именно поэтому мой „Патерик” полон улыбок».
Елена Костюкович. «Все герои нового романа Эко
— мерзавцы». Беседу вел Даниил Адамов. — «М24.RU», 2015, 3 июня <http://www.m24.ru>.
«Например, в новом романе „Номер ноль” у героев фамилии какие-то странные.
Я аккуратно переводила, не меняла их. А он [Умберто Эко]
сказал: „Ты видела, какие у них фамилии? У всех героев фамилии — это шрифты Word”. Ну то есть
итальянский Word для Windows.
А у меня компьютер Macintosh, поэтому я эти
фамилии (Лючиди, Колонна, Фрезия,
Симеи, Браггадоччо) не
опознала. И опознать бы не сумела — не смогла бы».
«Эко очень много читает. Например, в русской литературе у него есть свои
пристрастия, одно из них — Мережковский, и ничего нельзя с этим сделать. Может
быть, вы знаете, что Дмитрий Мережковский был любимцем режима Муссолини. Он был
переведен в 1920-е годы, потому что поддерживал Муссолини, много жил в Риме,
как и Вячеслав Иванов. Вячеславу Иванову муссолиниевская
власть дала возможность иметь особняк на Авентино,
который сейчас стал музеем. Поэтому все это русское гнездо белых эмигрантов,
надо сказать, было сильно промуссолиниевским, и в него
входил Мережковский. Умберто Эко, будучи маленьким
мальчиком, читал Мережковского и восхищался, на всю жизнь его запомнил. Более
того, в романе „Таинственное пламя царицы Лоаны” есть
сцены, которые он брал из книги Мережковского „Смерть богов. Юлиан Отступник”.
Он просто их воспроизводит, не списывает, но вышивает по той же самой канве.
— Говоря о России, насколько Эко наша страна
интересна?
— Совсем неинтересна. Он любит Францию, это вторая его земля, страна
существования».
Сергей Круглов. Кетчуп на лавровом листе (пометки на полях к разговорам о «духовной
поэзии»). — «Арион», 2015, № 2.
«Разговоры о том, что такое „духовная поэзия” и
как определить ее признаки и границы, постоянно циркулируют в современном
российском литературном пространстве, тема как бы рассматривается — и снова
откладывается в сторону, как лавровый лист, найденный в тарелке: вроде бы он в
супе обязательно нужен, но никто его не ест, потому, какого лавровый лист
вкуса, толком никто и не знает… В разговорах с поэтами (а таковые я веду, помимо
прочего, в ходе записи передачи „Поэзия. Движение
слов”, которая еженедельно выходит на радио „Культура” и на которую я в течение
вот уже двух лет стараюсь приглашать поэтов самых разных, как авангардистов,
так и традиционалистов, как начинающих, так и маститых) этот вопрос я с
некоторых пор задавать перестал, потому что отвечают все — правильно, умно, но,
в общем, одинаково, так что слушателям, верно, прискучило слушать одно и то
же: что, коли речь не идет о в специфическом (устоявшемся в
традиции) смысле „духовной поэзии”, то есть текстах Священного Писания и
текстах богослужебных, тропаряхкондакахакафистах,
принятых к употреблению в православной церкви, то духовна — вообще любая
поэзия, гораздо важнее — хорошая она при этом или плохая».
Культуры много не бывает. Российское общество страдает от самонедохваленности, считает философ и экономист Александр
Долгин. Записал Андрей Архангельский. — «Огонек», 2015, № 23, 15 июня <http://www.kommersant.ru/ogoniok>.
Говорит Александр Долгин: «Если между слоями общества хорошая циркуляция,
тогда имеет смысл „поливать” элитную пирамидку сверху, зная, что „удобрения”
просочатся вниз, в народную толщу и там будут переварены и усвоены. Такова
классическая модель Веблена — Зиммеля,
согласно которой образцы создаются элитами, а затем их перенимают другие социальные
слои — упрощенно, но в целом копируя и воспринимая — от одежды до формы
поведения и отдыха. Если „система просачивания” работает, тебе до известной
степени безразлично, с какого уровня „поливать” общество деньгами, идеями и
всем остальным. А если имеет место капсулизация элит,
если ничего никуда не просачивается, а вместо этого обрабатывается брандспойтом
широковещательных медиа, тогда не безразлично. Совместно с системой, которая
„сверху”, работают и встречные, входящие потоки „снизу”. Стрит-арт, граффитчики, контркультуры, народные фестивали. У разных
социальных слоев разные жизненные ценности. Фестиваль как раз то место, где они
имеют шанс встретиться».
Борис Куприянов. 12 тезисов об отсутствии голоса, дихотомии и преодолении молчания. — «Гефтер», 2015, 22 июня <http://gefter.ru>.
«9. Коллаборационизм. Ликвидационная комиссия. О возможности/невозможности
сотрудничества „во благо народа”.
Любое сотрудничество с любыми структурами оправданно, если оно направлено
на просвещение и „благо”. Но нельзя оправдывать коллаборационизм только
возможными результатами. Глупо тешить себя иллюзиями, что возможно выиграть в
карты у шулера, если, конечно, он сам этого не захочет по каким-либо причинам
(скорее всего, для того чтобы позже обобрать Вас до нитки). Давайте задачу
перевоспитания львов, чтобы те не ели ослов, оставим святому Иерониму. Тем
более что время даже таких кратких безнадежных союзов, видимо, закончилось. К
власти приходит новое поколение, то самое „поколение надежды”, не помнящее
СССР, на которое так надеялись либеральные мыслители 1990-х. Поколение,
лишенное какого бы то ни было образования и элементарного представления о
культуре. Это серьезное испытание для страны. Те понятия, о которых мы говорим,
— культура, всеобщее благо, народная польза, развитие страны — понимаются ими
на предельно циничном уровне: моя безопасность сейчас, мой достаток сейчас, мое
положение сейчас, мой доход завтра. <…>
11. Культура как фронт. О культуре как основной
практике просвещения и задачах интеллигенции.
Культурная деятельность, деятельность, направленная на изменение общества,
да и простое принятие мировой культуры сейчас является фронтом. Жертв и
„противоборств” тут даже больше, чем в образовании. <…>».
Борис Кутенков. «Профессия литератора — востребованный фантом».
Беседу вел Евгений Морозов. — «Textura.by», 2015, 29 июня <http://textura.by>.
«Тут назову двух собеседников: это поэт Ирина Ермакова и критик Алла Латынина. Попытка взять интервью у Ермаковой была еще в
2011-м. Тогда беседа не состоялась, но в процессе предварительного диалога я
получил важный урок отношения к интервью как к высокому искусству, а не набору
поспешно собранных вопросов. Тогда она сказала: „Идеальное интервью — сфера.
Центр ее — задающий вопросы, полностью убирающий из разговора себя, свое мнение
о литературе, свое представление о жизни. Центр сферы — точка. Поверхность
сферы — отвечающий с максимально предоставленной ему
свободой высказывания. Совокупность вопросов-ответов — атмосфера, заполняющая
шар так, чтобы он летел”. Серьезный повод для осмысления, надо сказать. Что
касается Аллы Латыниной, с которой мы беседовали по мэйлу для „Лиterraтуры”,
— преподанный ей урок тоже был ценен: здесь я прислушался к ее подробному
разбору заготовок для диалога, претензиям к построению разговора, замене
существующих формулировок и даже целых вопросов (и журналист, и интервьюируемый
были заинтересованы в том, чтобы получилась удачная и живая беседа — что, смею
надеяться, в итоге и вышло). Например, Алла Николаевна посоветовала никогда не
задавать длинных вопросов, в особенности противоречивых».
Александр Ливергант. Генри Миллер. Главы из биографии. — «Иностранная
литература», 2015, № 5 <http://magazines.russ.ru/inostran>.
«„Я родился под счастливой звездой… счастье мое единственное состояние”
не раз повторял автор одиозного „Тропика Рака”. „Жизнь есть постоянный медовый
месяц с земляничным пирогом и слоеным шоколадным тортом”. „Я родился
счастливым, — пишет он своему парижскому другу, журналисту Альфреду Перлесу. —
Мне никогда не приходилось искать счастья, как ищут его другие. Для меня
счастье — естественное состояние. Я всегда был счастлив с собой и в себе.
Несчастья и страдания привносили в мою жизнь другие”. И это говорит человек,
который лет шестьдесят из отпущенных ему восьмидесяти девяти сильно нуждался,
бродяжничал и о земляничном пироге мог только мечтать».
Инна Лиснянская. Двухместная жизнь. Из дневников 2005—2008 гг. Публикация, комментарии и
подготовка текста Елены Макаровой. — «Дружба народов», 2015, № 6.
«18 сентября 2006 […] Вчера приходил Чухонец с моей рукописью. Книгу решили
назвать „Сны старой Евы”. Он говорил, что книга сложилась, что ее
импровизационный характер имеет свою сильную сторону, когда на одной странице
одна мысль, а на другой — противоположная. От оценки воздержался. Хотя
предыдущие две книжки оценил высоко. Несмотря на всю мою глупость, ум у меня
трезвый, и я поняла, что книга ему мало нравится. Ну что ж, мне она тоже
кажется намного слабее, чем две предыдущие маленькие книги „В
пригороде Содома” и „Иерусалимская тетрадь”. Мне кажется после уже трех с
половиной месяцев полного молчания, что больше ничего не напишу. Вчера на ночь
продолжала чтение дневника Корнея Ивановича. Он, молодой, почти всех своих
знакомых остро высмеивает, почти все — дураки. Так,
видимо, и было».
Чухонец — это Олег Чухонцев.
Мандельштам в записях Александра Гладкова. Великий поэт глазами младшего современника.
Публикация и подготовка текста М. Михеева, П. Нерлера
и С. Василенко. Предисловие П. Нерлера. — «Colta.ru»,
2015, 24 июня <http://www.colta.ru>.
«А если, освободясь от
гипноза страстной, умной, горькой диалектики книги Н. Я., от поразительной
правды общей картины времени, нарисованной ей, попробовать независимо от ее
точки зрения взвесить только факты судьбы Мандельштама до его последнего
ареста, то неожиданно выясняется, что, пожалуй, никто из беспартийных
писателей, не бывших „деятелями”, не имел таких многочисленных контактов с
членами правительства, людьми власти. Долгое и неплатоническое покровительство Бухарина. Персональная пенсия еще
в молодые годы. Помощь Енукидзе, Кирова, Гусева, Ломинадзе, Молотова. Их толчки
в издательских делах, в устройстве командировок, пребывания в
высокопоставленных санаториях. Квартиру он получил среди первых в среде
писателей: до этого жил во флигеле Дома Герцена, где жили и Фадеев, Тренев, Павленко. Пастернак получил отдельную квартиру
позже. У него был договор на собрание сочинений, за которое он успел получить
60%. Первый приговор был мягчайшим, учтя содеянное. В конфликте с Горнфельдом был виноват скорее
всего он сам. Откуда же это постоянное ощущение отщепенства и травли?» («Глоссы
о Мандельштаме», Таруса, 26 сентября 1960).
Борис Межуев. Русская смерть. Памяти Сергея Роганова.
— «Известия», 2015, на сайте газеты — 19 июня <http://izvestia.ru>.
«С какого-то относительно давнего времени в философских цехах России стали
явно преобладать люди, для кого любой дискурс о России представлял собой некий
род интеллектуального самоубийства. Какая Россия? Россия — игра ума, не более.
Россия — это феномен нашего ума, это „превращенная форма” нашего тяготения к порядку
и величию. Для того чтобы говорить о России как о живой сущности, нужно было
осуществить акт самоотречения. И вот появляется этот странный философ, не
профессиональный патриот, не славянофил, человек, завороженный самой большой
философской тайной — темой смерти. В его компьютере на главной странице, помимо
файла „Известия”, куда он складывал тексты своих колонок, я увидел две папки.
Одна из них называется жутковато — „Русская смерть”. Очевидно, в этих двух
словах была заключена вся интеллектуальная судьба Сергея, он был ужален двумя
идеями, которые и пытался разгадать, — темой русскости
и темой смерти. Как он соединял эти две темы, еще предстоит исследовать и
понять».
См. также: Сергей Роганов, «„Черный
феномен” свободного сознания» — «Новый мир», 2009, № 10.
Мысль Пушкина. Лекция Ольги Седаковой. — «Православие и мир»,
2015, 6 июня <http://www.pravmir.ru>.
Говорит Ольга Седакова: «Мне
кажется, совершенно необходимо сделать новое издание словаря Пушкина,
проверенное, расширенное, потому что самое трудное в различии языков
пушкинского времени и нашего — это даже не то, что там были какие-то другие
слова, которые мы не знаем, это легко посмотреть в словаре, но изменение
семантики, изменение значения слова — вот что очень важное. Это моя
постоянная тема. Когда я занималась церковно- славянским,
меня интересовало то же самое: что одно слово значит совершенно другое. Для
примера приведу пушкинское слово „тайный”, которое в
знаменитой цитате постоянно повторяется — „тайная свобода”. „Пушкин, тайную
свободу пели мы вослед тебе”. Все привычно понимают ее как некую потаенную,
секретную свободу, тогда как в языке Пушкина „тайный” значил „таинственный”.
Когда он пишет: „Любовь и тайная свобода внушали сердцу гимн простой”, то это
не потаенная свобода, это какая-то таинственная свобода. Так же и в других его
стихотворениях: „Люблю ваш сумрак неизвестный и ваши тайные цветы”. Конечно,
это не секретные, а таинственные цветы».
«Не замечать вокруг людей с „другим видением мира”, по-моему,
довольно отвратительно». Интервью с поэтом и филологом Сергеем Завьяловым.
Беседовал Павел Зарва. — «Культура в городе». Сайт о
современной культуре в Нижнем Новгороде. 2015, июнь <http://cultureinthecity.ru>.
«Вот ваш прекрасный земляк, Борис Корнилов. Хотя он и сын учителей, но это
неважно. Важно, кто его „лирический герой”, как говорили в советских учебниках,
а это — парень из уездного городка, типичный представитель „низов”, который
революцией эмансипирован от того, чтобы испытывать чувство собственной
классовой и культурной неполноценности. Теперь он распрямил плечи, он чувствует
себя уверенно таким, какой он есть. Поэтому тот хулиганский задор, который нам
видится в стихах Корнилова, — вовсе не хулиганский задор (это у Есенина был
хулиганский даже не задор, а угар), а переживание своей пролетарской культуры
как культуры полноценной. А пролетарская культура такова: травматична
для верхних слоев общества так же, как буржуазная культура травматична
для социальных низов!»
«В стихах [Алексея] Прокофьева видно, насколько человек потерял это чувство
неловкости перед старой, респектабельной культурой, которая заставляла бы его
надевать личину, что-то лгать про себя. Вот с
соседнего озера, с Онеги, был Николай Клюев… Но Клюев был старше Прокофьева на
пятнадцать лет, и Клюеву пришлось о себе налгать столько, что сейчас это уже
хрестоматийный пример для рассказа студентам, что такое биографический миф
поэта: вот он, якобы, старообрядец (хотя перепись населения 1897-го года в Вытегорском
уезде вообще не находит старообрядцев), вот он не берет в руки оружие во время службы в армии (в архиве нашли похвальный лист за
меткую стрельбу), ну и так далее… Я далек от того, чтобы обвинять, упрекать или
смеяться, так как хорошо понимаю: биографический миф был единственным способом
для сына кабатчика войти в большую литературу — и он совершил этот подвиг, вот
уж действительно, ex humili
potens — „из ничтожного ставший могучим”, как сказано
у Горация».
«Я далек от веры в то, что человек может заменить свое классовое прошлое
чужим, поэтому авторская позиция, имитирующая оптику
другого класса представляется мне, в конечном счете, неубедительной и
даже лживой. Но замкнуться в своем классе, не замечать вокруг других людей,
людей с „другим видением мира”, по-моему, как всякая самовлюбленность, довольно
отвратительно».
Павел Нерлер. И снова скальд… Мистификатор Юрий Домбровский. —
«НГ Ex libris», 2015, 18
июня.
Фрагмент из будущей книги «Осип Мандельштам и его солагерники».
«Здесь, в Голицыне, осенью 1969 года Олег Григорьевич Чухонцев познакомился
и подружился с Юрием Осиповичем Домбровским и его женой Кларой. Домбровский
любил бутылочку и иногда перебирал дозу. В такие минуты он любил читать стихи,
собственные стихи — и читал их очень выразительно, как-то по-своему, педалируя и выкрикивая какие-то фразы или слова. Однажды
вечером в такую минуту Домбровский вдруг спросил Чухонцева:
„А хотите неизвестные стихи Мандельштама послушать?” — „Конечно, прочтите!” —
„Ну, слушайте…” И в подобающей случаю возбужденной манере Домбровский
прочитал те стихи, что приведены ниже. Дочитав, сказал, что записал их со слов
автора на пересылке. Чухонцев не растерялся и попросил: „А можете
продиктовать?” — „Могу!” И стал диктовать. Чем больше Чухонцев писал, тем более
убеждался, что это не Мандельштам. Да, живо, да, талантливо, но как-то для
главного, в его представлении, российского поэта XX столетия — жидковато. Зато
вполне тянуло на хорошего эпигона или мистификатора. А к мистификациям Юрий
Осипович был вполне благорасположен, и тут-то Чухонцева
озарило: да это же он сам, Домбровский, и написал!.. Когда диктовка
закончилась, Чухонцев протянул листок Домбровскому. Тот внимательно все
перечел, взял ручку и приписал на полях: „Я никогда никому это не рассказывал,
а сейчас рассказал, потому что выпил. Юрий Домбровский”».
Евгений Никитин. Хоттабыч, Воланд, Незнайка. — «Фонд „Новый
мир”», 2015, 11 июня <http://novymirjournal.ru>.
«Три всемогущих персонажа Хоттабыч, Воланд и
Незнайка демонстрируют множество сходных черт. Сравнение Хоттабыча с Воландом проводила уже Мариэтта Чудакова в статье „Воланд и
старик Хоттабыч”. К этому тандему логично присовокупить Незнайку».
«<…> Незнайка, как и Хоттабыч, совершенно не понимает, в каком типе
общества оказался — в Солнечном городе он в роли туриста из некой отсталой
страны. Незнайка действительно приходит из общества предыдущего типа, если
следовать марксистской модели: в Цветочном городе царит своего рода общинный
(хотя и не первобытнообщинный) коммунизм, в то время как в Солнечном —
техногенный коммунизм будущего. Но главная отсталость Незнайки — нравственная.
Его амплуа самовлюбленного бездельника не соответствует моральному облику
жителей Солнечного города, и своим магическим хулиганством он значительно
подрывает его устои, порождая социально опасное движение ветрогонов. Однако эта
отсталость — также одна из ключевых черт Хоттабыча. Хоттабыч олицетворяет даже
не мифические времена царя Соломона — нет, он воплощает просто „дореволюционный”
уклад».
Сергей Носов: писательство не имеет назначения. Беседу вел Николай Кузнецов. — «Свободная пресса»,
2015, 21 июня <http://svpressa.ru>.
Говорит лауреат премии «Национальный бестселлер-2015» Сергей Носов:
«Стихотворная пьеса „Антимиры” по Вознесенскому, именно пьеса — в том виде, в
каком была поставлена на Таганке, — это малотиражная (200 штук, кажется) едва
ли не машинописная тетрадь, изданная Всесоюзным агентством по авторским правам
и совершенно случайно найденная мною в шкафу у родителей, а они, как потом оказалось, тоже случайно купили эту книжицу в антракте
на каком-то спектакле, кажется, в БДТ. Я читал и не понимал ничего: что это? о
чем? что значат эти слова? Но читал и читал, завороженный недоступной моему
пониманию тайной, и весь текст сам собой выучился наизусть, хотя смысла я в нем
находил не намного больше, чем в „эники-беники
си-колеса”. Так и ходил в школу с Вознесенским в голове, выдавая время от
времени немотивированные цитаты. А еще сильнейшее впечатление произвел на меня
в классе четвертом Козьма Прутков, которого до сих
пор и люблю, и уважаю, и считаю не до конца оцененным и понятым».
См. также: Сергей Носов, «Фигурные скобки» — «Новый мир», 2015, №№
1, 2.
Переиздания классики: лайт
или не лайт? На вопросы редакции отвечают Юлия Качалкина,
Дмитрий Кузьмин, Ольга Бугославская, Анастасия Гачева, Игорь Волгин, Алла Марченко, Павел Фокин, Ольга Балла-Гертман, Ирина Сурат. — «Лиterraтура», 2015, № 54, 17 июня
<http://literratura.org>.
Говорит Дмитрий Кузьмин: «Безусловно, сама задача целенаправленного
привлечения современного читателя к классике — бессмысленная и вредная, и ее
единственная цель — отвлечь читателя от современности, заморочить ему голову и
поместить в эту бедную голову взгляды и представления 100-150-летней давности.
Собственно, именно эту цель теперешняя официальная культурная политика и
преследует. В нормальной ситуации читатель (оставим за скобками вопрос о
школьной программе, в которой тоже место классики совершенно несоразмерно)
приходит к классикам через посредство современников. Потому что современная
литература на то и современная, что дает читателю возможность осмыслить именно
тот мир, в котором он живет, — и если у нее это успешно получается, то
становится классической».
«Впаривать современному читателю Татьяну Ларину и
Наташу Ростову в качестве вечных ценностей — значит дурить
ему голову в расчете на то, что с полностью дезориентированным относительно
современного мира сознанием он станет легкой добычей для культурных, социальных
и политических манипуляций. Следовательно, правильная и ответственная задача
культурной работы — привлечь современного читателя к текущей актуальной литературе
в лучших ее проявлениях. А для того, кто насущно заинтересован в книгах Михаила
Шишкина и Алексея Цветкова (любого из двух), задача возвращения к Набокову и
Мандельштаму, а затем и к Достоевскому с Тютчевым (требующим уже не школьного перечитывания) возникнет сама собой».
Вадим Перельмутер. Записки без комментариев (II). — «Арион», 2015, № 2.
Фрагменты первой части «Записок без комментариев»
печатались в журнале «Арион», 2002, №№ 2, 3, 4.
«Переименование станции метро „Горьковская” в
„Тверскую” разрушило это подземельное, подспудное триединство, символичную
возможность свободного перемещения меж трех эпох русской классики, литературоцентризма: „Пушкинская” — „Чеховская” — „Горьковская”.
К слову, Тверская — с Тверской-Ямской в придачу —
стала улицей Горького в тридцать пятом, за год до смерти писателя. Подумалось:
не означил ли таким образом Сталин, что Горький — приговорен? Это вполне рифмуется
с подарком Сталина Горькому — гениального шехтелева модерна
— дома Рябушинских — стиля, который „великий пролетарский
писатель” терпеть не мог, чего и не скрывал — ни устно, ни печатно».
Писатель как преступник. Беседуют Иван Толстой, Борис Парамонов. — «Радио
Свобода», 2015, 31 мая <http://www.svoboda.org>.
Говорит Борис Парамонов: «А что до Бальзака, то Набокова напрягал не
пресловутый „критический реализм”, а на особицу стоящие его вещи „Златоглазая девушка” и „Серафита”,
сочинения весьма, так сказать, декадентские, где речь идет о всякого рода
странностях любви. Кстати, в России на эти вещи обратили внимание как раз в
начале века — двадцатого, разумеется, когда происходило культурное становление
молодого Набокова. <…> В подробности уходить незачем, но основное
наблюдение таково: героями этих сочинений являются андрогины.
Особенно кромешный сюжет в „Златоглазой девушке”:
герои, не знающие, что они брат и сестра, убивают эту самую девушку, бывшую
любовницей сестры и однажды секспартнером брата,
какового она унизила, заставив переодеться женщиной и в пылу страсти назвав
женским именем».
«Опять вспомним „Аду” — сочинение не менее кромешное,
чем эта бальзаковская фантазия: инцестуозная связь
брата и сестры, жертвой которой становится другая сестра, не убиенная, конечно,
но всячески настрадавшаяся от этой связи, в которую она не была допущена, — и
покончившая с собой. Кстати, такой мотив — мучительный любовный треугольник,
где один из участников совершает самоубийство, есть в „Даре”: Яша Чернышевский,
Оля и Рудольф — история, происходящая, впрочем, за кулисами „Дара”. Тут уместно
сказать, что подобные темы Набоков не решился презентовать в русских своих
сочинениях. Есть в „Аде” и мотив лесбийской любви — связь Ады с одной школьной
подружкой. Я не хочу сказать, что Набоков что-то заимствовал у Бальзака. Но им
владела сходная тема и, как всегда, он возмутился, что кто-то еще об этом пишет
— и хуже пишет, чем он, ужо, напишет. И написал!»
«Почти готов признать Вашу правоту…» Письма В. Маркова И. Чиннову. Публикатор — О. Ф.
Кузнецова. — «Новый Журнал», 2015, № 279 <http://magazines.russ.ru/nj>.
«20 января 1958 г. Дорогой Игорь Владимирович! Вполне допускаю, что я
парижскую „ноту” не понял, но „нота” вообще что-то вроде „социалистического
реализма”. Вряд ли сам Адамович до конца разбирается в ней. Во всяком случае,
лицу постороннему, вроде меня, нельзя не писать об этом глупостей, ибо я к
„кругу” не принадлежу — и „нотой” не „дышал” (если Вас устраивает такая
катахреза). <…>»
Здесь же: О. Ф. Кузнецова, «„Из ордена поэтов…” О переписке В.
Маркова и И. Чиннова».
Валерия Пустовая. Сердитый памятник нерукотворный. — «Знамя», 2015,
№ 5.
О современной критике — в связи с книгой: Александр Агеев, «Голод»
(М., «Время», 2014. 672 стр.).
«Сегодня личное (подотчетное читательской экзистенции)
и абсолютное (подотчетное движению поэтики) начала критики поляризуются.
В итоге „неклассический” поворот критики выглядит как раскол когда-то
единого поля задач. И может быть описан при помощи антиномии, предложенной
Владимиром Губайловским в статье „Конец эстетической
нейтральности”. Губайловский написал о поэзии, но его
различение „резистентных” и „реактивных” контекстов, с которыми работает
сегодня поэт, так точно разъясняет современную творческую коллизию, что принцип
хочется распространить. Получатся два направления критики, каждое из которых
компенсирует неполноту средств другого. <…>
Под рукой теперь и два манифеста. Обоснование „резистентных” приоритетов
критики — в статье Вежлян „Почему
литкритика боится терминов”. Отражение „реактивной”
метаморфозы критики — в эссе Евгения Ермолина „От
газеты до фейсбука за одну жизнь”».
См.: Владимир Губайловский, «Конец
эстетической нейтральности» — «Новый мир», 2014, № 2.
Пушкин ответит за всех. Шестого июня — 216 лет со дня рождения первого
поэта России. Беседу вел Павел Басинский. —
«Российская газета» (Федеральный выпуск), 2015, № 121, 5 июня; на сайте газеты
— 6 июня <http://www.rg.ru>.
Говорит Владимир Новиков: «„Евгений Онегин”, например, для меня —
это не только самое эстетически значительное, но и самое по-человечески умное
литературное произведение».
«Вы знаете, в процессе написания книги [о Пушкине для Малой серии ЖЗЛ] не
то чтобы мои представления о Пушкине радикально менялись, но у меня появилось
чувство примирения с другими версиями и даже мифами о Пушкине. Да, в какой-то
мере „Пушкин — наше все”, потому что он — символ России. Кстати, именно поэтому
его биография подвергается такому количеству мифологизаций
и гиперболизаций. Непомнящий — не просто пушкинист, но и сам писатель,
художник. Его уподобление Пушкина Христу, а дуэли — Голгофе — это
художественная метафора, которая имеет право на существование. Но не стану
спорить и с чисто светским представлением о Пушкине, которое было у Юрия
Лотмана: Пушкин создавал свою жизнь как произведение искусства и потому прожил
ее удачно. Тоже красивая идея, но тоже гиперболическая. А я стараюсь писать без
метафор и гипербол».
См. также: Владимир Новиков, «Пушкин. Опыт доступного повествования.
Фрагменты» — «Новый мир», 2014, № 3.
Реставрируя Нину Берберову. Беседу вел Иван Толстой. — «Радио Свобода», 2015,
9 июня <http://www.svoboda.org>.
Говорит Ирина Винокурова: «Когда я
оказалась в архиве Берберовой в Йеле, конечно, я была
потрясена объемом информации, которая на меня свалилась. Я начала с дневников и
нашла там ответы на вопросы, которые меня очень интересовали, связанные, в
частности, с некоторыми сюжетами „Курсива”, которые были в зачатке разработаны
Берберовой совершенно сознательно».
«Иван Толстой: <…> Но позвольте задать простой читательский
вопрос: была ли Берберова неправдива в целом как натура, как автор, как
человек?
Ирина Винокурова: У меня не возникло такого ощущения ни во время общения
с ней, ни во время чтения книги, ни во время работы с архивом. Умолчание — да,
какая-то коррекция, но нет чувства, что она сознательно врала. Она могла что-то утаить, она могла рассказать о тех людях, к которым
она плохо относилась, какой-то эпизод, который она, возможно, не рассказала о
каких-то других персонажах своей книги, например, о Бунине. Но она
рассказала вещи, которые она, вероятно, не стала бы рассказывать о тех, к кому
она относилась лучше в этот период жизни. У меня нет ощущения, что книга лживая
и что в натуре Берберовой была тенденция к лживости. К уклончивости — да, к
умолчанию — да, но не к сознательному вранью».
Наталья Роскина. Детство и любовь. Фрагменты повести. Публикация и
вступительная заметка Ирины Роскиной. — «Звезда»,
Санкт-Петербург, 2015, № 6 <http://magazines.russ.ru/zvezda>.
«Автобиографическая повесть Н. А. Роскиной
„Детство и любовь” была написана в начале 1950‑х гг. (в отдельных фразах,
например „еще никем не описанные муки” — о страданиях
пребывавших в советских местах заключения, проглядывается то время). В 1956 г.
повесть была принята к печати в третьем выпуске альманаха „Литературная
Москва”, но, как известно, издание было запрещено после двух выпусков в
результате „ожесточенной критики со стороны официальных литературных кругов”.
А. А. Ахматова, прочитавшая повесть осенью 1957 г., отозвалась о ней так:
„Очень современно, очень смело, очень просто, очень трагично и очень
благородно. Ежовский Ленинград. Мы, взрослые, знали,
а вот что дети пережили — это впервые”. Ахматова сказала, что „в литературе были дети XIX века, и что долго
еще в XX веке подражали детству XIX-го, и в этом
смысле ей кажется, что это очень оригинальная вещь” (запись разговора,
сделанная тогда же Н. А. Роскиной, хранится в
РГАЛИ)».
Алексей Саломатин. Триста полтавцев. — «Октябрь», 2015, № 6 <http://magazines.russ.ru/october>.
«„Мазепа” [Ивана Волкова] проходит по несколько иному ведомству, имея в
виду не столько исторические поэмы, сколько литературоцентричные
игровые тексты. В XX веке взгляд на
известную литературную коллизию глазами антагониста главного героя или
второстепенного персонажа был востребован и в поэзии („Король Клавдий” К. Кавафиса), и в постмодернистской драматургии („Розенкранц и Гильденстерн мертвы”
Т. Стоппарда), и в популярной беллетристике („Джек Мэггс” П. Кэри). Этой традиции
принадлежит и „Мазепа” — „Полтава”, данная с точки зрения опального гетмана.
Своего рода double-coding fiction: снаружи — исполненный драматизма исторический
сюжет, внутри — игра с реминисценциями для желающей пощекотать мозги
просвещенной публики».
«И если взглянуть на поэму с этой точки зрения, а
заодно припомнить ряд указанных выше особенностей (демонстративное цитирование
и апеллирование к поверхностному уровню культурного слоя, примат визуальных образов,
характеры, редуцированные до характерных масок, юмор, который уместнее
рассматривать в категориях не комического, а прикольного, плакатный пафос в
финале), все становится на свои места: перед нами — комикс. Сколь бы экзотическим, на
первый взгляд, ни показалось такое жанровое определение „Мазепы” (с другой
стороны: если есть графические романы, почему бы не быть комиксам в стихах?),
надо признать, что последний обнаруживает куда больше генетического родства не
с поэтическими опытами соотечественников, а с довольно популярным на Западе
жанром авторских комиксов по мотивам исторических событий или литературных
произведений. Рассматривать его, таким образом, следует в ряду не с
„Полтавой” и „Россиадой”, а где-то между „Саламмбо” Филиппа Дрюле и „300”
Фрэнка Миллера».
«И в таком контексте „Мазепа” оборачивается безоговорочной удачей».
Людмила Сергеева. Об Анне Андреевне Ахматовой. Воспоминания с
комментариями. — «Знамя», 2015, № 7.
«Кивнув на рисунок, Анна Андреевна сказала: „Это самый знаменитый из моих
друзей”. Андрей возразил: многие ее друзья могут поспорить своей знаменитостью
с Модильяни. — „Должно быть, мне отпущена такая длинная жизнь для того, чтобы
оплакать всех моих друзей”, — вздохнула Анна Андреевна».
«На вопрос Андрея Сергеева, кого из поэтов ХХ века она любит более всего,
Анна Андреевна ответила, что самый нужный ей поэт — Мандельштам. И добавила: „Я
говорю Наде, что она самая счастливая вдова”».
«Близилась очередная годовщина смерти Бориса Пастернака. Анна Андреевна
рассказала нам, что как только она узнала о смерти Бориса Леонидовича, она
почувствовала облегчение, даже радость — теперь с ним ничего нельзя будет
сделать. И стала сразу думать, где в его любимой Москве лучше всего поставить
памятник Пастернаку. Надо бы недалеко от Школы живописи, ваяния и зодчества, да
хоть на том месте, где стоит Грибоедов (тому все равно, где стоять в Москве),
но потом решила, что лучше всего — на Волхонке».
Флобер — это не страсть. Валерий Кислов о переводчике как шпионе, вживании
в легенду и попытке самооправдания. Беседу вела Елена Калашникова. — «НГ Ex libris», 2015, 25 июня.
Говорит переводчик Валерий Кислов: «А вот, например, Рабле — это
XVII век. Каким русским языком писать Рабле? Языком XVII века? Не факт, может
быть, все-таки уже XVIII века. <…> Тем более учитывая, что книжку Рабле
читали люди грамотные, а таких было немного, значит, надо писать текст, который
грамотные люди могли прочесть в эпоху Ивана Грозного. В то время на Руси читали
в основном агиографии, жития святых, а Рабле — это светский текст. И что же
писать?.. Вопросы стилизации, старения — это все очень интересно, поэтому так
интересно переводить».
«Меня всегда удивляло, что Флобер в России как-то не пошел. Я спрашивал у
знакомых, причем читающих упоенно. Они говорят: „Флобер? Да так себе”. А
французский текст мне нравится безумно. Я даже сравнил оригинал с переводом
Любимова — начало „Госпожи Бовари”. Он хороший и
гладкий, но по-русски Флобер такой же, как Мопассан, Гюго, Бальзак… А вот флоберовского стиля, где
ирония в каждой фразе, в каждом слове, я не нашел, и очень жалко. Допустим, это
не так страшно в случае с Бальзаком, которого я недолюбливаю: он как раз
истории рассказывает, а Флобер рассказывает „не истории”. В его дневниках есть замечательная фраза о
том, что он мечтает написать книгу ни о чем. Ну и, конечно, „Бювар и Пекуше” — гениальная книга, очень изящная, ироничная и
грустная, которую никто здесь не читает, не знает, хотя она переведена. А вот
его „Словарь прописных истин” устарел, и тексты Жари,
или Алле, или Сати намного смешнее».
Хроника потерь. Беседу вела Елена Калашникова. — «Booknik.ru», 2015, 3 июня <http://booknik.ru>.
Говорит переводчик Валерий Кислов: «Некоторых авторов просто невозможно
читать без словаря по психологии, философии — вот это для меня сложная
литература. А [Жорж] Перек как раз совершенно
доступен, то есть человечен. Поэтому я не говорил бы, что он — писатель для
высоколобых интеллектуалов с тремя высшими образованиями, нет. Но это небыстрое
чтение, его нельзя прочесть как детектив, книжку рассказов в дорогу… По-французски есть выражение roman
de gare — это книжки,
которые продаются в киосках на вокзалах, то есть довольно легкая литература.
Так вот Перек не такой. Хотя однажды в киоске
парижского вокзала я купил Битова на
французском».
Михаил Ямпольский. «Никакого искусства не существует, есть разные
антропологические практики постижения мира». Беседу вела Юлия Полевая. — «ПостНаука», 2015, 19 июня <http://postnauka.ru>.
«Я все больше прихожу к выводу о том, что никакого искусства не существует,
а есть просто разные антропологические практики нашего постижения мира или
отношения к миру, которое меняется с географией, историей и так далее. В разных
местах в разное время возникают разные практики, которые потом мы начинаем
осмыслять как искусство, мы знаем, что до Ренессанса даже не было какого-то
понятия об искусстве. Потом ретроспективно что-то начинает подключаться к
искусству, что до этого было частью религии или частью какой-то иной
деятельности человека».
«Конечно, есть то, что называется survival,
то есть форма существования культуры, в которой умершее продолжает
функционировать. Но рифмованная, гуманистическая традиционная поэзия перестала
быть в России безусловной. Говорили, что своеобразие России в том, что она
бастион рифмы, что белый стих неорганичен для русского языка. Но это кончилось,
поэзия изменила облик после смерти Бродского, которая стала этапом, позволившим
осуществиться тектоническому сдвигу. Молодая русская поэзия сейчас совсем непохожа на поэзию двадцатилетней давности. Важно, что
исчезло и понятие гения, которое страшно мистифицировал Бродский».