Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 9, 2015
Канунникова Ольга Леонидовна — филолог, критик. Родилась в г. Белгород-Днестровский, Украина.
Окончила филологический факультет Одесского государственного университета. Публиковалась
в «Иностранной литературе», «Русском журнале» и других изданиях. Постоянный
автор «Нового мира». Живет в Москве.
Мечта — это программа жизни. Если бы мы умели ее расшифровать, то увидели
бы, что мечты сбываются.
Януш Корчак
Когда я уже заканчивала работу над этим материалом, посвященным украинским изданиям Януша Корчака, пришло известие о том, что книга Йоанны Ольчак-Роникер «Януш Корчак. Страницы биографии» — главная «героиня» моего обзора — только что вышла в русском переводе под названием «Корчак. Опыт биографии» (перевод с польского Аси Фруман) в издательстве «Текст». Узнав об этом, я решила в своем обзоре ничего не менять, оставив все как есть.
Вот какую историю, говорят, Януш Корчак читал детям в варшавском гетто: «Однажды Бог разгневался на евреев и захотел их убить. Взял бумагу и перо, хочет написать приговор. Но буквы не позволили. Бог не смог этого сделать, потому что буквы убежали и спрятались. Не позволили совершить зло. Буквы живут вечно, они не умирают…» Учитывая запредельные обстоятельства, при которых эта история была рассказана, она могла в тот момент звучать как заговор, как заклинание. Захватывающая история о необычайной силе букв должна была быть Корчаку близка; он очень верил в действенность названного, зафиксированного на бумаге слова.
Януш Корчак успел написать много — к началу 2000-х годов в Польше вышло 15 томов собрания его сочинений (это продолжающееся издание); погибший во время войны профессиональный архив — плод его почти 30-летней врачебной и педагогической деятельности — составлял около 35-40 рукописных томов (включая личный архив и переписку). К счастью для нас, большая часть из написанного Корчаком-литератором уцелела; многое из его наследия было спасено необъяснимым, чудесным образом, как будто это сама судьба пыталась спрятаться в буквы, понимая, что только они одни и могли быть укрытием и убежищем…
О том, как звучит слово Корчака сегодня (и слышно ли оно в нашем читательском обиходе), я думала, глядя на стопку корчаковских книг на своем письменном столе — подарок украинских друзей. Если окинуть взглядом российское издательское пространство последних лет, какие книги Корчака или о Корчаке мы увидим? Корчака у нас издавали много. Постоянно выходит «Король Матиуш I», книга, которая в России любима и часто переиздается; есть «Как любить ребенка», «Когда я снова стану маленьким», «Право ребенка на уважение». В этом году была переведена и издана — спасибо издательству «Самокат» — «Несерьезная педагогика». По большому счету, все. Не переиздаются его ранние книги для детей — «Дитя гостиной», «Исповедь мотылька», «Банкротство маленького Джека» и вышедшие у нас в начале 1990-х «Воспитание личности», «Кайтусь-чародей», сборник «Наедине с Богом: Молитвы тех, кто не молится»; до сих пор нет по-русски его биографии (не биографического очерка, а именно научного издания, опирающегося на архивные источники).
На Украине отношение к Корчаку — особое. В Киеве хорошо помнят, что именно
здесь Корчак написал одну из лучших своих книг — «Как любить ребенка», и
довольно трепетно относятся к его имени и изданиям. В 1990-е годы, на волне перестроечного
движения, появилось Украинское общество Януша
Корчака, созданное вместе с российскими коллегами и единомышленниками. Светлана
Васильевна Петровская, много лет возглавляющая Украинское общество, вспоминает
начало: «На дворе были 90-е годы, в стране не было социальной службы, лекарств,
продуктов, нужно было надеяться самим на лучшее и давать надежду другим… Мы
хорошо помнили слова Корчака: „Страшно одиноким может быть ребенок в своем
страдании”. И делали все, что могли, чтобы ребенок не чувствовал себя одиноким.
Однажды вечером мне позвонила сестра из онкологической больницы. Она
просила достать лекарства для мальчика Романа из Киевской области, который ждал
пересадки костного мозга. В Австрии согласились сделать ему операцию через две
недели, нужно было дожить до этого. Мама — крестьянка, денег у нее нет, у нас
тоже. Я прибежала в школу, где как раз было родительское собрание, обратилась к
родителям, немного собрали. Потом — в Дом учителя; там шел концерт, после него
я обратилась к залу, и даже пенсионеры, извиняясь, что больше нету, бросали в шапку мелочь. Кто-то подсказал, что
недалеко, на Прорезной, есть
казино. И мы бросились туда. Мне побросали какие-то фишки и привели к кассе. И
я получила… 23 гривны! Одно из самых сильных унижений в моей жизни, такого я не
ожидала. Но вспомнила Корчака в гетто. Это дало силы действовать дальше. Утром
деньги были. Мальчика удалось спасти».
Светлана Васильевна не упоминает об этом, но даже из этого отрывка видно, насколько в духе Корчака было начало. Сейчас их поддерживают в работе Польский институт в Киеве, польские деятели корчаковского движения, Израильское общество Корчака. В киевских издательствах «Дух i лiтера» и «А-БА-БА-ГА-ЛА-МА-ГА» в последние годы вышло несколько книг Корчака — ранние прозаические сочинения, принесшие ему первую читательскую славу (среди них — «Исповедь мотылька», «Лето в Михалувке», «Франек»); поразительный, исповедальный дневник, который он вел в гетто; палестинские рассказы и письма 30-х годов; «Кайтусь-чародей», сказка, которую называют предшественницей «Гарри Поттера», и пророческая пьеса «Сенат безумцев», где Корчак предсказал появление Гитлера за несколько лет до прихода нацистов к власти… Кстати, в анонсе украинского издания «Короля Матиуша I» (по-украински — «Пригоди короля Мацюся», пер. Богдана Чайковского и Богданы Матияш) сказано, что книга выходит впервые с советского времени без сокращений и цензурных купюр (и я до сих пор не уверена, что русский перевод, вышедший в 1992 в Москве, — более полный вариант).
Также отдельной книгой вышла изданная в Польше в 2002 году биография
Корчака Йоанны Ольчак-Роникер.
Еще одна биография? Разве о Януше Корчаке еще не сказано все, что только можно? Опубликованы десятки биографических исследований, тома воспоминаний; изданы и переиздаются книги, статьи, научные труды Корчака, проводятся корчаковские международные конференции, созданы и продолжают свою работу музеи и Общества Корчака во многих странах, вышло уже несколько фильмов, посвященных Корчаку… Можно ли к нашему сегодняшнему знанию о Корчаке добавить хоть что-нибудь еще?
Судьба Януша Корчака, не представимая и не возможная ни по каким человеческим меркам, давно перешла в легенду. В читательском — и писательском — сознании существует корчаковский героический миф; в этот канон входят многие произведения о Корчаке, в том числе блистательная поэма Александра Галича «Кадиш». Вот что пишет Марианна Кияновская, автор содержательного предисловия к книге «Право ребенка на уважение» (укр. «Право на повагу»):
«Анджей Вайда
создал полностью „корчакоцентричное” кино, при этом
он охватил <…> все основные сюжеты Корчаковского
мифа. Именно так, как показано в этом фильме, и воспринимает Корчака большинство
людей. К сожалению…
К сожалению —
потому что сам Корчак в дневнике-автобиографии выразительно спрашивает: „Можно
ли в принципе понять чьи-нибудь мемуары, чью-нибудь жизнь? И можно ли понять
свои собственные воспоминания?” Корчак — писатель и психолог — знает: „Факты и
переживания могут быть, должны быть и будут рассказаны
по-разному — в деталях. Это ничего. Это только доказательство, что были важны,
глубоко пережиты моменты, к которым возвращаюсь. И доказательство, что воспоминания зависят от
наших актуальных переживаний”.
Если даже сам
автор воспоминаний сомневается в написанном — каким же
глубоким должно быть сомнение биографа или художника, который идет по его
следам!
Я также
колеблюсь и сомневаюсь, когда пишу эти строки, но считаю своим долгом проговорить,
касательно Корчака, еще несколько важных — для меня, но надеюсь, что не только
для меня, — вещей.
„Приключения Матиуша”, переизданные издательством „Веселка” в 1978 году,
к столетнему юбилею Януша Корчака, были одной из
любимейших книг моего детства. Мой дедушка, кандидат педагогических наук,
немного рассказал мне об этом гениальном педагоге и авторе многих сказок для
детей. Вспоминаю свои тогдашние вопросы: с чего бы это Януш
Корчак, поляк, оказался в лагере смерти, куда свозили обитателей еврейского
гетто; почему Корчак стал директором приюта для еврейских детей? … Но со мной
никто не хотел об этом говорить. Никто, даже дедушка. Про лагерь смерти —
пожалуйста. А про еврейских детей — нет. В 1980 году в УССР говорить
о евреях было не принято.
Уже позднее я
поняла меру и глубину (а также природу) цензуры, которая больше чем полстолетия
сопровождала образ Корчака-Гольдшмита и память о нем.
О каких-то вещах просто вообще никогда не вспоминали. А если вспоминали, то
только походя. О еврействе и антисемитизме, в частности. О двойной —
польско-еврейской — идентичности, которая, вне сомнения, еще больше усиливала
его одиночество как общественного деятеля, писателя и человека».
Прошу прощения за столь длинную цитату (эта и последующие — в моем переводе — О. К.), я позволила себе ее привести потому, что все здесь сказанное совпадает и с моим нынешним читательским ощущением, и с моим детским читательским опытом — так же как и автор предисловия, я в детстве впервые прочла «Матиуша» («Мацюся») по-украински, хорошо помню и эту книгу издательства «Веселка», и свои более поздние вопросы и недоумения — они были примерно теми же, что и у Марианны Кияновской, а задать их тогда было некому…
«Мужество его жизни спряталось в тень, уступив мужеству его смерти», — полагает Йоанна Ольчак-Роникер. И добавляет: «Наверное, где-то там, на небесах, Корчаку больно и грустно оттого, что его главной заслугой считают верность детям в момент последнего выбора. Потому что это выглядит так, как будто кто-то думает, что он мог перечеркнуть самого себя, предать на старости лет дело, ради которого в молодости отказался от собственной семьи, научной карьеры, славы писателя».
Польская писательница и сценарист Йоанна Ольчак-Роникер (соосновательница знаменитого краковского кабаре «Пивница под Баранами») связана с Корчаком тремя поколениями своей семьи. Ее бабушка и дедушка, издатели Янина и Яков Мортковичи, принадлежали к тому же поколению польских евреев, что и Корчак, в их издательстве увидели свет большинство книг Корчака, вышедших при его жизни. Ее мать, Ганна Морткович-Ольчак, — автор первой послевоенной книги о Докторе, написанной в 1949 году, вскоре после трагедии Холокоста. Казалось бы, это обстоятельство могло бы автора остановить в жизнеописательских инициативах: две биографии Корчака на одну семью — не многовато ли? И что может добавить вторая биография к уже существующей первой, автор которой к тому же со своим героем был знаком?
Сама Ольчак-Роникер так отвечает на эти сомнения: «Книга [Ганны Морткович] — до сих пор один из важнейших источников знаний о его жизни. Она написана вскоре после Катастрофы, и ей присущ тот возвышенный тон эпитафий, которым недостает человеческой, земной конкретики. Я никогда не просила ее: — Расскажи, каким он был на самом деле. Ведь ты его хорошо знала. У него же должны были быть какие-то недостатки, комические черты, особенности, благодаря которым он мог бы стать ближе к нам?
Но кто его знал на самом деле? Тайный отшельник, не склонный к близкой приязни, он никогда никому не морочил голову собственными проблемами.
…Отваживаясь на воссоздание биографии Корчака, я решила придерживаться хронологических рамок, обозначенных им самим. Сюжеты, которые он признал существенными, дополнены автобиографическими воспоминаниями, рассыпанными в его произведениях. А повествование, как он и хотел, стремится достичь подземных источников. Может, путешествие в те далекие времена, когда жили его предки, когда он родился, когда был ребенком, когда вырастал до своего признания и когда его воплощал, воссоздаст хотя бы тень Старого Доктора, даст возможность увидеть его человеческое лицо под нимбом мученика».
Сразу оговоримся — фабула биографии Корчака (по чьей-то характеристике — самого выдающегося из евреев, погибших в Катастрофе) в своих ключевых моментах известна достаточно хорошо, и мы не будет здесь ее повторять. Обратимся к тому новому, что привносит книга Йоанны Ольчак-Роникер в наше понимание жизни и судьбы Корчака.
Таких приобретений несколько.
Во-первых, это удивительный экскурс в историю Польши девятнадцатого века, с которой нераздельно и неслиянно связаны несколько поколений семьи Гольдшмитов (Генрик Гольдшмит — это, как все, наверное, помнят, настоящее имя Корчака); собственно, это экскурс в историю ассимиляции восточноевропейского еврейства. Владимир Жаботинский, человек того же поколения, что и Корчак, чьи предки прошли (в другой части Российской империи) тот же путь — от ортодоксального иудаизма к ассимиляции — написал об этом роман «Пятеро». На страницах биографии Корчака развертывается подобное роману повествование о судьбах нескольких поколений польских евреев, насыщенное страстями, сопротивлением судьбе и драматизмом; в него поневоле вовлекаешься, как в художественное сочинение.
Во-вторых, это история войн двадцатого века, которые вела Россия и в которых была вынуждена участвовать Польша — сначала как ее составная часть, а потом как страна, пытающаяся встать на путь суверенитета. Война с точки зрения поляков, которым она была совершенно не нужна, открывается неожиданными для нашего читателя гранями.
Читатель, если он не профессиональный историк и архивист, будет вынужден сделать несколько открытий.
Поляки в первой половине ХХ века жили буквально не переводя дух от войн.
Век еще не успел начаться, как Польша была втянута в русско-японскую войну.
Вот одно из свидетельств того, как выглядела эта война глазами поляков: «Ходили легенды про обувь с бумажными подошвами, про ужасную переправу через замерзший Байкал — объездную Байкальскую железную дорогу еще только строили — полубосых, замерзших солдат, которые гибли здесь значительно раньше, нежели от пуль японских пулеметов». Сорок два процента российских боевых сил составляли поляки Царства Польского. «Это был трагический парадокс, что они должны были во имя России, которую ненавидели, воевать за Манчжурию, которая их совершенно не интересовала, против японцев, которым они желали победы».
Что это такое — пережить хотя бы одну войну? Почитайте Ремарка. Или Константина Воробьева. Или Киплинга. Или вот это, например: «Бормочут солдаты, худые, больные цингой: Когда ж мы вернемся, когда мы вернемся домой…»
Корчак, прошедший не одну, а четыре войны, мог бы добавить из своего опыта кое-что еще. Во время русско-японской он принимал больных солдат у санитарных пунктов. Долгие очереди солдат. Они шли под дождем, сквозь болото, безумные, больные венерическими заболеваниями, туберкулезные, ревматики, русские, татары, украинцы, польские крестьяне и польские евреи; кто-то погибал во время транспортировки…
Потом была Первая мировая, в битве под Танненбергом полегли несколько десятков тысяч российских солдат, преимущественно поляков с российских окраин.
После отречения царя поляки получили долгожданную независимость и, казалось бы, надежды на мир. Но Россия, великая наша держава, думала по-другому.
«Через труп белой Польши пролегает дорога к мировому пожару», — выдвинул лозунг маршал Тухачевский. Опять — принудительный призыв в армию и добровольческие формирования. Как всегда, начало военных действий сопровождается ростом антисемитских настроений.
В 1939 началась Вторая мировая война (на веку Корчака — четвертая). Он пошил себе офицерский мундир польской армии, ходил в нем по Варшаве; нарукавную повязку, которую должны были носить все евреи в гетто, носить отказывался. «Мастер духовного суверенитета, Корчак никогда бы не смирился с тем, чтобы действительность вынудила его принять правила игры, на которую у него не было охоты.
Его против воли втягивали в абсурдную войну, а он прятался в буквы, в создание мира лучшего, чем тот, в котором ему довелось жить».
Еще один сюжет книги — история семейных легенд, недомолвок, иллюзий и утрат, которые значили для Корчака гораздо больше, чем принято было думать до сих пор.
«Лейтмотивом всего творчества Корчака стало одиночество ребенка в мире взрослых. Первые годы он помнил как череду нескончаемых терзаний, которые складывались из страха, стыда, неприкаянности, чувства вины. Эти воспоминания стали для него ценным источником <…> вдохновения».
Как получилось, что Корчак так хорошо понимал несчастье сиротства, ведь сам он подобной судьбы не знал? Ольчак-Роникер задается вопросом — не был ли императив служения детям данью семейным историям про тяжелое, одинокое детство его деда, Герша Гольдшмита? Герш Гольдшмит тоже был из тех безумных мечтателей, кто хотел изменить мир, он надеялся, подобно Моисею, вывести свой народ к лучшей, свободной жизни… Отдельный сюжет — травматичные отношения Корчака с отцом, который был, несомненно, главным персонажем его детства. Преуспевающий адвокат Гольдшмит, согласно духу эпохи, отошел от принципов иудаизма, которые столетиями поддерживали верующих в рамках морали. Автор считает, что из-за этого он утратил чувство безопасности, которое давали когда-то традиционная семейная жизнь и среда, оказавшись на рубеже двух миров. Драма его жизни обусловила будущее сына.
Поразительна линия, связывающая Корчака и его многолетнюю ближайшую помощницу по Дому сирот Стефанию Вильчинскую, их взаимопонимание и взаимоотторжение в одно и то же время.
Наконец, фон всего повествования о юности Корчака — история духовных поисков, художественных метаний и социальных устремлений варшавской интеллигенции рубежа веков, то место, которое в этих исканиях занимал молодой Корчак, и их решительное влияние на всю его последующую жизнь — все это было для нас «терра инкогнита» до книги Ольчак-Роникер.
И в этом, пожалуй, состоит одно из главных открытий книги.
Традиционно у нас принято было говорить о Корчаке в позитивистском ключе: писатель-гуманист, реформатор-педагог, новатор-врач; такой немножко чеховский интеллигент (об этом убедительно писал, в частности, Александр Шаров). Это тоже было одним из элементов корчаковского мифа. Миф вобрал в себя те черты его личности, которые подходят для «мифостроительства», но отсекал другое, существенное в нем — а именно то, что он был теософом, эскапистом, мистиком; человеком, с детства склонным к мрачности и к катастрофическому видению мира.
С юности его привлекала темная, хаотическая, иррациональная сторона жизни. Декадентский дух эпохи просил острых ощущений, богемная и преступная анархическая среда этот запрос удовлетворяли. «Я читаю стихи проституткам и с бандитами жарю спирт» — наверное, этими есенинскими стихами можно описать ранние годы Корчака.
Другой знак эпохи — наследники фабрикантов и банкиров организуют тайные кружки социалистической молодежи, уходят в революционную деятельность. Корчак был вхож во многие варшавские круги рубежа эпох. В этих кругах можно было встретить Станислава Пшибышевского — знаменитого декадентского писателя, Людвига Зименгофа — будущего создателя эсперанто, Юлиана Мархлевского — будущего коммуниста и главу Временного революционного комитета Польши…
Книга дает повод подумать о неожиданных польско-российских сплетениях. Например, о том, как оказалась связанной участь польских коммунистов с корчаковской издательской судьбой в России.
Первым русским переводчиком книги «Как любить детей» (так изначально называлась книга «Как любить ребенка») была Лидия Феликсовна Кон. Сохранилась записка Луначарского в Госиздат — с предложением опубликовать книгу Януша Корчака, которую «перевела дочь нашего товарища Феликса Кона». Книга вышла (с предисловием Крупской) в Москве в 1922 году, Феликс Кон в это время заведовал сектором искусств Наркомпроса. «Наш товарищ Феликс Кон» входил в начале 1920-х в Польский революционный комитет (Польревком) в Москве — вместе с Феликсом Дзержинским и уже упомянутым Юлианом Мархлевским. Пройдет совсем немного времени, и запущенный в Советской России маховик террора пройдется и по полякам…
В книге прослеживается выразительная судьба юношеских приятелей Корчака — например, Геленки Брун, вышедшей замуж за Станислава Бобинского, деятеля польской социал-демократической партии, впоследствии сотрудника Коминтерна. Арестованный в 1915 году и высланный в Россию, он после большевистского переворота стал видным коммунистическим сановником. Она еще успела издать у Мортковича симпатичную детскую книжечку «О счастливом мальчике», потом поехала вслед за мужем в Советский Союз. Во время сталинских чисток в 1937 Бобинский был убит в какой-то из московских тюрем, на Лубянке или в Лефортово. Она восемь лет провела в лагерях и вернулась в Польшу, где написала еще одну симпатичную книжку. Книжка называлась «Сосо» и рассказывала о детстве Сталина. В варшавской столовой Союза писателей на Краковском Предместье, где элегантная среброволосая Гелена Бобинская обедала, говорили: «Если бы не Сосо, ходила бы боса».
Книга наполнена такими документальными свидетельствами эпохи.
Здесь нам придется перейти к тем главам повествования, которые читать почти невыносимо. Хроника жизни в гетто, хроника расчеловечивания, которую можно проследить неделя за неделей.
Они о том, как евреев постепенно, с чудовищной методичностью день за днем лишали человеческих прав, отнимали у них человеческие черты, отбирали человеческий облик. О том, как каждый день приходилось делать выбор между ужасным и еще более ужасным, невозможным и еще более невозможным. О том, как окружающий мир оказался глух и слеп к трагедии уничтожения, которая происходила совсем рядом, за стенами еврейских кварталов. Я сегодня не взял девочку в приют, — апатично регистрирует в дневнике Корчак, — понимая, что для девочки это верная гибель. Но если бы взял — это была бы верная гибель для всех детей приюта.
Так вынужден был поступать не только Корчак. Его, этот невозможный выбор, приходилось делать и другим воспитателям, руководителям интернатов, приютов для детей. Его были вынуждены делать медработники: дать лекарства одним — означало отнять их у других. Этот выбор заставили делать коменданта варшавского Юденрате (еврейского управления гетто, созданного по приказу нацистов) Адама Чернякова. Когда началась «акция ликвидации», к нему пришли и потребовали поставить подпись под документом о депортации евреев, в том числе детей из приютов, «на Восток» (многие тогда уже догадывались, что это эвфемизм лагеря смерти в Треблинке). Он отказался. А через час покончил с собой, оставив предсмертную записку: «От меня требуют, чтобы я собственными руками убивал детей моего народа. Мне не остается ничего другого, как умереть»…
Каким предстает Корчак в этих главах?
Уже давно его сопровождало ощущение, что он бессилен против судьбы своих несчастных подопечных. Речь о разуверившемся, душевно опустошенном человеке, потерявшем смысл жизни и постепенно погружавшемся в апатию. Три поколения его предков пытались вырваться из гетто. Для чего? Чтобы он, их потомок, опять оказался в гетто?
Если обратиться к последнему, самому известному эпизоду его биографии, то здесь добавляются, похоже, новые свидетельства. Автор считает наиболее достоверным воспоминание Марека Рудницкого, художника, который в 1942 году был ребенком и лишь в 1988 решился рассказать то, что не хотел вспоминать на протяжении многих лет. Прислушаемся к нему:
«Отец мой, врач, был знаком с Корчаком давно. В гетто отец работал в госпитале на Лешно и постоянно имел с Корчаком какие-то таинственные отношения — предполагаю, что речь идет о том, чтоб делиться с Корчаком лекарствами, к которым у моего отца был более легкий доступ…
Моему отцу было уже известно 5 августа, не знаю откуда, может, это было общеизвестно, что 6-го будут высылать приюты, в том числе и Корчаковсий. Отец не мог покинуть свой пост и сказал мне, чтоб я пошел туда и посмотрел, что происходит. Когда я утром 6 августа, около 10 утра подошел к дому по ул. Сенной, 16, дети уже стояли на тротуаре, выстроенные четверками. Дети были опрятно одеты и не выглядели заморенными голодом, видимо, Корчаку всегда удавалось выпросить достаточно, чтоб обеспечить им минимум еды. Эта сцена хорошо известна и неоднократно описана и реконструирована, не всегда правильно. Я не хочу быть иконоборцем или разрушителем мифов, — но должен сказать, как я это тогда видел. Атмосфера была пронизана какой-то гигантской инерцией, автоматизмом и апатией. Не было заметно волнения, что это Корчак идет, не было приветствий (как это некоторые люди описывают), точно не было вмешательства посланцев Юденрата — никто к Корчаку не подошел. Не было жестов, не было песен, не было гордо поднятых голов, не помню, нес ли кто знамя дома сирот, говорят, что так. Была пугающая, вымученная тишина. Корчак еле волочил ноги, какой-то высохший, бормотал что-то время от времени себе под нос. Когда я вспоминаю эту сцену — она редко меня покидает — мне казалось, что я услышал, будто он бормочет слово „почему”. Я был достаточно близко, чтоб уловить эти слова. Но это, возможно, только ретроспективный всплеск моего воображения. Это не были мгновения философской рефлексии: это были мгновения тупого, молчаливого, безмерного отчаяния; уже без вопросов, на которые нет ответа. Только кто-то взрослый из дома сирот, в том числе пани Стефа <…>, шли рядом, как я, или позади за ними. Дети сначала четверками, потом кто как, в смешанных шеренгах, один за другим. Некоторые дети держали Корчака за полы одежды, может, за руку; они шли, как в трансе. Я провел их до самых ворот Умшлага…»
Анджей Вайда в своем фильме о Корчаке допускает поэтическую вольность — в его фильме вагон поезда, ушедшего с Умшлягплац, в котором ехали Корчак и дети, никогда не приезжает в Треблинку. Он волшебным, сновидческим образом отрывается от поезда, двери открываются, дети и Старый Доктор выходят из вагона и бредут вдаль по зеленому лугу… Художник Вайда мог так поступить. Биограф Ольчак-Роникер не вправе отойти от границ документа. И читатель вместе с ней вынужден пройти весь документально зафиксированный на сегодняшний день «крестный путь» Корчака и его Дома сирот, не отворачиваясь, не строя иллюзий, не отводя взгляда ни от чего.
Последнее его слово о мире, обращенное к себе, было безнадежным.
Но его последнее слово, обращенное к детям, было ободряющим. Дети привыкли получать от него надежду, поддержку и чувство безопасности. А он хорошо знал, что «не надо доставлять детям неожиданности, если они этого не хотят».