Неоконченный портрет и комментарии к нему
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 8, 2015
Шимов
Ярослав Владимирович — историк,
журналист, публицист. Родился в 1973 году. Вырос в Белоруссии, учился в
Московском университете, с 1999 года живет и работает в Праге. Специалист по
новой и новейшей истории стран Центральной и Восточной Европы. Автор книг
«Перекресток. Центральная Европа на рубеже тысячелетий» (М., 2002), «Автро-Венгерская империя» (М., 2003, 2-е изд. — 2014),
«Корни и корона. Очерки об Австро-Венгрии: судьба империи» (в соавторстве с А. Шарым; М., 2011, 2-е
изд. — 2015), «Меч Христов. Карл I Анжуйский и становление Запада» (М., 2015), десятков научных и публицистических
статей в российской, чешской, австрийской печати. В «Новом мире» публикуется
впервые.
Главное достоинство этой книги — в том, что она не закончена.
Как только автор приблизился к тому, что «вот теперь всерьез и начнется», тут
все и кончилось: автор умер. В неполных 40 лет, после весьма бурной жизни,
основным содержанием которой были три «П»: пьянство, писательство и приключения.
В конце концов Господь Бог, в которого автор не верил,
проявил, преждевременно убрав его с этого света, и чувство юмора, и чувство
вкуса — впрочем, весьма своеобразные, такие же, как у самого этого рано
умершего человека по имени Ярослав Гашек. И юмор, и вкус заключались в том, что
одной из самых известных (и самой переводимой — на 58 языков, по данным за 2013
год) книг чешской литературы тем самым было позволено остаться действительно
смешной и слегка загадочной.
Проживи Гашек еще немного и дотяни он историю своего героя до
галицийских окопов, русского плена, последующей революции
и гражданской войны в России, как предполагал изначальный замысел, почти
уверен: не было бы тех «Похождений бравого солдата Швейка», которые стали
совершенно особым и весьма специфическим явлением, выходящим за пределы
«просто» литературного произведения. Карел Ванек (1887 — 1933), дописавший по
заказу издателя Адольфа Сынека гашековский
роман под названием «Приключения бравого солдата Швейка в русском плену»,
именно с этим и столкнулся. Писать о Швейке дальше в том же духе было нельзя —
и не получилось. Не потому, что Гашек был талантом (а может, и гением, очень
непутевым, как многие гении), а Ванек — не более чем мастеровитым литератором.
Возникло сопротивление материала, причем не литературного, а исторического.
Тот по-своему уютный, нелепый на грани идиотизма, бессмысленный
до детской радости мир угасающей Австро-Венгрии, вступившей в свою последнюю
войну, — мир не подлинный, а созданный Гашеком, но об этом мы еще поговорим, —
не стыковался ни с реалиями войны, ни с реалиями революции в России, в которую оказались втянуты и Гашек, и Ванек, и десятки тысяч их
земляков. У Ванека не получалось смешно, хотя бы
потому, что, как писал он, «солдат, попавший в плен, похоронил себя заживо.
Государству, чьим подданным он являлся, он был до лампочки, потому что теперь
оно уже не могло приказывать ему убивать солдат другого государства. Ну а этому
другому, чьим солдатам он сдался, тоже не было до него никакого дела. Раз он
исчез с фронта, значит то, выживет ли он, было уже его личной проблемой»[1].
Ванек знал, о чем пишет, — он сам был в прошлом таким солдатом. Швейк мог
смешить своими бесконечными историями и выживать благодаря расчетливому дурачеству в лазарете, военной тюрьме или эшелоне по дороге
на фронт. Дальше начинались уже не смешные дела, где все решала
чистая случайность и где вдруг переставало быть верным самое гениальное
изречение Швейка: «Никогда не было, чтобы никак не было». Да почему же
«никогда»? Достаточно одной пули или еще какой глупой
случайности, из которых война только и состоит, — и вот тебе «никак» во всей его
бесконечности.
К этим безднам Гашек, однако, своего героя не довел. Хотя
хорошо знал об их существовании — по самому себе. Ведь в его собственной
биографии русский период (1916 — 1920) — это время, когда он пару раз выжил
только благодаря благосклонной усмешке того, в кого никогда не верил и кто, очевидно,
решил приберечь до поры до времени этого отчаянного чеха. Кроме того, это было
время, когда Гашек, неисправимый пьяница и раздолбай,
вечный шутник с анархическими склонностями, вдруг уверовал. Нет, не в
Бога — в рукотворный рай, или по крайней мере в
очистительную революционную бурю. Он действительно стал большевиком, бойцом революции,
авантюристом. Он получил в России то, чего ему не хватало в родной Богемии,
хоть и схожей по звучанию со словом «богема» (образ жизни Гашека на родине
часто, хоть и не совсем точно, описывается выражением «богемная жизнь» — bohemsky zivot), но совсем не
авантюрной стране. Этот новый Гашек был куда серьезнее Швейка — и, возможно,
Швейку тоже предстояло посерьезнеть, даже если бы автором остался Гашек, а не
Ванек.
Но что бы это был за Швейк? Дед Щукарь
из «Поднятой целины» тоже забавен, а толку? От этого роман Шолохова не
перестает быть тем, чем задумывался — вымученным гимном сталинскому ломанию России об колено. Но Шолохов жил долго, а Гашек умер
рано. И Panbuh — чехи, упрямые атеисты,
даже «Господь Бог» умудряются писать в одно слово — помиловал Швейка, не дав
ему стать бойцом идеологического фронта, развернутого против классовых врагов
русскими большевиками, а чуть позже — и новорожденной КПЧ, верной дочерью
Коминтерна[2].
Что до Карела Ванека, то сочиненное им продолжение в
последующих изданиях отрезали от «канонической» части «Похождений…», избавив
позднейших читателей от прочтения автора, «черт знает от чего подхватившего
чужой труд». Так сердито пишет о незадачливом Ванеке российский гашековед
Сергей Солоух. А вот мне, признаться, Ванека жалко — как любого, кто допивает не очень сладкую
чашу, предназначавшуюся совсем не ему.
Сергея Солоуха я упомянул совсем не
случайно: в русском гашековедении и швейкознании им написана столь заметная и сильная глава,
что, кажется, нескоро кому-либо удастся повторить или переплюнуть его
достижение. Это достижение именуется «Комментариями к русскому переводу романа Ярослава Гашека └Похождения бравого солдата Швейка”»[3]
и насчитывает колоссальных 850 с лишним страниц. Одолеть их, впрочем, истинному гашеколюбу и швейкоману — одна радость. Но я не об этом, тем более что,
признаться, к поклонникам Гашека и обожателям его романа не принадлежу. Хотя,
конечно, в свое время отдал ему дань читательского увлечения, а переехав в
Прагу и выучив чешский, получил возможность читать и
цитировать эту библию славянских пересмешников в оригинале.
Именно после переезда меня удивил тот
факт, что у себя на родине роман Гашека далеко не так популярен, как в России,
где трудно найти относительно образованного мужчину («Швейк», ясное дело, чтиво
абсолютно мужское и даже слегка мизогинное, но это
отдельная тема), никогда не читавшего эту книгу или хотя бы о ней не
слышавшего. У
меня нет статистики, но, опираясь на собственные многолетние наблюдения и
разговоры, готов поставить «метр пива»[4] на то, что
в Чехии доля именно читавших «Похождения…» — слышали-то о Швейке, вестимо, все чехи — заметно ниже, чем в России. Возможно,
потому, что это «свое и классика». В конце концов, в России ведь тоже многие
действительно любят Пушкина или Чехова, но большинство всего лишь испытывает к
ним обязательные со школьной скамьи «респект и уважуху»
и с этой же скамьи не брали означенных классиков в руки.
Другая причина — то, что Швейк давно стал в Чехии коммерческим
товаром. Помимо фигурирующего в романе пражского трактира «У чаши», превратившегося
ныне в чисто туристический аттракцион, в каждом чешском городе непременно
найдется рассчитанное на туристов заведение с завышенными ценами и нередко
весьма заурядной кухней, несущее на вывеске и в названии изображение и имя
бравого солдата. Я уж про сувениры и не говорю. Известно: то, что хорошо продается
заезжим зевакам, чаще всего не слишком популярно у местных жителей. Я встречал
коренных парижан, которые за десятилетия жизни в этом городе ни разу не залезли
на Эйфелеву башню. Это нормально, а в Праге — особенно: это город с двойным и
даже тройным дном, жизнь туристов и местных в нем пересекается минимально, а
весь здешний прекрасный центр можно считать своего рода декорацией — великолепной,
но встроенной в город, который давно «вообще-то совсем не об этом». Впрочем, я
отвлекся.
Другое существенное соображение, касающееся «Швейка»: роман
этот не об Австро-Венгрии 1914 года. Точнее, изображенное
в нем соотносится с реалиями той империи примерно так же, как работа самого
Гашека в качестве редактора журнала «Мир животных» (где он, как известно, выдумывал
несуществующих зверей) — с реальной зоологией. Не то чтобы в Австро-Венгрии
1914 года не было придурковатых полковников,
молодцеватых поручиков и их похотливых любовниц, ежедневно напивающихся вдрабадан военных капелланов, скептических
грубиянов-трактирщиков или портретов государя императора, загаженных мухами. Да
что там, я лично столкнулся как-то с человеком, чьи манеры сильно напоминали
незабвенного подпоручика Дуба — и было это не в 1914 году, а ровно сто лет
спустя! Но комический абсурд, созданный Гашеком, тем и гениален, что
расставляет относительно реальные фигуры таким образом, что получается даже не
пародия, а вполне самостоятельный мир, где, в отличие от мира реального,
никогда не бывает, «чтобы никак не было». Швейк как таковой удивительно
оптимистичен. Именно поэтому некоторые критики и социальные психологи стали приписывать
этому персонажу некое архетипическое значение, делая его олицетворением
специфически чешской стратегии выживания в неблагоприятных условиях, а в
чешский язык вошло слово svejkovina как синоним иронически-придурковатого саботажа.
Сергей Солоух — пора вернуться к
его книге, которая и подтолкнула меня к этим размышлениям о Швейке, — взял на
себя миссию искусного и успешного декоратора созданного Гашеком мира. Это
колоссальный набор как солидных исторических
экскурсов, так и историко-литературоведческих мини-расследований вроде самого
главного: что за имя «Швейк» и кто был, если был, прототипом бравого солдата?
Читатель узнает о существовании, к примеру, чешского политика по имени Йозеф
Швейк, известного высказываниями, вполне вписывающимися в мир гашековского комического абсурда, или денщика Франтишека Страшлипки, от
которого Швейк «унаследовал» умение развлекать собеседников бесконечными
историями «из жизни» по любому поводу. Да и поручик Лукаш, оказывается,
существовал и был командиром самого Гашека во время его военной службы, только
звали его не Йиндржих, как в «Швейке», а Рудольф, и
не Лукаш, а на немецкий манер — Лукас.
Перечислять маленькие и более крупные находки Солоуха, собранные в виде примечаний к «каноническому» переводу
Гашека на русский, сделанному Петром Богатыревым, можно бесконечно — но
интересующимся лучше в таком случае взять и прочитать сами «Комментарии…». У
их автора получилась своеобразная энциклопедия жизни образца 1914 года — но
чьей? Как мы уже говорили, отождествлять мир «Швейка» и Австро-Венгрию первых
месяцев Первой мировой войны нельзя: детали совпадают, общая картина — кривое
зеркало, что, конечно, нормально для сатирического жанра. К тому же, возразят
мне, мир любого художественного произведения не тождествен миру реальному.
Правильно, отвечу я, поэтому можно говорить о мирах «по мотивам» Австро-Венгрии,
созданных Йозефом Ротом, Стефаном Цвейгом, Робертом Музилем, Шандором Мараи или — говоря уже о современной литературе — Петером Эстерхази. (О Франце Кафке говорить не будем — он по многим
причинам стоит особняком.) По отношению к гашековскому
это почти что параллельные миры, хотя предметы антуража, от императора и
чиновников до пивных и грязи казарменной жизни, у них всех во многом общие.
Общее для них и явственное, хоть и трудноуловимое чувство легкого абсурда, в
котором действительно протекали последние годы «Какании»[5],
этого, возможно, наименее логичного государства в европейской истории. Но если
у Гашека абсурд остается приземленным и комичным, то у Музиля
он скорее ностальгически-философский, а у Рота и Цвейга, наполняясь сильнейшей ностальгией по
«вчерашнему миру» (название книги воспоминаний Цвейга), он приобретает черты
трагедии[6].
Однако у русскоязычной публики именно гашековская
версия «вчерашнего мира» Центральной Европы лидирует с большим отрывом — так уж
получилось, и я позволю себе предположить, почему. Дело даже не в том, что
Гашека как сатирика, да еще коммуниста, «обличавшего прогнивший феодально-буржуазный
режим габсбургской монархии», куда активнее
переводили и печатали в советские годы, нежели прочих вышеперечисленных
авторов. (Прекрасный и печальный Мараи,
насколько мне известно, на русский до сих пор не переведен вообще.)
Советский человек жил в мире победившего абсурда — и, увы,
избавление от СССР в этом плане изменило куда меньше, чем могло бы. В гашековской Австро-Венгрии советский человек видел поздний
СССР с его престарелым «императором»-генсеком, тайной
полицией, бессмыслицей армейской службы и прочими прелестями. При этом все, что
в русской/советской жизни было (и во многом остается) в своей абсурдности
острым, грубым и невыносимым, в мире Гашека потешно кривляется,
сопровождается уморительными историями в исполнении главного героя, да еще и
поливается изрядной порцией доброго пива и крепких напитков[7].
Бредовое государство Австро-Венгрия в изображении Гашека —
это что-то вроде СССР very light, и читать про такое советскому человеку было не
только смешно, но и по-своему приятно: узнаваемо, а не гнетет. В каком-то
смысле Гашек, высмеивавший покойную империю, сделал ей великолепную рекламу в
России. При этом к России — во всяком случае, в ее большевистской версии —
автор «Швейка», наоборот, относился с почтением и горячей любовью неофита. («Комментарии…» Солоуха
открываются следующим утверждением: «Cовершенно
невообразимый, невозможный и невероятный чех Ярослав Гашек всю свою жизнь хотел
стать русским. Он видел себя в мечтах Максимом Горьким
западных славян»). Видимо, тут в дело опять вступил Panbuh,
по-своему посмеявшийся над талантливым смехачом: Гашек
в итоге увековечил нечто, в чем можно-таки найти многие черты реальной не столь
уж плохой страны, на могиле которой он в действительности хотел сплясать
веселый танец. Книга Солоуха тому доказательством:
россыпь этих самых черт ее и составляет.
Но смехач не потерпел полного поражения. Гипертрофированная роль Гашека в русском восприятии Чехии, Австро-Венгрии и отчасти Центральной Европы как таковой привела к тому, что для среднего русскоязычного читателя этот регион на десятилетия утратил какую-либо серьезность. Там, где Швейк, абсурд сочетается с уютом, все беды как бы понарошку — и эшелон на самом деле никогда не доедет до фронта. В обозримом будущем, думаю, эту уникальную аберрацию зрения уже не изменить — и труды гашековедов, при всем почтении к их усилиям, лишь добавляют новые детали к убранству воображаемого храма, где вместо иконы — изображение смешного круглоголового человека в солдатской форме какой-то давно исчезнувшей страны, с кружкой пива в одной руке и дымящейся трубкой в другой.
[1] Цит. по: Musil J. Karel Vanek a my vsichni
<http://www.gasbag.wz.cz/tema/rocnik2/cislo6/06-07.htm>.
[2] Эта партия, к которой был близок Гашек, образовалась
в результате раскола в чехословацкой социал-демократии за год с небольшим до его смерти. В 1920 — 30-е годы КПЧ была
второй по численности компартией Европы вне СССР, уступая лишь Коммунистической
партии Германии.
[3] Сергей Солоух.
Комментарии к русскому переводу романа Ярослава Гашека «Похождения бравого
солдата Швейка». М., «Время», 2015. См. также в настоящем номере «Нового мира»
рецензию Владимира Березина на эту книгу.
[4] «Метр пива» — шуточная чешская мера количества
выпитого пива. Включает в себя 10 или 11 (в зависимости от дизайна кружки) поллитровых кружек пива и одну или две стопки крепкого
алкогольного напитка. Совокупный диаметр дна кружек и стопок, выстроенных в одну
линию, составляет ровно 1 метр. См., напр.: Zakladni pojmy v pivni vede <http://www.hlincovka.cz/povidky/zakladni.htm>.
[5] «Какания» (Kakanien) — ироническое название Австро-Венгрии,
используемое Р. Музилем в романе «Человек без
свойств». Происходит от сокращения k. k. (вариант — k. u.
k.), kaiserlich (und) koeniglich — «императорский и королевский»,
использовавшегося у названий всех государственных учреждений и институций в
австро-венгерской монархии, глава которой носил титулы императора (в западной
части империи, условной «Австрии», носившей громоздкое официальное название
«Земли, представленные в Имперском совете») и короля (в восточной части — Венгерском
королевстве).
[6] Йозеф Рот, оставшийся монархистом до конца дней
своих, в 1930-е годы стал героем вполне гашековской
сцены. Писатель очень сильно пил, и его друзья умолили эрцгерцога Отто, сына и
наследника последнего императора Карла, пригласить Рота на аудиенцию и
уговорить его «завязать». Молодой эрцгерцог решил эту задачу буквально: приняв
писателя, он вытянулся во весь рост и приказным тоном заявил: «Рот! Я, ваш
император, приказываю вам прекратить пьянство!» Рот действительно прекратил, но
ненадолго: личные и общеевропейские обстоятельства привели его к новому кризису и он умер во французском изгнании в мае 1939 года в
возрасте 44 лет — чуть старшем, чем Гашек.
[7] В «Комментариях…» Солоуха
читатель, естественно, найдет подробный анализ того, что пили и ели персонажи
«Швейка» — например, на пьянке в жандармском
управлении, куда угодил Швейк во время своего знаменитого одиночного перехода в
расположение 91-го полка в Ческе-Будейовице.