стихи
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 8, 2015
Соловьев
Сергей Владимирович родился в
1959 году в Киеве. Поэт, прозаик, художник. Автор двенадцати книг. Лауреат премии
«Планета Поэта». Живет в Мюнхене.
* *
*
Мне кажется,
что жизнь — не моя. Верней,
что я один
из нескольких, из многих,
кто жил ее и
назывался «я»; друзей
меж ними не
было — дороги
разные и время. Может быть,
и не чужие,
но едва ли
они друг
другу стали бы на ты,
еще вопрос —
признали б?
И вот я
думаю, что в смертный час
не я один
умру — во мне сойдутся
они,
врасплох, кто молча, кто крича
куда-то в
сторону, и тот, в пальтишке куцем
детском… Неузнанные, разные, не все,
наверное, не
так уж и чужие,
а может
быть, и попросту не все,
и кто-нибудь
в себе, как на чужбине,
останется. А
те, на лодочке скользя,
сойдут на
тот неберег,
срастаясь в
одного, в одно, в меня…
Но в это я
уже, похоже, мало верю.
* *
*
Я так любил
писать с тобой с голоса, кто бы знал.
Вот сидим мы
на травке, в тени, на краю джунглей,
у тебя
лэптоп на коленях, бабочка на мизинце ноги,
а я взглядом
по верхушкам деревьев выхаживаю,
шевелю
губами беззвучно, что-то там наживляя,
а ты
смотришь мне в губы и улыбаешься, ждешь,
и я говорю:
ну помоги же мне, здесь, в этом месте… такой
переход
прихотливый…
Киваешь с
улыбкой, и плавно покачиваешь головой:
«не-не-не».
И я не понимал никогда, почему.
И не верил
тебе, что, мол, синтаксис это такой у меня
и все
прочее, входа-выхода нет, мол, со стороны.
В самом
деле, не опускаться же до имитации…
Нет, конечно,
так ты не говорила. Покачивала.
«Не-не-не-не,
—
как сказал в
разговоре со мной философ
с чудным
именем Подорога, —
время
созерцания кончилось».
И тебе так
нравился этот реверсный брачный
его пируэт
перед пропастью.
О какой же
ты стороне, если их божьей милостью
нет. Как
бывает в любви, а у нас с тобой — в слове.
В этой
чуткости, близости инцестуальной,
которую божьей едва назовешь.
А ты
говоришь: не могу.
И это тем
более странно, что вот Мандельштам,
например,
или Данте стоял бы, глядел на верхушки
и что-то
шептал: в этом месте такой переход…
ну ты понимаешь…
А я бы с
лэптопом сидел, с мотыльком на ноге,
и если б о
связке шла речь, стилистической что ли
запинке,
наметке, не больше, то я бы, наверно,
два-три
варианта каких-то нашел бы —
не значит,
что те, но не это ведь важно.
Сидишь
как пейзаж,
как условье акустики голоса, речи,
как ля
камертона,
похожем на
шпильку в твоих волосах, «не-не-не»,
улыбаешься,
годы, и бабочка не улетает.
* *
*
У каждого
свой лес. Особенно дойдя
до середины
сумрака. У Кафки — тот,
где он
сказал: сомнительно родство
с людьми.
Биологическое разве что.
Мне кажется,
в моем лесу и этот вздох
уж выдохнут.
Как и другой, другого:
живя в аду,
не жалуются. Нет здесь
ни ада, ни
родства, ни жалоб. Помнишь,
друг в друга
по утрам мы вглядывались:
«кто ты?», и
смущена улыбка. «Где мы
живем с
тобой?» — ты спрашивала так,
что было
счастье нам хотя бы оттого что
было, откуда
спрашивать. В одном, скажи,
из тех миров
возможных. Как по-детски,
беспечно и
светло и страшно это сочетанье
слов. Они
сочлись. И некого спросить —
ни кто, ни где. Песок, шалашик слов
и ветер —
вот и весь возможный мир,
и тем роднее
он, чем в нем однее. Рай.
Ну да,
животных много. Общественных,
переходящих
в жертвенных. И все бы
хорошо,
когда бы меньше было среди них
людей.
Шалашик шелестит: поговори
со мною.
Больше не с кем, тут собеседника
молчанью
нет. Одна отрада — мертвые и не
рожденные
еще. Вот весь огонь в камине.
Знаешь, лег
вчера, свет выключил, не сплю,
и вдруг — не
чувство, не мерещится, а так
и есть — мое
лицо исчезло. Но не маска
и не зиянье
там, а призрачной пыльцой —
лицо отца.
Мое. С того давно уж света.
О было бы оно развернуто ко мне! Но нет.
Простил? Не
знал, что думать, не решаясь
его рукой
потрогать. Не дыша, уткнувшись
в лицо его.
Как блудный сын — в ладони
открытые и
теплые, живые
пустоты.
Отца и сына.
* *
*
Почему такой
тяжелый осадок,
он говорит,
от людей? От всех.
Потому что
дней — семь,
а ночей — не
счесть.
А откуда
шинель — из сада?
То, что
часть
больше целого,
легче понять,
оглядываясь
на жизнь.
Лежи-лежи,
мальчик,
глиняный
крестик,
образующий
ять
с Богом,
это женщина
схватывается в тебе,
а не
межреберная невралгия.
Речь к
истоку
плывет —
груз-200,
но кто
оплачет?
Любовь — как
пальцы на тетиве,
в них весь
ты.
А что ж
тогда летит — полет валькирий?
Держись,
мальчик.
* *
*
Здравствуй…
Мы с тобой для веселья
повод — божьего, он пропал, как молочко
грудное.
Здравствуй. Так говорят в землю,
лежа ничком.
Видишь,
дожили — не назвать по имени
даже. Дуем,
как на ожоги: ты… ты…
Мир под
речью лежал, как вода под ивою.
С тех и
спросится — извивами немоты.
Что ж
итожить нам? Что под елочкой
новогоднее?
Шить и шить…
И сволачивается, как нить,
память — вся
с иголочки.
И куда-то в
сторону — ту, где были мы,
говорим,
чуть дыша: держись…
Как в петле.
Чуть покачиваясь. Без имени.
Разве боль
притупилась? — жизнь.
Столько
счастья далось нам — умо ли
постижимо? А
даров сколько — видишь? Глаз
не отвесть. Мы спеленаты в них, как мумии, —
хоть на
елочку вешай нас.
* *
*
В котлах
алхимии кипела жизнь твоя,
и ты не понимал,
что происходит, голос
чей, зачем
кольцо, мешок, петух, змея,
и звуков,
чувств и дум горящий хворост,
и что за
тени над тобой в дыму, и смех,
и шепот
вдруг (ты здесь?), и темные вязанки
дорог, и
близость женщин — этих, а не тех,
с которыми, казалось, весь в одно касанье.
Зачем всё
так таинственно вразброс и так
снует, поет,
но где? Ни слов, ни песни.
Кто в танце
душу водит? И стоишь, простак,
и ждешь,
пока вернут, у кромочки, у бездны.
Ни имени
тебе, ни лет. Незримый крюк
вверху как
бог, на нем висишь ты, светел
от копоти,
порукой превращений. Друг
единственный
твой — ты, их лжесвидетель.
Круг
замедляется, и вот пустеет зал, исчез
огонь, и
дым, и тень на мнимом своде.
И проступают
имя и черты, но не прочесть,
и некому
спросить: что происходит…
* *
*
Жирафы спят
меж берегов молитвы,
став на
колени, шея — вокруг ног.
И видят сны.
Дельфины
чередуют полушарья:
одно на
вахте, а другое спит.
И видит сны.
Спят птицы в
перелетном небе —
поочередно,
в середине стаи.
И видят сны.
Спит лайка
на боку: все лапы в конус,
нос — к
лапам, и хвостом укрывшись.
И видит сны.
Нас было
двое,
все счастье
жизни —
как лайка
та.
Входя друг в
друга —
и в речь, и
в сердце —
как птицы
те.
И, разойдясь
навеки,
с тобой
плывем мы,
дельфином
тем.
Все, что
осталось, —
нездешний
остров,
как тот
жираф.
* *
*
Ты родила
сына, я написал книгу,
мы посадили
дерево, дерево нас убило.
Видишь, как
я запутался.
Сын меня
прекратил, а потом он тебя родил,
дерево
проросло сквозь нас.
Песок оголил
слова.
Книга во мне
горела, сын тебя переписывал,
дерево в
волосы заплетало молнии.
Мертвые
живей живых.
Видишь, как
я запутался
в той петле.
Вижу, как ты опомнилась
на земле.
Книга листала дерево,
нас не
стало.
Кто ж, как
не ты, дышит во мне так больно,
кто ж, как
не мальчик, тихо в тебе смеется.
Пиф-паф, что
с тобой, зайчик жизни,
что ж так
светло дереву, как в огне.