стихи
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 7, 2015
Калашников
Геннадий Николаевич
родился в 1947 году в Тульской области, в селе Ровно. Окончил МГПИ им. В. И.
Ленина. Автор трех стихотворных книг. Работает редактором в книжном издательстве.
Живет в Москве.
* *
*
Я сослан в
немоту, туда, где уже давно Макар и телята, где зимуют раки,
где в бубен
бьет и старым сухим ребром играет мой ровесник бес,
где в логове
слов над листом бумаги согнулся, высунув перо и язык, Акакий
Акакиевич,
перебеливая циркуляр, спущенный по инстанциям ему с небес.
Плачь не
плачь, утони в слезах, но если, если тебе изменила
Муза,
если над
притяжением, над упругой волной словесной утрачена власть,
что тебе жар
глагола, тяжесть существительных, клейковина союзов
и наречий
неверная, невесомая и не очень понятная вязь?
Я — ловец и
добыча, живу у словесной реки, у ее гужевого потока,
там, где бог
из плавучей машины, как капитан Немо,
вываливается
и подслеповато щурит глаза,
я бреду
вдоль течения, бесполезными жабрами хлопая, как после потопа,
и в обратный
бинокль, пролетая, безмолвно глядит на меня стрекоза.
Я молчу, я
молчу, я молчу, я молчу, покуда по верхней
стороне воды
медленно приближается утлый, угрюмый челн,
и впустую
перебираю мережи синтаксиса, трясу грамматики верши:
где откуда
куда вот теперь и если впрочем будто и уже ни при чем…
* *
*
Дно колодца
мерцает, дробится — то ли
зеркало, то
ли глаз кита, на спине которого лежит Земля.
Дом стоит на
пригорке, за перелеском пустое поле
да бурун
облаков от проплывшего небесного корабля.
Спорят с
ветром деревья, вскипают и даже,
выворачивая
листву, переиначивают свое естество.
Весь набор:
свет и тень, необходимые для пейзажа,
как и прочие
— крупные и мелкие — части его.
Циферблат
небосвода всегда педантично точен,
по-имперски
безлик, облаков принимая парад.
Здесь
подробностей нет, лишь сплошное зиянье и прочерк,
ибо точен и
сух небосвода слепой циферблат.
Это бездны
следы, на лазури ее отпечатки,
это вечности
цепкий, недвижно-внимательный взгляд.
Сохраняется все
на фасетчатой влажной сетчатке:
никуда не
уйдешь, никогда не вернешься назад.
Неподвижно
плывут облака, циферблат никогда не проснется,
дом стоит на
пригорке, и в этом какой-то расчет.
А река под
горой и вода в подземелье колодца
все течет,
Гераклит, все течет, и течет, и течет.
* *
*
Последний
трамвай, золотой вагон, его огней перламутр,
и этих ночей
густой самогон, и это похмелье утр,
как будто
катилось с горы колесо и встало среди огня,
как будто
ты, отвернув лицо, сказала: живи без меня, —
и ветер
подул куда-то вкось, и тени качнулись врозь,
а после
пламя прошло насквозь, пламя прошло насквозь,
огонь лицо
повернул ко мне, и стал я телом огня,
и голос твой
говорил в огне: теперь живи без меня, —
и это все
будет сниться мне, покуда я буду жить,
какая же
мука спать в огне, гудящим пламенем быть,
когда-то
закончится этот сон, уймется пламени гуд
и я вскочу в
золотой вагон, везущий на страшный суд,
конец
октября, и верхушка дня в золоте и крови,
живи без
меня, живи без меня, живи без меня, живи.
* *
*
Ночная река,
расширяясь, беззвучно уходит во тьму,
там что-то
дрожит и пульсирует слева,
поток
замирает, и низко склонилось к нему
бессонницы
серое голое древо.
Тяжелая
птица сутуло сидит на суку,
из мрака во
мрак переходит неясная нежить.
Прихлынет
волна — про любовь и тоску,
отхлынет
волна — про разлуку и нежность.
Такая
любовь, что и ельник горбатый колюч,
такая
разлука, что реку сгибает в излуку.
Сквозь
черную воду мерцает серебряный ключ,
и больно
туда опустить ослабевшую руку.
Как страшно река
обрывается: сразу и вне
любых
оговорок всплывает изглоданный ревностью камень,
дробится
луна на беззвучной покатой волне,
и рыбы
плывут, и луну задевают боками.
* *
*
Прощай, прощай… Я не вернусь назад.
Смотри — уже
не жалуюсь, не плачу.
Какой-то
полустанок, старый сад…
Чего
стыдиться нежности собачьей?
В суровом
августе огромный звездопад.
Качнулся мир
и по-иному замер.
Никто не
спит, нигде вообще не спят,
лишь облака
с закрытыми глазами.
* *
*
Как рыбы
вплываем в пятно зари.
Горизонт
расправляет плечи.
Суша уходит
в море при
любой их
даже случайной встрече.
Мы
добровольно идем в метро,
глядя без
интереса
на плиты
мрамора, т. е. ретро-
спективные снимки процесса
творения.
Обузданный хаос заснят врасплох,
хищные
отблески крупнозернисты.
Этот альбом
перелистывал Бог,
Босх,
наверное, тоже его пролистывал.
Хляби
вечности близко, а берег уже вдали,
прогремим-простучим
над холодной рекою.
Оглянусь и
увижу — с осколка земли
ты мне
машешь рукою.
* *
*
Разве я
опоздал на пустынный вокзал,
голубиный
причал, на заснеженный путь,
где товарный
состав разгибает сустав,
на начало
начал, на прогон, на финал?
Это мне
посигналил стальной семафор
лунно-белым
огнем в предрассветном свету?
Разве знаешь
хоть что-нибудь ты наперед,
даже если
посмотришь назад,
где
обманчиво все и не видно ни зги?
Разве руку
твою удержу я в своей,
если кровь
разбегается врозь
и лукавая
правда стоит за спиной?
Ветер
воздуха полную грудь наберет
и, слепую
опору найдя в пустоте,
накренит всю
округу, держа небеса,
лязг железа,
гул крови, глухой разговор
— черновик
этой ночи — все сразу и здесь.
Снегопад
перебелит страницу, начнет
свой
подробный осмотр-пересчет,
где и мы
учтены, как спешащие вдаль
вдоль
железных путей, меж небесных огней
между жизнью
и чем-то еще.
Кузнечик
Кузнечик
дорогой, коль много ты блажен…
Ломоносов
Что,
кузнечик, молчишь?
В глушь
забился и тишь,
воле своей вопреки.
Петь теперь
не с руки
в травах
возле реки,
словно не свой на склонах
в кирасе
светло-зеленой?
Знать, не
принес успех
рыцарский твой
доспех,
крылья твои
оплечь,
твой
хитиновый меч,
поднятое
забрало,
жвала твои,
кресала…
Всего
оказалось мало?
И перемкнул
мозжечок,
все, отныне
— молчок?
Но кто бы
там ни был ты,
не грубы
твои черты.
Смотри —
бороздя поля,
дольней
стезей пыля,
супесь меся,
глинозем,
дымом дыша,
огнем,
трактор
ползет, спесив,
в общих
чертах схватив
поджарый
твой конструктив,
твой
нехитрый мотив.
С угарным
выхлопом труб,
вроде и
груб, и туп,
и вечно в
своей пыли,
но все ж
тарахтит вдали.
А ты словно
тать в ночи.
Ты тоже пострекочи,
уравновесь
всю мощь
этих лесов и
рощ.
Слушай,
возьмись за дело,
или не
накипело?
Оставь
молчание для
безмолвного
голавля.
Даже комар
поет,
к нам
устремляя полет,
а после — по
крови брат —
звенит,
уходя в закат.
Скачи, не
жалей хитин,
сам себе господин.
Зноем весь
одурманен,
в профиль,
как египтянин,
пой, остри
глазомер,
в разряд не
входи химер.
Разве иначе
найдешь
росчерк
твой, твою дрожь,
если только
спугнешь.
Ты весь из
земного праха,
а как зелена
рубаха.
Счастлив
или счастлив —
вот
примерный мотив.
Можно ль
уйти, не сумев,
спеть свой
напев?
Гляди, средь
древесных тел
лист уже
пожелтел.
Зная все
наперед,
прячется
твой народ
в складки
коры и в мох,
дальше —
рассудит Бог.
Вскоре все мжи и га,
эти луга,
стога
насквозь
продует пурга,
сплошь
заметут снега.
В эту
суровую весть
ты
умещаешься весь.
Ведь
беспощадный лед
стрекот твой
оборвет,
сумрачный
ледостав
навеки
замкнет уста,
скует
коленный сустав.
А полчища белых мух
не услаждают
слух.
Грустный
императив
этих полей и
нив.
Полно,
кузнечик, нам
прятаться по
углам,
в тонком
золоте трав
ты
совершенно неправ.
Играет травы
орган
что-то про инь и ян,
что-то про
сон и явь.
В пору
холодных снов
светится меж
снегов,
пусть и под
волчий вой,
серебряный
стрекот твой.
В этой живой
волне,
в этой
теплой возне,
не пропадай,
кузне…
ты ведь не
зря возник…
чик.
Октябрьский номер журнала “Новый мир”
выставлен на сайте “Нового мира” (http://www.nm1925.ru/), там же для чтения открыты августовский и сентябрьский номера.