стихи
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 6, 2015
Козлов
Владимир Иванович родился в
1980 году. Поэт, критик, литературовед. Окончил филологический факультет Ростовского
государственного университета, доктор филологических наук. Автор книг стихов
«Городу и лесу» (Ростов-на-Дону, 2005), «Самостояние» (М., 2012) и литературоведческой «Русская элегия неканонического периода»
(М., 2013). Стихи, эссе и статьи публиковались в журналах «Арион», «Вопросы
литературы», «Знамя», «Новая Юность», «Новый мир». Главный редактор журналов
«Эксперт Юг» и «Prosodia». Живет в Ростове-на-Дону.
Искусство по понятиям
Бог мирового
искусства
ведет себя,
как провинциальный губернатор —
раздувает
госаппарат,
раздает
должности:
ты займешь
нишу борцов за права
обгоревших в
горящих избах женщин,
ты будешь
голосом нищей периферии,
чьих детских
рисунков не ценят в империи,
ты
назначаешься рефлексирующим грязнокровкой,
а ты —
последним аристократом,
тронутым
вырожденьем и просто пороком,
свободна
вакансия дикаря —
плохо одетых
кандидатов просьба не беспокоиться,
остальным
подготовить рекомендации,
ибо вашей
мазни все равно отсюда не видно,
и ниоткуда,
возможно, не видно, так что
вникайте:
есть должность, согласно инструкции
вседозволенность
вменена в обязанность,
за
несоблюдение — статья «растрата
божеством
предоставленных сил».
Мирный атом
Наши ковбои
пошли от учительниц и проституток.
Их наделяла
властью сладкая сила.
Они
наслаждались правом входить без стука
и с безоружными вести себя некрасиво.
Под покрывалом, скрытое от света не совсем,
продолжает светиться ее лицо.
Припухшие приоткрытые губы и есть
его цель.
Но это секрет — жизнь должна быть
заподлицо.
Ковбои
вылезли враз, когда люди не вышли в поле.
Когда сняли
охрану вокруг комбинатов.
Из хороших
семей, но с аргументами кольев.
Мы теряли
надежду на мирный атом.
Под покрывалом только кожа не дает
совпасть.
Нагота под углом приближает к лицу
лицо.
Никто никому не признавался, что
пас.
Но само существование — заподлицо.
Мы
внимательно слушали, если ковбои смеялись.
Постепенно
они бывали друг другом биты.
Кто-то из
них без ноги, например, отползал под ясень.
Иногда —
доживал среди нас забытым.
Из-под покрывала — веселая взъерошенная
голова.
Взглянуть на часы, но девчонку — не
выпускать никогда.
Атом уже воссоздан — можно уже и
вставать.
Но полежи еще, не торопись, Адам.
Красный директор в саду
Старик
согнут — сто сорок кустов томата
своими
руками сажает на майские.
Слышан
сдержанный голос. По уровню мата
опознается
уровень мастера.
Посадки из
можжевельника между грядок,
а в центре
аллея из роз, посвященная Ростсельмашу.
Время в
частном саду производит порядок,
за пределами
сада его разломавши.
В шифоньере
пиджак со звездой героя
и вперемежку
— Почетного легиона и Красного Знамени.
Но теперь
это всё — пиктограммы иного строя,
чьи герои в
упор не знаемы.
Внутри
регулярного сада — дом с рукавами,
узкими
коридорами, низкими потолками,
темными
кельями, библиотекой в подвале,
баней с
крупными пауками.
Через вечер
подолгу он говорит с президентом
о том, как
наладить промышленную систему,
что в ней не
хватает центрального элемента —
инженера! —
кричит он и лезет на стену.
Он отравлен
хорошей памятью: был способен
разворачивать
города к лесу задом.
Верили не в
идею его, а в особый
дар
превратить ее в прелесть сада.
Он отравлен:
он брал вес творенья —
мог сотни
тысяч в цепь закавычить
вчера собиравших в деревне коренья.
Память о том
— как дурная привычка.
У времени
логика уничтоженья героев.
Невыносимое
знанье, что кто-то греб славу,
украл ее
всю, схоронил в огороде,
и не могут
найти — хоть за ней присылают.
Первый год
он пытался понять, почему стал не нужен,
отчего его
днем с огнем, как бывало, не ищут,
но перестал.
Только знает, что будет на ужин:
гречка,
индейка, томат — здоровая пища.
Подлинность
Она — любая,
и он — любой:
сегодня —
гобой, завтра — забой
с одинаковой
неподдельностью.
Они пока по
отдельности.
Его называют
теперь Валентин
лишь потому,
что он не один,
а она
называется Ксенией
оттого, что
ее он спасение.
От чего? —
от погоды: она
выдувала все
семена.
А теперь они
долгу потрафили —
выбрали
биографии.
Научились
играть придуманных «я».
Свое двуединство
назвали «семья»
и, до пустых
слов не жадные,
греются в
содержании.
То, что было
у них за душой,
не тянет на
плохо и хорошо,
ни на
преданное, ни на приданное —
на
неразделенное, долгожданное.
И больше,
чем безграничный простор,
лицо,
придвинутое в упор.
И будто
знакомое состояние —
подлинность
от слияния.
Пленник еврозоны
восьмистишия
* *
*
Не
выругаться ни разу за пять дней —
верный
признак того, что ты западней
своей родины
с натуральным ее хозяйством,
это значит
для обывателя: делай тут сам всё —
поскольку
куда ни пойди — нет ничего почти,
а что бы ни
встретил — вырвется «опачки».
На всё и про
всё — пара рук, перфоратор,
и до вопроса
«кем быть?» как до Киева раком.
* *
*
Земля
перетекающих друг в друга полисов.
Конечно,
Европа для всякого русского с совестью —
мир,
примиряемый для побега:
старые улицы
делают человека
даже из
массы голых амбиций и комплексов.
Впрочем,
великорусская грязь в жирных отблесках,
месиво-не-обойти-не-объехать,
для ступавших туда — архиважная веха.
* *
*
У брата,
старшего на полтысячелетия,
в имуществе
и нравах — благолепие.
Обидно
иногда — всегда ведь будет старше,
и что мне
страшно, то ему не страшно,
более того —
глядит как на убожество:
что, мол,
малой — совсем неможется?
так привыкай
— у вас страна большая, —
и
поучительно не предлагает чаю.
* *
*
На каждого
финна — по дому у озера
ночью, а
днем — по штурвалу бульдозера.
О, как они
врезались в голые скалы!
Внутри них —
отели, торговые залы.
Думаешь,
глядя на трехвековую харчевню:
«Наша
отзывчивость — от привычки к кочевью,
уменья всей
грудью вдохнуть незнакомый воздух…»
Но все-таки,
кажется, в сыр добавляют навоза.
* *
*
Европа
первая оформила патент на старчество,
с тех пор
постоянно повышает качество,
производя
великолепные руины,
да что там:
прошлое — любимый
гарнир,
доступный классам ниже среднего и среднему,
приправленный
пиндосовскими бреднями,
жареным
мясом с востока идущей тревоги,
он делает
блюдо в итоге.
* *
*
Как
примерить — архитектуру ли, католичество,
воплощенные
в таком количестве
торсов и
пап, что историческая предметность,
прославившая
эту местность,
разрешает
смотреть, запрещает касаться;
статуи, глянув
на нас, вводят санкции:
отдавшись
чувству культурного превосходства,
не прощают
даже невинного скотства.
* *
*
Твердое небо
— местная классика.
Были боги из
мрамора, стали из пластика.
Мир, стоящий
на трех аксиомах.
Еще
Аристотель был парень не промах.
Наша земля
молода, а мы сами — старые,
тут —
напротив: у каждого камня ария,
а человечки
— серьезные дети,
мультфильмы
снимают о смерти.
* *
*
Как мне,
однако, нравятся эти правила,
что, как
брусчатки крупные крапины,
прилажены, сложены
вензелями,
испытаны смердами и королями.
Я потому что
во многом еще животное,
которое зыркнет — и холка вздымается: «Вот они!» —
а старожилы
спокойно ступают по кладке,
приучившей дедов еще верить, что все в порядке.
Кровь на снегу
Так за три
дня отбелена
земля
колючим снегом,
так
выпрямлена, смягчена
и лишена
углов,
что и за
тени человек,
блуждающий
за хлебом,
по сути,
принимает свет —
везде
белым-бело.
И видит на
снегу герой
три алых
капли крови
и
разноцветное перо—
кипел тут птичий
бой.
На свете
больше ничего
о том, что
пели брови,
о страшных
шрамах от врагов,
о верности
святой.
Его страна
зовет стрелять,
начальники —
работать,
любви и
хлеба просит мать
его родных
детей,
но в капли
он вперил свой взор,
он думает до
пота,
каким быть
должен их узор,
чтоб не
пугать людей.
Он всей
душою был сейчас
средь тех,
кто достучаться
к нему не
мог, кто стал кричать,
молить,
грозить, вязать,
но только
наблюдать могли,
как страх
сменялся счастьем
и как в
беспамятстве текли
улыбка и слеза.
Сентябрьский номер журнала “Новый мир”
выставлен на сайте “Нового мира” (http://www.nm1925.ru/), там же для чтения открыты июльский и августовский номера.