(Борис Голлер. Лермонтов и Пушкин. Две дуэли)
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 6, 2015
Борис Голлер. Лермонтов и Пушкин. Две дуэли.
М., «АСТ», 2014, 377 стр.
Тому назад одно мгновенье
В сем сердце билось вдохновенье,
Вражда, надежда и любовь,
Играла жизнь, кипела кровь:
Теперь, как в доме опустелом,
Все в нем и тихо и темно;
Замолкло навсегда оно.
А.С. Пушкин, «Евгений Онегин»
Я выстрелил…
М. Ю. Лермонтов, «Герой нашего
времени»
Борис Голлер
занимается исследованием пушкинско-лермонтовской поры
в литературе и истории уже более сорока лет; им написан литературоведческий
роман «Возвращение в Михайловское»[1] и ряд
больших взаимосвязанных эссе. Нужно заметить, что в рецензируемом томе очевидно недостает работы «Контрапункт, или Роман
романа: из └опыта драматических изучений” └Евгения Онегина”», опубликованной в
книге «Девятая глава», вышедшей двумя годами ранее (СПб, «Алетейя»,
2012). Вместе с «Контрапунктом» отдельные фрагменты выстраиваются в целостный
текст, охватывающий две судьбы авторов и два их центральных произведения —
романы «Евгений Онегин» и «Герой нашего времени».
О «Контрапункте» необходимо сказать
несколько слов. Роману «Евгений Онегин» парадоксальным образом не повезло — он
входит в школьную программу. С одной стороны, странно было бы настаивать на
том, чтобы его из школьной программы исключить — с таким же успехом можно
предлагать вообще отменить предмет «Литература». Но вместе с тем — увы, после
окончания школы школьную классику читают разве что филологи и очень редко —
«обыкновенные» читатели, и она остается непонятой, а
следовательно, непрочитанной (ни Пушкин, ни Лермонтов не писали для детей и
подростков, да и взрослели в те времена несколько раньше). О чем вообще этот
роман? Разве только о Евгении Онегине, Татьяне Лариной и Владимире Ленском? Об
отвергнутой любви? О бессмысленной дуэли, затеянной со скуки и кончившейся
трагедией? Так обо всем этом — «глупая», по выражению Набокова, опера
Чайковского, с ее «немыслимым итальянским либретто»[2]. Запоминается еще
«энциклопедия русской жизни»[3] из статьи
Белинского. «Энциклопедия» в общем понимании — это что-то вроде описания быта и
нравов, плоскостного среза общества. И у того же Белинского: «картина русского
общества, взятого в одном из интереснейших моментов его развития»[4]. Почему,
собственно, именно первая четверть XIX века — «один из интереснейших моментов»
развития русского общества? Если смотреть с точки зрения Белинского, то для
него этот момент — еще вчера, и потому ему было вполне очевидно, что из этого
«вчера» вырастает его «сегодня»: «С этой точки зрения └Евгений Онегин” есть
поэма историческая в полном смысле слова…»[5] А для современного человека
— очевидно ли то, что «Евгений Онегин» и творчество Пушкина в целом составляют
основу современной русской культуры? Насколько современный читатель
воспринимает эту поэму как историческую, и не превращается ли она вся в его
понимании в набор малозначащих «статистических замечаний»?
Простая фабула, на первый взгляд —
простые персонажи, легкие, как будто за одно мгновение написанные стихи (а ведь
Пушкин работал над романом «7 лет, 4 месяца, 17 дней», не считая написанного
позже «Письма Онегина к Татьяне», и сохранилось множество черновых записей) —
вся эта легкость и мнимая простота, если читать роман в молодости или просто не
очень внимательно, мешают обнаружить его психологизм, скрытый, как показывает Борис Голлер, в его уникальной композиции, растворенный в
драматургии текста. «Композиция романа — одна из самых изощренных в литературе.
И до сих пор, во многом — загадка»[6]. Симфония
русской жизни — а вовсе не «энциклопедия». В ней не от скуки и не из
жестокосердия Онегин убивает Ленского, но только потому, что жизнь
остывшая должна поглотить жизнь юную и восторженную (представить Онегина и
Ленского как различные этапы жизни самого Автора — не биографического автора,
конечно, но Автора в тексте — как будто такая очевидная, но отчего-то упущенная
пушкинистами идея, позволяющая совершенно по-новому прочитать весь роман), а
иначе… «…поэта / Обыкновенный ждал удел. / Прошли бы юношества лета / В нем пыл души бы охладел».
Это не оправдание Онегина, как может показаться на первый
взгляд (мол, пылкого поэта ждал удел обывателя, а потому не такое уж и зло
совершил Онегин, застрелив его на дуэли, — подобное «оправдание» выглядело бы совершенно
бесчеловечно и невозможно для другого поэта — самого Автора). Просто проза
неизбежно наступает на поэзию — таков характер движения истории и такова же —
человеческая судьба. «Пушкин был суеверен — и знал цену судьбе»[7].
Персонажами «Евгения Онегина» руководит судьба, как позже она еще более
явственно будет руководить персонажами Лермонтова: «Пробегаю в памяти всё мое
прошедшее и спрашиваю себя невольно: зачем я жил? для
какой цели я родился?.. А, верно, она существовала, и, верно, было мне
назначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные… Но я
не угадал этого назначения, я увлекся приманками страстей пустых и неблагодарных;
из горнила их я вышел тверд и холоден, как железо, но
утратил навеки пыл благородных стремлений — лучший цвет жизни. И с той поры
сколько раз уже я играл роль топора в руках судьбы! Как орудие казни, я упадал
на голову обреченных жертв, часто без злобы, всегда без сожаленья…»[8] «Топор
судьбы», который никогда не промахивается, если уж был однажды занесен: что в
художественном тексте, что в истории. Эта идея красной нитью проходит через все
тексты Бориса Голлера.
Эссе, открывающее книгу, — «По направлению к └внутреннему
человеку”» — посвящено главным образом роману «Герой нашего времени». От
симфонии русской жизни — к «истории души человеческой, хотя бы самой мелкой
души»[9]. Судьба
в романе Лермонтова предстает гораздо более определенной, неотвратимой и
трагической. Может быть, это следствие ее индивидуализации, ведь человек так
устроен, что склонен сочувствовать отдельно взятой «душе человеческой» больше,
нежели «целому народу». Или же это следствие ее очеловечивания: у Пушкина
Онегин только покоряется «случайностям» своей судьбы, лермонтовский
Печорин, фактически, заявляет: «Я и есть — судьба!», и становится уже не
орудием, но невольным автором трагедии.
Свой пистолет тогда Евгений,
Не преставая наступать,
Стал первый тихо подымать…
Если бы Ленский поднял пистолет └на
воздух”, как тогда говорили, или отворотил в сторону —
никакой смертельной дуэли не было бы. Но…
И Ленский, жмуря левый глаз,
Стал также целить…
Так возникала └воронка дуэли”»[10].
Воронка дуэли — очень точный термин. Из воронки, раз в нее угодив, невозможно выбраться, и никакими усилиями
нельзя обратить ее вращение вспять. Воронка дуэли — фактически синоним судьбы.
Творчество Лермонтова, несомненно,
вырастает из творчества Пушкина, однако Лермонтов никогда не был смиренным и
покорным учеником: слишком велик был его талант, да и характер был совсем не
тот. Из-за характера, наверное, он временами не просто спорил с учителем, но
спорил яростно и пародировал, создавая свою эстетику и формируя собственное
художественное мировидение.
Приводя обширную аргументацию, автор
показывает разную направленность творчества двух поэтов: если сформулировать
кратко, то вектор творчества Пушкина оказывается
направлен вовне, от человека — к другим людям, от человека — к миру,
Лермонтова же — вовнутрь, по направлению к внутреннему человеку.
Здесь, по-видимому, следует искать и корень привычной антитезы «солнечный /
сумрачный». Судьба всякой жизни в конечном счете —
смерть, но если у Пушкина: «И пусть у гробового входа / Младая будет жизнь
играть…», то у Лермонтова… «Страшно подумать, что наступит день, когда не
сможешь сказать: Я! При этой мысли вселенная есть только комок грязи»[11].
Очевидно, Борис Голлер
— первый, кто провел столь тщательное сопоставление текстов Пушкина и
Лермонтова именно с позиции внутреннего спора Лермонтова с Пушкиным, а не с
точки зрения «прогресса и поступательного развития», которого, строго говоря, в
литературе практически не бывает, но которое, вместе с тем, удобно для
построения «школьных» концепций.
«└И пыль веков от
хартий отряхнув…” └Пыль веков” оседает не только на └хартиях” и прочих
документах в архиве. Она способна оседать в головах. Она заметает следы,
которые могут привести нас к истине. Она рядит в одежды привычного
любые нелепости и придает характер подлинности самым странным вещам. И, каменея постепенно, возносится над
произведением или над событием — бетонным саркофагом мифа»[12]. Миф, как известно, не
различает границ между действительностью реальной и действительностью художественной.
Так авторы сливаются со своими персонажами, и Пушкин становится
Онегиным (парадоксально — «солнечный» Пушкин и Онегин, но парадоксы смущают
логику, а миф иррационален), а Лермонтов — Печориным (и не важно, что в
«Предисловии» к роману он пытался упредить это сравнение: «…другие же очень
тонко замечали, что сочинитель нарисовал свой портрет и портреты своих
знакомых… Старая и жалкая шутка!»). Разбить
«бетонный саркофаг мифа» и отряхнуть от хартий пыль веков — задача без
окончательного решения. Во-первых, со времени «роковых
дуэлей» Пушкина и Лермонтова прошло почти двести лет и ни одному самому
прилежному исследователю не под силу прочесть и, что важнее, проверить на
истинность все, написанное за этот огромный срок литературоведами, историками и
беллетристами (последних тоже не стоит сбрасывать со счетов — беллетристы иной
раз оказываются проницательнее академических ученых). Во-вторых, в той
области, где уже сложился миф, невозможно произнести окончательное и
неопровержимое слово, сколько бы доказательств ни стояло за этим словом, и
любое, самое скрупулезное исследование само неизбежно станет частью мифа,
который, как было уже замечено, не смущается противоречиями. Потому, наверное,
главная задача исследователя — не направить «перст указующий» на некие факты действительности,
но выявить характер движения и закономерности истории.
«Роковые дуэли» Пушкина и Лермонтова
были не первыми на их счету: было бы даже странно, если бы они были первыми.
Могли, наверное, оказаться и не последними — факты случайны, но движение
истории, его вектор — всегда определенны. «Нам следует отметить про себя: два
крупнейших поэта России предложили своей эпохе две принципиально различных
системы поведения художника. И одного за другим убивают в дуэли <…> с
разницей всего в четыре с половиной года. Не нужно было вовсе — не то или иное
поведение поэта. Не нужен был сам Поэт!»[13] Автор
книги убежден в том, что дуэли Лермонтова и Пушкина связаны между собой, что
Лермонтов своей одой «Смерть поэта» сам положил отсчет своей «преддуэльной истории», и в его гибели повинны те же люди,
что были повинны в гибели Пушкина, а Дантес и Мартынов — только… «топоры
судьбы», упавшие, пожалуй, не без злобы (не Онегины и не Печорины — пародии на
них!), и уж точно — без сожаления.
Конечно, не все предположения автора
можно подтвердить документально — если бы это было возможно, не существовало бы
пространства для такого количества споров. В эссе «Две дуэли» Борис Голлер предлагает использовать понятие художественного
факта: «Все наши знания сомнительны. Но иногда следует настаивать и на
сомнительных. Когда все вроде остается в сфере догадок, но чувствуешь, что
догадки — значимые: они приближают нас к истине. Некое сочетание косвенных
знаний, которое приводит к подозрению или почти уверенности в существовании
фактов прямых, — я решился бы назвать рабочим термином: художественный факт»[14].
Художественный факт существен для прочтения всей книги: не претендуя на
абсолютную правоту в своих рассуждениях, автор стремится, насколько это возможно, приблизиться к истине. Завершающая книгу пьеса
«Плач по Лермонтову, или Белые олени» сама по себе — художественный факт,
иллюстрация наступления прозы на поэзию: Лермонтов убит, и на следующий день
устраивается бал — он бы состоялся и в день дуэли, да вот беда — погода была
нехороша, шел дождь и намокли бумажные фонарики. Фактически то, что невозможно
договорить в литературоведении и истории, Борис Голлер
договаривает в литературе. Получается убедительно.
Сентябрьский
номер журнала “Новый мир” выставлен на сайте “Нового мира” (http://www.nm1925.ru/), там же для чтения открыты июльский и
августовский номера.
[1] Голлер Б. А.
Собрание сочинений в 2-х томах. СПб., Издательство
Союза писателей Санкт-Петербурга, 2013. Т. 2, 440 стр.
[2] Набоков В. В. Комментарии к «Евгению
Онегину». СПб, «Искусство», Набоковский Фонд, 1999, стр. 292. Здесь необходимо
сделать скидку на критическую манеру Владимира Набокова, однако нельзя не
признать, что либретто оперы действительно сводит роман к весьма обыкновенной
бытовой истории. Впрочем, опера и роман — разные произведения.
[3] Белинский В. Г. «Сочинения Александра
Пушкина». Статья девятая. «Евгений Онегин» (окончание). 1845 г. — В кн.: Белинский В. Г. Собрание сочинений в трех
томах. Под общей редакцией Ф. М. Головенченко. М.,
«ОГИЗ», «ГИХЛ», 1948. Том III. Статьи и рецензии 1843 — 1848. Редакция В. И.
Кулешова, стр. 566.
[4] Белинский В. Г. «Сочинения Александра
Пушкина». Статья восьмая. «Евгений Онегин». 1844 г. — там же, стр. 496.
[5] Там же,
курсив автора.
[6] Голлер Б. А.
Девятая глава. СПб., «Алетейя»,
2012, стр. 178.
[7] Там же,
стр. 250.
[8] Лермонтов М. Ю. Княжна Мери. — В кн.: Лермонтов М. Ю. Полное собрание сочинений в
пяти томах. М., Л., «Academia», 1935 — 1937. Т. 5.
Проза и письма. 1937, стр. 296.
[9] Полностью цитата выглядит следующим образом:
«История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и
не полезнее истории целого народа, особенно когда она — следствие наблюдений
ума зрелого над самим собою и когда она писана без тщеславного желания
возбудить участие или удивление». (Лермонтов М. Ю. Журнал Печорина. Предисловие).
— В кн.: Лермонтов М. Ю. Полное
собрание сочинений в пяти томах. М. — Л., «Academia»,
1935 — 1937. Т. 5. Проза и письма. 1937,
стр. 229.
[10] Голлер Б. А.
Лермонтов и Пушкин. Две дуэли, стр. 262.
[11] Лермонтов М. Ю. М. А. Лопухиной. — В кн.: Лермонтов М. Ю. Полное собрание сочинений в
четырех томах. Издание 2-е, исправленное и дополненное. Л., «Наука.
Ленинградское отделение», 1979 — 1981. Т. 4. Проза и письма. 1981, стр. 372.
[12] Голлер Б. А.
Лермонтов и Пушкин. Две дуэли, стр. 140.
[13] Голлер Б. А.
Лермонтов и Пушкин. Две дуэли, стр. 246.
[14] Там же,
стр. 139.