Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 5, 2015
«В затылки наши круглые глядят…»
Военная серия «Самоката»
…Вот о вас и напишут книжки:
«Жизнь свою за други своя»,
Незатейливые парнишки —
Ваньки, Васьки, Алешки, Гришки,
Внуки, братики, сыновья!
Анна Ахматова
Любое
прикосновение к военной теме
— литературное, историческое, мемуарное
— болезненно.
И потому, что «военные»
раны заживут еще нескоро, и потому,
что эта тема
так долго была — и остается
— идеологическим инструментом (или
даже
оружием). Причем и во
«властных», и в «оппозиционных» руках…
Из
послесловия редактора серии
«Как это
было» Ильи Бернштейна к
повести
Виктора Драгунского «Он упал
на траву».
Автобиографическая повесть Виктора
Драгунского оказалась в этой серии первой ласточкой, ее подписали к печати
поздней осенью 2012 года, последнюю же из тех четырех книг, что лежат сейчас у
меня на столе, — летом прошлого: это окуджавовский
«Будь здоров, школяр» с парой рассказов. Я неслучайно выписал
в эпиграф начало редакторского послесловия: весь «сопроводительный аппарат»
четырех книг настроен — параллельно художественным текстам — на
упорно-непрерывное объяснение с читателем, — почему и отчего так важна
издательству вся эта необычная история, серия одинаково оформленных книжек,
словно бы обернутых в газеты военных времен, поверх которых углем и мелом
прорисованы те или иные графические наброски. Здесь — то фигурки
мальчишек-ополченцев у бруствера окопа, смотрящих на дальние разрывы. То — юный
велосипедист, крутящий педали в свое неведомое будущее. То — выдуманная другим
молодым героем карта Васильевского острова с самочинными названиями вроде
«Проспекта Замечательных Недоступных Девушек» или «Похоронной линии». Наконец
обернувшееся с «газетной» обложки прямо на читателя — лицо юного бойца с густой
шапкой волос, — в котором легко угадывается автор «Песенки о солдатских
сапогах».
Кстати, в первом предложении
редакторского послесловия есть и немедленная страничная сноска к сочетанию
«военная тема»: «Трудно определиться даже с названием. Написавший
└Великая Отечественная” тем самым теряет возможность обсуждать события 1939 —
1940 годов и начала 1941-го, видеть картину этой войны во всей ее полноте;
словосочетание └Вторая мировая” как бы умаляет величие и отделяет войну от
читателя-россиянина, превращая ее из битвы за Родину в очередное глобальное
столкновение военно-политических коалиций».
В этих книгах мерцают «события 1939 —
1940 годов»: как в повести Вадима Шефнера «Сестра
печали», в самом ее начале. Молодые учащиеся, бывшие деддомовцы,
хоронят друга и соседа по комнате — Гришку Семьянинова,
добровольца финской. Его тяжело ранило под Кирка-Кивенаппа,
вернувшись, он некоторое время пролежал в госпитале, и вот, на кладбище, на его
похоронах, им довелось увидеть непредставимую прежде надпись: «Красноармеец
Семьянинов Григорий Григорьевич. 1910 — 1940».
«Странным было это величанье по
отчеству. Я как-то и не думал раньше о том, что у Гришки есть отчество, хотя,
конечно, знал, что в паспорте оно есть, и именно Григорьевич. У нас с ним были
отчества по нашим же именам — ведь никто не знал, как зовут наших отцов, и при
выдаче паспортов мы как бы сами стали себе отцами. А теперь Гришкино отчество
перешло с паспорта прямо на эту табличку — при жизни ему попользоваться своим
отчеством не пришлось».
В первой части
«Сестры печали», еще до 22 июня 41-го, ее главный герой Толя по кличке Чухна все время поминает
«странную войну» — ведь из громкоговорителя, из газет непрерывно идут сообщения
о европейских событиях, а в цеху фарфорового Амушевского
завода, где он оказался в рабочей — от техникума — командировке, — даже висит
карта Европы.
«└Карта военных действий” — было
написано на ней сверху от руки. Немецкие флажки (зеленые), французские
(голубые) и оранжевые флажки английского экспедиционного корпуса мирно стояли
на своих древках-булавочках вдоль границы друг против друга. Они уже повыгорели, покрылись мелкой фарфоровой пылью. Некоторые из
них покосились и готовы были выпасть из карты. Шла странная война».
Конечно, герой этой повести не мог
знать, в какой образный ряд запишет в те дни «странную войну» Анна Ахматова — в
своем стихотворении «Лондонцам». Как и она не могла еще знать тогда, что очень
скоро, буквально через год, у нее в ташкентской эвакуации сложится знаменитое
«Мужество», посвященное «великому русскому слову». Им, этим великим
художественным словом и рассказаны очевидцами (ставшими писателями), все четыре
книги серии «Как это было».
«…Свободным и чистым тебя пронесем, /
И внукам дадим, и от плена спасем / Навеки!»
А тогда, в 1940-м, поставив в эпиграф
строчку из Апокалипсиса «И сделалась война на небе», Ахматова записала:
Двадцать четвертую драму
Шекспира
Пишет время бесстрастной
рукой.
Сами участники чумного
пира,
Лучше мы Гамлета, Цезаря,
Лира
Будем читать над
свинцовой рекой;
Лучше сегодня голубку
Джульетту
С пеньем и факелом в гроб
провожать,
Лучше заглядывать в окна
к Макбету,
Вместе с наемным убийцей
дрожать, —
Только не эту, не эту, не
эту,
Эту уже мы не в силах
читать!
Повесть о военном Ленинграде Шефнер назвал по сочетанию слов из таинственной надписи на
стенке шкафа в комнате мальчишек-детдомовцев:
«…Истинно вам говорю: война —
сестра печали, горька вода в колодцах ее. Враг вырастил мощных коней, колесницы
его крепки, воины умеют убивать. Города падают перед ним, как шатры перед лицом
бури. Говорю вам: кто пил и ел сегодня — завтра падет под стрелами. И зачавший не увидит родившегося, и смеявшийся утром возрыдает
к ночи. Вот друг твой падает рядом, но не ты похоронишь его. Вот брат твой
упал, кровь его брызжет на ноги твои, но не ты уврачуешь раны его. Говорю вам:
война — сестра печали, многие из вас не вернутся под сень кровли своей. Но
идите. Ибо кто, кроме вас, оградит землю эту…»
Отыскать первоисточник этой удивительной
цитаты не удается, в сети присутствуют длинные споры, более или менее
примиряющие стороны той мыслью, что текст сложен самим
Шефнером и стилизован под документ-предание. Правда,
с косвенным отсылом к Священному Писанию, причем как
к Ветхому, так и к Новому Завету — с узнаваемым Христовым зачином: «Истинно
говорю вам…» Опираясь на поминальную по Шефнеру
статью А. Лейзеровича в калифорнийском «Вестнике» (2002)[1], один из пользователей даже
предположил, что этот текст, оказавшийся внутри повести (созданной между 1963 и
1968 годами), родился не без участия той же Ахматовой, у которой Вадим
Сергеевич — бывал. Автор гипотезы (тут же называя свою версию «дилетантской»)
предполагает, что Ахматова могла показать Шефнеру
что-то из научных бумаг Николая Гумилева. Версия вполне фантастическая, но
почему бы и нет; только, может, скорее из бумаг востоковеда Шилейки?
Этот поэтический образ — «сестра
печали» — отбрасывает свою величавую тень на все четыре книжки: и на
освобожденную наконец от цензуры повесть Драгунского о хромоногом
юноше-ополченце; и на пронзительную «Ласточку-звездочку» Виталия Сёмина — о ростовском подростке Сергее, угнанном в
германское рабство; и об окуджавовском романтичном
Школяре-«ежике», которого так замечательно сыграл в
известном фильме Владимира Мотыля (1967) Олег Даль.
Я положил эти четыре книжки в стопку,
одну за другой (согласно очередности выхода из печати). И уже через неделю
чтения/перечитывания, дойдя до середины «Сестры
печали», после книг Драгунского и Сёмина, я поймал
себя на мысли, что они связаны друг с другом не только темой, временем действия
и возрастом главных героев. Старясь не думать о существовании слова «пафос», я
почувствовал тогда, при чтении (чувствую и сейчас), что в этих четырех книгах
живет — не теплится, но именно живет — душа. Чистая
и бессмертная, как и совсем не пафосный бессмертный подвиг этих молодых людей.
Хромоногий театральный художник и
ополченец Митя. Четырнадцатилетний ростовчанин-остарбайтер
Сергей[2].
Потерявший в блокадном Ленинграде свою драгоценную Лёлю — Анатолий.
Школяр-Булат.
Рецензировать сами повести, что-то
более или менее плотно рассказывать о них я не собирался. Об этих вещах,
истории их изданий в прежние и в нынешние времена, слава Богу, написано немало.
Замечательно, что почти все рецензенты специально обращают внимание читателей
на «сценарии» четырех изданий: на труд Ильи Бернштейна, составляющего и
оформляющего эту серию (он очень интересно рассказывает о ней и в своих
интервью); на работу художников, разных, но спаянных друг с другом своей общей
живописно-художнической душой… Наконец, необходимо сказать о глубоких,
обильно иллюстрированных выдержками из документов и мемуаров и снабженных уникальными
фотографиями — пространных статьях-послесловиях историка Станислава Дудкина.
Отдельно хочу поблагодарить мою
давнюю знакомую еще по работе в музее Корнея Чуковского — филолога-ислледователя Ольгу Розенблюм,
автора замечательного очерка «Война Булата Окуджавы» в приложении к «Школяру».
Этот «детско-взрослый» проект уже
прославленного «Самоката» (главный редактор Ирина Балахонова)
останется, я уверен, и в истории книгоиздательского дела и вообще — в истории
литературы.
Ну и поскольку наша колонка сугубо авторская,
хочу поделиться крохотным воспоминанием этих дней — о
том, как я пытался найти к очередному «Детскому чтению…» — название. В
последний момент, сам того не зная, мне помог друг и коллега — писатель Михаил
Бутов, который помимо прочего давно и глубоко занимается музыкой. Он пишет как и ее саму, так и о ней, ведет радиопрограммы и,
как я успел заметить за эти годы, — чуть ли не круглосуточно живет внутри нее:
его домашняя аудиоаппаратура отдыхает, по-моему, только во время ночного сна
своего хозяина. Бутов издавна составляет музыкальные диски-композиции,
наполненные джазом, роком, классикой, блюзами — чем угодно, и крутит их в своей
машине во время движения. Я выпросил у него — «переписать» — пачку таких
пластинок — очень уж они хороши: у моего товарища вкус и слух отменные.
Вот и слушал я эти диски, один за
другим, прибираясь в предпасхальные дни по дому.
Неожиданно — Окуджава, хоровое исполнение той самой «Песенки о солдатских
сапогах».
Я подумал о том, что вослед этим
песенным женщинам, глядящим «из-под руки» в круглые затылки уходящих в
бессмертие мальчиков, — в эти затылки
теперь глядим и мы, и наши дети. Мой четырнадцатилетний сын, вернув повесть
Виктора Драгунского «Он упал на траву», вымолвил удивительные для него слова:
«Спасибо. Это гениальная книга» — «А статью историка о московском ополчении
прочитал?» — спросил я. «А надо?» — «Надо». Потом он стал читать Шефнера.
Еще хотел сказать, что в военной
повести автора «Денискиных рассказов» — есть один эпизод, который давно не дает
мне покоя.
Хромоногий Митя, измученный и
полубольной, которого предала московская актриса и полюбила семнадцатилетняя
деревенская девочка Дуня; на глазах у которого фрицы убили Серегу Любомирова и драгоценного друга Лешку Фомичева, —
возвращается с рытья окопов в насупленную, военную Москву — в переполненном
вагоне пригородной электрички.
Вдруг в этот самый вагон, куда
краснощекие грудастые проводницы больше уже никого не
пускают, входит слепой старик.
«Лысая его голова была обнажена,
водянистые серые глаза смотрели строго.
…Старик все время что-то неслышно
шептал, губы его непрерывно шевелились. Впереди него пробиралась крохотная
девочка-поводырь. Она была в ладненьком, перевязанном
веревочкой зипунчике, головка повязана платочком. В
больших, наморщенных, синеватых своих руках старик держал каравай хлеба. Он
прижимал его к груди.
Войдя в вагон, старик остановился и
строго сказал что-то шедшей за ним проводнице. Она скрылась и быстро вернулась,
протянув старику длинный и острый нож. Тонким и осторожным движением старик
отрезал от буханки небольшую горбушечку.
Он отдал ее девочке, и та подошла к первому из нас и протянула ему хлеб.
Человек взял, а девочка тотчас вернулась к старику. Он уже ждал ее с новым
небольшим ломотком черного хлеба. Девочка взяла ломоток и отдала следующему. Так шли они по вагону, старик
и девочка, и оделяли голодных людей, и мы принимали этот хлеб с благодарностью,
и грудастые проводницы стояли и плакали…»
Августовский
номер журнала “Новый мир” выставлен на сайте “Нового мира” (http://www.nm1925.ru/), там
же для чтения открыты июньский и июльский номера.
[1] <http://www.vestnik.com/issues/2002/0131/win/leyzefovich.htm>
[2] Виталий Сёмин, написавший помимо «Ласточки-звездочки» еще и уникальный для нашей «военной прозы» роман-воспоминание «Нагрудный знак OST» (горько знать, что с 1974-го по 1976-й его рукопись безнадежно пролежала в редакции тогдашнего «Нового мира»), — умер в 1978-м от разрыва сердца, через три месяца после литературной поездки в Германию, к местам своих остарбайтерских тягот. К тому времени роман напечатала «Дружба народов», его перевели на европейские языки.