(Василий Голованов. Каспийская книга)
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 4, 2015
Василий Голованов. Каспийская книга. Приглашение к путешествию. М., «Новое литературное обозрение», 2015. 832
стр.
Сколько теорем топоанализа следовало
бы решить, чтобы определить весь объем
работы, которую пространство совершает
внутри нас.
Гастон
Башляр. «Поэтика пространства»
Василия Голованова можно назвать писателем-путешественником — как в смысле непосредственной причастности к литературе путешествий, так и имея в виду путешествия в мысли, духе.
«Каспийская книга» в этом смысле является настоящим opus magnum, аккумуляцией не только прежних изысканий (и о том же Махно[1], и о постоянном герое Голованова — Хлебникове, о Платонове, Волге и походах Александра Великого, как в «К развалинам Чевенгура»; тема Каспия переплетается с биографической, как в «Пространствах и лабиринтах»[2], и так далее), но и — метода. Даже не психогеография, направление само по себе интересное, до конца не изученное и в нынешних довольно практичных травелогах уже не особо и востребованное, но тотальность — тотальность попыток человека вписаться в пейзаж, стать его частью. И — тотальность описания такого опыта. Опять же попытка, но попытка, близкая к успеху настолько, насколько это в принципе возможно.
Каспий воспринимается по возможности полностью, даже географически-оптически — автор касается его вод со всех берегов. Да, физически. «Когда я приезжаю в незнакомый город, я всегда иду на рынок, в книжный магазин и в местный храм» — у всех список разный, у меня, например, путь локального познания — книжный, кафе с видом на идущих людей и кладбище. Ведь если Бог знает вещи как Творец их, то «человек знает вещи через индивидуальный опыт соприкосновения с индивидуальными вещами»[3].
Книга начинается с Баку (точнее, с предпутешественнических медитаций автора еще в аэроэкспрессе с Белорусского вокзала до Шереметьево — виньетка, возможно, и не столь обязательная, но ценная для всех травеложащих[4]). Азербайджанская столица и ее окрестности попали в последнее десятилетие в фокус некоторых из наиболее интересных наших писателей — вспомним «Хазарский ветер» Афанасия Мамедова, квадригу «Солдаты Апшеронского полка» Александра Иличевского. А листая случайно попавший мне в руки журнал «Баку» — прекраснейшая полиграфия, много гламурной рекламы, но захватывающие своей малоизвестностью темы и искренняя любовь к предмету — я был удивлен, увидев среди контрибьюторов номера одного очень уважаемого критика и прозаика. Сошлюсь и на опыт своих поездок — бывшие республики затонувшего левиафана-империи по имени СССР гораздо интереснее европейских стран, там, бедная ли, богатая ли (возросший и перестроенный на нефтяных деньгах тот же Баку), жизнь бьется на осколках нашего общего прошлого и глубокой почве национальной истории.
Кстати, о той же нефти, которая становится символом-маркером (сейчас бы сказали — хэштэгом) Азербайджана, — она не только буквально горит и хлюпает под ногами на Апшеронском полуострове, но и повлияла на архитектуру Баку даже в буквальном смысле, возведены же Flame Towers, «Башни огня». Сейчас имеется столько наименований научпопа о нефти — о нефти и экономике, нефти и политике, нефти и футорологии («Деньги — это правда современности. Деньги — вот ее мудрость. А деньги — это нефть», — суммирует Голованов), но кто напишет метафизику нефти? Подступился тот же Иличевский[5], но тема нефти прирастала с тех пор так же динамично, как скачут сейчас цены на нее. От строчки «Вечность пахнет нефтью» Егора Летова[6] через поэтический цикл «Нефть-строительница» Юрия Арабова[7] вплоть до последнего фандоринского детектива Бориса Акунина «Черный город» — о том же Баку, взращенном ротшильдовскими нефтяными деньгами в конце XIX века. Это не совсем тема Голованова, но он описывает апшеронские нефтяные пейзажи, живописует нефть черную и белую, волнуется в конце концов — «в поле личного опыта», «очень, по предощущению, важного, если уж я в очередной раз решился на алхимическое претворение пространства в слово. Каспиана. Политика тут не причем, хотя именно политики первыми обратили внимание на прикаспийский регион: с тех пор, как тут были обнаружены запасы нефти и газа <…>, здесь с новой остротой и с новым безумием началась └Большая игра”, ставками в которой являются ресурсы. Я отчетливо ощущаю, как сгущается вокруг Каспия поле невероятного напряжения, и если мир заиграется в свою └Большую игру”, это пространство просто разорвет на куски. К чертовой матери!»
Политики автор не касается — это и не дело благородного путешественника, озабоченного больше путешествием духа. Его интересует место (пространство) и человек в нем. К слову, Голованов нисколько не ретуширует действительность — со своим водителем Азером из Азербайджана он подружился, специально заезжал к нему по дороге из Ирана в Россию, а вот с организаторами из официальных лиц, установившими за ним тотальный контроль, рассорился настолько, что просто сбежал от них, смертельно обидев. Но его взгляды проступают, скажем так, через пейзажные зарисовки — и это честное, не навязываемое, но довольно ясно проартикулированное мировоззрение. «Традиционное общество, как, впрочем, и общество советское, почти не требовало денег, ибо не знало соблазна. Теперь соблазн появился: тюнингованные автомобили, дворцы на взморье, элитная одежда, мебель, услуги… Общество невероятно расслоено на очень богатых и безысходно бедных. Зарплаты в Дагестане смехотворные. Отсюда столько статей в журналах, обсуждающих вопросы отношения к деньгам: и, как просто понять, пишут их не для богатых. Как сохранить достоинство, не имея денег? — вот главный вопрос» — фраза о Дагестане не есть ламентация о советских временах (хотя и это отчасти тоже), но — по общему упадку, искажению изначальной сути. Это мировидение традиционализма, утверждающего, что следование духу, истинным ценностям, самосовершенствование было подменено в новую эпоху фальшью мнимых ценностей, финансово-технократическими симулякрами. Волнует ли это рассказчика своих путешествий? «Я отвечу, что проблемами такого уровня только и стоит всерьез заниматься. Конечно, сейчас только аутист не чувствует сбивчивый и нервный пульс эпохи. Вопрос └куда мы идем?” звучит актуальнее вопроса └откуда мы пришли?”, хотя на глубинном уровне между ними, возможно, и нет существенной разницы. Сейчас мы, люди, готовы в точности повторить ошибку атлантов или инопланетян, которые, если верить легендам, погибли именно потому, что, обладая колоссальной технической мощью, не смогли противопоставить совершенству техники столь же совершенный дух чистоты и мудрости, который сделал бы обладание техникой безопасным. Впрочем, как только культура сосредотачивается исключительно на технической стороне прогресса, о мудрости приходится забыть…» Эвола и Генон (бросивший европейскую цивилизацию ради жизни в Египте и упомянутый в данной книге) порадовались бы новой манифестации их взглядов, но Голованов — гибкость сознания, свойственная путешественникам — свободен в своих убеждениях. Его традиционализм разбавлен изрядной долей анархизма, так что к на самом деле имеющим место анархо-синдикализму, анархо-коммунизму и анархо-индивидуализму впору добавить анархо-традиционализм. Пассажи о том же Махно, целая история (в связи с Ираном) Разина, внимание ко всем «контркультурщикам» (60 — 70-х годов прошлого столетия прежде всего) и формам местного самоуправления, формам объединений воинов Дагестана, вольных казаков и так далее перерастает в целую апологию свободы, вольнодумию вопреки установленным каноном границ. Так формулируется анархо-традиционализм: «Власть — сверхприбыли — роскошь — насилие. Вот порочный круг, в котором бьется ненасытный зверь нашей цивилизации. Оружие апокалипсиса, вооруженные до зубов армии, полицейские, действующие, как живые автоматы, индустрия оболванивания, народ, превращенный в болванов, сумасшедшая, не знающая никаких тормозов гонка за властью и прибылью. В таких обстоятельствах само слово └свобода” утрачивает смысл».
Автор путешествует по не самым туристическим местам вроде Дагестана и Ирана (хотя именно здесь, в нетуристических местах, проще, чем под тоннами наслоений истоптанного туристического Парижа, обнаружить частицу своего «пляжа»[8]). В Дагестане, кстати, он почти убит красотой гор, но в итоге сбегает с тяжелым чувством — бывшие друзья смотрят целыми днями трансляции из Мекки по ТВ, хватают его за «нечистую» левую руку, когда он пытается ею взять хлеб во время еды… А вот Иран, где ему удалось побывать там, где не был даже его гид-иранец, — воодушевляет. Он рушит навязанный (финансовые санкции сопровождаются идеологической психборьбой) западными медиа образ зашоренного исламского тоталитаризма напрочь — глухой хиджаб на женщинах давно стал символическим платочком, мини-юбки, рок-музыка, в гостинице можно найти даже алкогольный напиток (впрочем, сродни кумысу). Анархиста Голованова вдохновляют и социальные инициативы Ирана («опыт новой справедливости») — работают все и всегда, молодоженам выделяются квартиры, новое поколение выросло без наркотиков, алкоголя и никотина, бедность побеждена на многих фронтах[9]… Но гораздо интересней обращение к тому феномену, который можно описать как «открытое сердце» (в старых формулировках), мультикультурализм (в новых) или «сверстанное человечество» из «Досок судьбы» Хлебникова, коли в разговоре о Голованове мы неоднократно вспомним самого Хлебникова. А мультикультурализм этот настоящий, без подчас лицемерных ужимок обязаловки-политкорректности.
Он может восхищаться природной силой дагестанцев в Москве, утверждая, что слишком ценит «ислам как самоотверженную попытку богопознания» и не соглашаясь «с тем, что └политический исламизм”, сведенный к проповеди смерти, вообще имеет к исламу хоть какое-то отношение», может славословить мягкий, мистический суфийский ислам, но при этом зло говорить о мусульманской пропаганде в Дагестане. Но вообще автор хотел изначально, чтобы в идеале эта книга Каспия была написана всеми его народами: «…я от души хотел бы, чтобы у этой книги был не один автор, а несколько: русский, европеец, американец, иранец, дагестанец, туркмен, казах. Тогда мы увидели бы прикаспийское пространство с разных сторон, изнутри разных авторских и языковых картин мира. Тогда всем вместе нам, возможно, и удалось бы разжать кольцо цепенящего бесплодного напряжения, присущего современной └внутренней жизни”, и совершить духовный прорыв во всечеловечество…» И суммирующая мантра повторяется не один раз: «наше единство в том, что мы — разные».
И тут даже более важный мотив —
единства во множестве, перетекающего, как по алхимическим ретортам, слияния.
Есть, кстати, и свой философский камень. Как сюрреалист-ученый Роже Кайуа написал в свое время
эссе «Отраженные камни», так и у Голованова в «Каспийской книге» дана настоящая
песня камня. Полностью отреставрированный, очищенный камень плох — с него
соскоблили патину времен. «Эти камни — видишь? Гора их сама рожает». Камни с
древними изображениями на Апшероне вызывают у автора видения, а камни на
взморье — желание стать их братом: «…прозрачные легкие волны чуть плескали о
камни. Дальше, на глубине, они набирали цвет и набухали то ярко-синим, то
необыкновенно ясным, сине-зеленым светом. На миг я как будто исчез. То было
чувство полного растворения в мире. Теперь я знал, чего буду искать у кромки
этой воды: стать плеском, ощущением солнца на щеке, песчинкой этого мира,
который все еще остается прекрасным, сколько бы люди ни глумились над ним…»
Анализируя, как кадры фильма, наскальные изображения на камне, отпускает
буддийское совсем уже замечание: «Или просто священная дыра — Пустота, мать
всего сущего? Но это уже философия в камне — а уровень обобщений такого рода,
похоже, и не подозревался теми толкователями изображений (а их большинство),
которые предлагают видеть в петроглифах Гобустана
некую принципиальную naivety…»
И становится понятно, что само путешествие героя приобретает как географический, так и хронологический вектор, пространство и время равны, они — лишь дороги понимания мира (вот они, «затерявшиеся во времени уголки пространства»)[10]. А там много ветвящихся (но не расходящихся — ризомная постмодернистская логика Борхеса-Делеза тут, кажется, не при чем) троп возможностей: «…чтобы разобраться в этом, нужно разделить время горизонтальное, историческое, и время внутреннее, вертикальное, являющееся временем духовного раскрытия и восхождения. В историческом времени └сокрытие” имама было вызвано цепочкой внешних (генеалогических) причин, которые, в сущности, неважны. Не так уж и важно, где скрывается настоящий имам. В └вертикальном” времени └сокрытие” — подсказка для гностической мысли».
И все же борхесовскую[11] тему тотального комментария нелишне вспомнить в следующей связи. «Каждая книга, написанная по этому поводу, будь то сочинения Геродота, Моисея Каланкатуаци, Аль-Масуди, Марко Поло, Амброзио Контарини или Дж. Дженкинсона, неизбежно породила бы новые тысячи или сотни тысяч сносок, так что └Тотальная география Каспийского моря” в конце концов должна была бы развернуться в Книгу Бесконечности, включающую в себя все книги, которые были, есть и будут написаны. Разумеется, нам никогда не объять необъятного: мы можем только смутно чувствовать тяжкое величие этого смыслового столба, вырастающего из горькой почвы такыра, или, как Хлебников, легко ощущать присутствие этой книги книг у себя над головой, как россыпь Млечного Пути…»
Тотальной (не бесконечной) книга
становится в другом смысле. Она — действительно о всем
Каспии, о всем, что окружает его в пространстве[12], в ближайшем и самом давнем
прошлом. Здесь отсылки не только к «птичьему языку»[13] Хлебникова, но и даже к
державинской оде «Фелица», здесь даны истории и
собственные версии-расследования феномена Разина, похода на Индию Бековича, императора Павла. Здесь идет автобиографический
фикшн — история дружбы с бакинцем Азером. И автобиографические истории, встроенные в
повествование, — смерть отца от инсульта, бывшие жены, нынешняя Ольга. И в этом
смысле перед нами даже больше, чем «Тотальная география Каспийского моря»
(название одной из частей книги). Последние десятилетия
каких только примеров сплавов фикшна и нон-фикшна нам не показали, литература экспериментировала
вовсю, было очень интересно и разнообразно, но с чем сравнить эту почти
средневековую попытку полностью отобразить цивилизационный регион в
пространстве и во времени, отобразить в нем себя и позвать («приглашение к
путешествию») в него нас — я не знаю.
Июльский номер журнала “Новый мир” выставлен на сайте “Нового мира” (http://www.nm1925.ru/), там же для чтения открыты майский и июньский номера.
[1] Василий Голованов — автор биографии Нестора Махно (М., «Молодая гвардия», 2012, серия «Жизнь замечательных людей»).
[2] Чанцев А. Бомж Хлебников и щука с бычьми рогами. — «Новый мир», 2008, № 11.
[3] Дугин А. Ноомахия: войны ума. Логос Европы: средиземноморская цивилизация во времени и пространстве. М., «Академический проект», 2014, стр. 211.
[4] Упреки в длиннотах — дело для травелогов обычное: «слог оказался очень ясным и простым; я нашел в нем только один недостаток: автор, следуя обычной манере путешественников, слишком уж обстоятелен» (Свифт Дж. Путешествие Гулливера. Перевод с английского под редакцией А. Франковского. М., «Художественная литература», 1947, стр. 2; СПб., 2014).
[5] Иличевский А. «Нефть» и «Долина транзита» А. Парщикова. — В кн.: Иличевский А. Гуш-Мулла. М., «Время», 2008.
[6] Песня «Русское поле экспериментов» группы «Гражданская оборона».
[7] «Нефть-строительница хлещет / Там, где раньше брали пайку / <…> Потому и нефть густее / потому и труп дороже» — не есть ли это универсальное описание произошедших в нашей стране изменений, рифмовка двух трагедий? (Арабов Ю. Нефть-строительница. — «Знамя», 2008, № 11).
[8] Мотивацию
«неярких», нетуристических маршрутов Голованова отмечал и Дмитрий Бавильский, рецензируя его вышедшую на французском книгу
«Остров» и сборник «К развалинам Чевенгура»: «Схожим образом работали, к примеру, Петр Вайль и Александр Генис.
Хотя обычно они └отрабатывают” самые известные, яркие туристические маршруты и
объекты, тогда как ценность разысканий Василия Голованова в том, что он
пытается найти └смысл” (а следовательно, и красоту)
где-то под боком. <…> Бессмысленные путешествия вообще не предполагают
никаких открытий, если только это не внутренние открытия, спровоцированные
переменой места действия». (Бавильский Д. Non-fiction с Дмитрием Бавильским. —
«Новый мир», 2014, № 6).
[9] Подобный взгляд можно было бы списать на энтузиазм путешественника, но появившиеся практически сразу после написания этой рецензии новостные заметки подтверждают факт продолжающейся либерализации Ирана, пусть даже в том направлении, которое, возможно, и не одобрил бы социалист Голованов: см. «Иран: аятоллы дали добро на создание службы знакомств» <https://news.mail.ru/society> (23 января, 2015) и «Тачки, деньги, Тегеран: Золотая молодежь Ирана рассказала о своих буднях» <http://lenta.ru/photo/2015/01/23/iranian> (24 января, 2015).
[10] Хлебниковская идея о «государстве времени», в котором «время и пространство обмениваются своими функциями, передает стремление поэта познать будущее в настоящем. Настоящее превращается в некую реальность, в которой помещены прошлое и будущее наподобие пространственных фрагментов». (Полякова М. Велимир Хлебников. Мировоззрение и поэтика. Цит. по: Хлебников В. Творения. М., «Советский писатель», 1986, стр. 14).
[11] Хотя сама традиция всеобъемлющих комментариев-толкований очевидным образом восходит к средневековой экзегетике, о чем писал тот же Эко.
[12] Хлебников называл Каспий «Средиземным морем» Востока, подводя основу под не раз декларируемую Головановым возможность отыскать в избранной географической точке мотивы соседствующего мира; море же (сам Голованов ссылается в комментариях к своей книге на работу Р. В. Дуганова, утверждавшего, что у Хлебникова «слово есть выражение мира, и поэтому оно не просто рассказывает о мире, но самой своей структурой изображает мир, оно изоморфно миру»), легко рифмуется с миром (тут приходит на ум и «степное море» Платонова).
[13] Включая, по сути, целое эссе на эту тему и возводя подражающее языку птиц словотворчество поэта к занятием орнитологией его отца, Голованов не упоминает смешную деталь — еще Н. Асеев писал, что и сам Хлебников «похож больше всего на длинноногую задумчивую птицу». Сама же тема языка птиц имеет очевидно сакральное значение (Франциск Ассизский), явленное в нашу эпоху скорее в кинематографе («Птицы большие и малые» Пазолини и «Птичья песнь» Серра).