(Иван Волков. Мазепа)
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 4, 2015
Иван Волков. Мазепа. Поэма. М., «ОГИ»,
2014, 80 стр.
Историческая поэма Ивана Волкова вышла в конце 2014-го в новой поэтической серии издательства «ОГИ». Серия называется «без названия» и выделяется старомодными узорчатыми обложками (художник Андрей Рыбаков). В узор этой обложки вплетен герб гетмана Ивана Степановича Мазепы, т. н. «Курч»: библейский вилочный крест в форме греческой буквы Y, утвержденный на якоре, со звездой и полумесяцем по сторонам.
В первых (немногочисленных пока) рецензиях на эту книгу, вернее, в первых ее представлениях основной акцент делается на выбранном автором поэтическом роде: в наше непростое время — говорят нам — поэт взошел на столь редкий и неподъемный жанр как поэма, более того — поэма историческая. И в этом видится если не отдельная заслуга, то по крайней мере зачетная смелость и оригинальность.
Скажу сразу: настоящую оригинальность в обращении к большой поэтической форме именно сейчас (т. е. в последние несколько лет) усмотреть трудно. В принципе можно, конечно, но если только забыть напрочь об эпических фрагментах О. Чухонцева, о «Гнедиче» — романе в стихах Марии Рыбаковой, о «Киреевском» Марии Степановой, о барочных книгах Тимура Кибирова и, наконец, о действительно оригинальном и ни на что не похожем «лиро-эпическом» собрании Марии Галиной «Все о Лизе». В этом ряду опыт Ивана Волкова как раз поражает своей традиционностью. И это ни в коем случае не упрек — в случае с «Мазепой» это, кажется, программное задание и сознательный прием. «Мазепа» именно что оригинален своей традиционностью. Это в самом деле историческая поэма, в известном смысле «переписывающая» историю и демонстративно отсылающая к пушкинской «Полтаве».
Пушкин, как известно, писал «Полтаву», держа в уме байроновского «Мазепу»[1] и рылеевского «Войнаровского» (т. е. он тоже переписывал!). Пушкин писал антиромантическую поэму, где «романтический эгоист» и эгоцентрик Мазепа терпит поражение, в этой логике — заслуженное, где царь Петр воплощает некое стихийное историческое движение (по Гегелю, а не по Толстому) и «объективная необходимость» одерживает верх над «частными» страстями, будь то любовь, месть, ревность или верность. Пушкин дает своей Истории сто лет форы, т. е. исторический суд вершится с позиции 1809 года, когда Россия, к слову, вела другую «северную кампанию», после которой в конечном счете присоединила Финляндию.
Прошло сто лет — и что ж осталось
От сильных, гордых сих мужей,
Столь полных волею страстей?
Их поколенье миновалось —
И с ним исчез кровавый след
Усилий, бедствий и побед.
В гражданстве северной державы,
В ее воинственной судьбе,
Лишь ты воздвиг, герой Полтавы,
Огромный памятник себе.
Другая пушкинская поэма о Петре и памятнике, с тем же зачином («Прошло сто лет, и юный град…»), несет, как мы помним, совершенно иной смысл, и последнее слово остается там не за «историческим победителем», но за «бедным Евгением». И последний суд («Добро, строитель чудотворный!.. Ужо тебе!») — тоже за ним. Это все к тому, что Пушкин и сам горазд был «переписывать», и то, что неискушенному читателю может показаться ремейком хрестоматийного текста, на самом деле, ремейк ремейка.
Но «Мазепа» Ивана Волкова при всех очевидных отсылках к пушкинской «Полтаве» по первому ощущению все же заставляет вспомнить совсем другой «военный текст», — не поэму, а длинное стихотворение, собственно лермонтовское «Бородино». В самом деле, это все тот же Я4, но без энергичных «перебивов» и одических аллюзий, как в «Полтаве», гораздо более спокойный, просторечно-разговорный, с повествовательной интенцией. С первых же строк: «Как посылают командиры…» возникает неизбежная ассоциация с лермонтовским «солдатским рассказом».
Написанная к 25-летию Бородинского сражения «народная баллада» действительно предполагала некий перенос точки зрения — с официальных «Героев» на героев обычных, не с прописной, а со строчной: это опять же историческая стихия, но воплощенная не в памятниках, а в народном предании. И здесь мы снова вспомним Толстого и хрестоматийную цитату про «Бородино», что стало «зерном, из которого вырос роман └Война и мир”». Трудно сказать, до какой степени сознательно Иван Волков «держал в уме» Лермонтова, но очевидно, что ассоциация эта, вольная или невольная, — в любом случае — неизбежная, предполагает здесь совсем иного порядка смысл. В этой новой версии полтавской истории точно так же кардинально меняется точка зрения. Эта «Полтава» переписана как бы «с другой стороны»: это Северная война глазами украинских историков, т. е. это точка зрения украинцев, которая традиционно в высокой поэзии не принималась во внимание, коль скоро «украинский» был синонимом травестии, «перелицовки». «Украинская версия» это всегда некий высокий сюжет, пересказанный «забавным слогом», переложение эпоса в бурлеск. И здесь уместно будет вспомнить первое переложение «Полтавы» на украинский — вышедший в 1831-м «вольный перевод» Е. Гребенки: «вольность» его состояла именно в такого порядка «котляревщине», ср.:
Козак в Московщину летить;
Козак не їсть, не п’є, не спить
Нi в чистiм полi, нi в дубровЁ,
Нi на дубу, нi на поромi.
Як скло, шаблюка так блищить,
Капшук у пазусi бряжчить;
Не спотикавшись, кiнь порскливий
Бiжить, пуска по вiтру гриву…
и т. д.
Кажется, настоящая оригинальность и поэтическая смелость поэмы Ивана Волкова в попытке рассказать «демократическую» «украинскую версию» по-русски, в каноне русской батальной поэзии. Такой канон, так или иначе, подсказывает интонацию народного солдатского рассказа, — собственно интонацию «Бородина».
Представляя полтавскую историю с «украинской» стороны, Иван Волков представляет в принципе другую историю Северной войны. Достаточно сказать, что в нарушение хронологической и фабульной последовательности событий действие поэмы начинается с осады гетманской столицы и с предательства Ивана Носа (кстати, анахронизм — один из многих, но здесь, кажется, не имеющий художественного смысла: в 1-й главе (песне) Иван Нос назван полковником, однако этот чин он получил уже после предательства; на момент осады Батурина Нос — полковой судья и «наказной», т. е. заместитель полковника Дмитрия Горленко). Основное действие этой поэмы сосредоточено в Батурине, ключевой момент — осада и взятие города, одна из самых страшных и кровавых страниц украинской истории. В той логике, в которой поэма о Петре и победе русского оружия в Северной войне называется «Полтава», эта украинская версия должна называться «Батурин».
Исторические источники пушкинской «Полтавы» описаны и изучены (это, в первую очередь, «История Малой России» Д. Бантыша-Каменского и «Деяния Петра Великого» И. Голикова, а также «Журнал Петра Великого» и «История Петра» Феофана Прокоповича), об источниках поэмы Ивана Волкова в нынешнюю цифровую эпоху говорить сложно, но сюжет о «взятии Батурина» (чаще это называется «разорение Батурина», в официальной украинской историографии — «батуринская трагедия») рассказан именно с «украинской стороны». Российская историография подает разорение и сожжение гетманской столицы как вынужденную меру и как нечто «обыкновенное» в тогдашней практике штурма крепостей. В украинской версии одно из самых сдержанных описаний выглядит так:
«30 октября [1708. — И. Б.] приехал в Погребки Меншиков, и тогда состоялся военный совет, положивший взять Батурин и, в случае сопротивления, истребить его как главный притон силы, неприязненной царю Малороссии…» «В 6 часов другого утра Меншиков сделал приступ и приказал истреблять в замке всех без различия, не исключая и младенцев, но оставлять в живых начальников, для предания их казни. Все имущество батуринцев отдавалось заранее солдатам, только орудия должны были сделаться казенным достоянием. В продолжение двух часов все было окончено: гетманский дворец, службы и дворы старшин — все было превращено в пепел. Все живое было истреблено…»[2]
Волков подает трагедию сначала глазами Меншикова, и это кровавый карнавал:
Он от обиды чуть не плакал,
Его и казней карнавал
Увлек, и гнев обуревал.
Он злобу на своих срывал:
«Да разве так сажают на кол?!
Эх вы! скотина, солдатня,
Сам сядешь на кол у меня…»
…Под ним шарахается конь,
Коня пугает то огонь,
То труп старухи с саблей в горле,
Но князь по взрытой мостовой
Катается как по манежу,
От возбужденья сам не свой…
Затем глазами Мазепы, который приезжает на пепелище:
… Перегоревшей крови смесь,
Паленых внутренностей, плоти —
И гари траурная взвесь
То неподвижна, то в полете…
И видит плывущие по Сейму плоты с распятыми козаками — душераздирающая картина из «Истории русов», повторенная во множестве так или иначе связанных с нею публицистических и легендарных украинских текстов.
Сейчас речь не о том, «было или не было», и как было «на самом деле», — ведь история в принципе не «wie es eigentlich gewesen», но «wie beschrieben»[3], и настоящий историк не просто ссылается на «источники», а сводит и анализирует источники, отвечая главным образом на вопрос: «почему это рассказано так, а не иначе». История, рассказанная поэтом, тем более — «wie beschrieben», и здесь характерно именно предпочтение украинских источников, зачастую низовых, народных, легендарных. Перед нами народная украинская история резни, история массового убийства. Ответ на вопрос «кто виноват» для украинцев очевиден, в то же время в официальных российских историографиях, которые не отрицают самой резни, но оспоривают ее масштабы и мотивы, виновником выступает не Петр и не Меншиков, но… сам Мазепа.
У Ивана Волкова собственная версия «предательства Мазепы», вернее, собственная реконструкция причин и мотивов. Скажем сразу, она не «исторична», более того, она анахронична, идея же такова: узнав, что Карл поворачивает от Смоленска на юг и собирается зимовать на Украине, где реки текут молоком и медом, Петр решает превратить Украину в «выжженную землю», устроить то, что на нынешнем политическом языке называется голодомор и геноцид. И что характерно, он немедленно сообщает об этом Мазепе[4]. Далее происходит классическая мизансцена «Чапаев и картошка»:
«Досюда, — сдвинув холодец,
Царь стукнул там, где Каменец, —
Мы перетравим всю скотину…
Ну, всю: коров, свиней, овец.
Мы все спалим — хлеба, жилищи…»
«Спалим?» — «Спалим» — «Кто, мы?» — «Да, мы!
Война без крова и без пищи
Похлеще бунта и чумы —
Карл зазимует, как в пустыне,
В гостеприимной Украине!»
……………………………..
«Чего-то не возьму я в толк, —
Мазепа важно поднял брови, —
Чи я дурный…» — и вдруг умолк,
Прервал себя на полуслове.
На карте около Балкан
Он взял серебряный стакан,
Плеснул горилки из бутыли,
Стоявшей возле Чернобыли,
Хлебнул, утерся, съел грибок
И замер, молча глядя вбок.
Ровно так… усталый раб, замыслил он побег: именно в этот момент Мазепа решает перейти на сторону Карла. Но что-то мешает нам воспринимать всю эту историю всерьез, и, кажется, проблема здесь не только в пародичности самой чапаевской сцены. И даже не в отсутствии какой бы то ни было исторической верификации: повторим — поэт имеет право на «свою историю». Этот анахронизм — один из многих (собственно, анахронизмы поэтические — едва ли не главный прием в этой «исторической поэме», вся она — центон от начала и до конца), однако он следует не из поэтического языка, но из политической риторики. Причем фигура Петра, равно и фигура другого злодея — сиятельного князя Меншикова, явилась сюда не из оды (как у Пушкина) и воплощает собой не идею истории как таковой — она родом из барочных представлений, и Петр, и Меншиков — механические куклы, ходульные персонажи «кровавого карнавала».
Коль скоро речь об анахронизме как ключевом приеме, то, кажется, при задекларированных отсылках к пушкинской «Полтаве», эта поэма в пафосе своем — ответ на другую, достаточно позднюю, но более чем резонансную рефлексию на «Полтаву». Собственно, вот на эту: «Дорогой Карл XII, сражение под Полтавой, слава Богу, проиграно…» и т. д.
Ну и скажем в заключение, что при всей своей «злободневности» поэма эта задумана и вчерне написана до последнего украинского Майдана и до тех событий, которые он повлек за собой. Она начата в ноябре 2012-го в Костроме.
Но последняя точка поставлена в марте 2014-го.
Июльский
номер журнала “Новый мир” выставлен на сайте “Нового мира” (http://www.nm1925.ru/),
там же для чтения открыты майский и июньский номера.
[1] Байроновская
поэма в оригинале называется «Mazeppa» и представляет
собою рассказ от первого лица: Мазепа пересказывает Карлу свою юношескую
любовную историю, ср. у Пушкина: «Байрон знал Мазепу только по Вольтеровой └Истории Карла XII”. Он поражен был только
картиной человека, привязанного к дикой лошади и несущегося по степям. Картина,
конечно, поэтическая, и зато посмотрите, что он из нее сделал. Но не ищите тут
ни Мазепы, ни Карла, ни сего мрачного, ненавистного, мучительного лица, которое
проявляется во всех почти произведениях Байрона, но которого (на беду одному из
моих критиков) как нарочно в └Мазепе” именно и нет. Байрон и не думал о нем: он
выставил ряд картин одна другой разительнее — вот и все:
но какое пламенное создание! какая широкая, быстрая
кисть! Если ж бы ему под перо попалась история
обольщенной дочери и казненного отца, то, вероятно, никто бы не осмелился после
него коснуться сего ужасного предмета».
[2] Костомаров Н. И. Мазепа. М., «Республика»,
1992, стр. 250; Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей. М.,
2004, стр. 547.
[3] Wie es
eigentlich gewesen (Ranke) — «Как это собственно происходило» (нем.) — знаменитая фраза основоположника «объективной
школы» в историографии немецкого историка Леопольда Ранке (1795 — 1886). Wie beschrieben — как описано.
[4] Похоже,
некоторые подробности о контактах гетмана со шведами и о планах «украинской
зимовки» Карла XII автор мог почерпнуть из книги Т. Г. Таировой-Яковлевой
«Мазепа» (М., 2007), или опять же — из связанных с нею сетевых источников. Но
коварный план Петра о превращении Украины в пустыню — кажется, все же новейшая
идея и собственное поэтическое изобретение.