рассказы
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 12, 2015
Серебрянский
Юрий Юрьевич родился в Алма-Ате.
Окончил Казахский национальный университет имени Аль-Фараби
по специальности «химик-эколог». Публикуется в российских литературных журналах
с 2010 года. Главный редактор журнала польской диаспоры в Казахстане «Almatynski Kurier Polonijny». Лауреат «Русской премии» в номинации «малая
проза» (2010, 2014). Живет в Алматы и в Гданьске. В «Новом мире» печатается впервые.
ДЫМОВ
Я — кукушка в часах. Скоро выскочу и скажу всем свое «ку-ку». Нет. Это не вслух. Все ведь записывается. Вся страна считает тебя героем, а ты подопытный кролик следующий номер, и все записывается. Поважнее собаки, конечно. Дымов. «Ку-ку» будет длинное, сказать уже есть что. Напишут: провел эксперименты. И верно, провел. Постучал сердцем, где надо, погонял кровью по жилам. Трое суток находился в кабине космического корабля без скафандра. Каждый из нас хоть в чем-то первый. Я вот — кукушка, хотя и «Туман». Хочу еще? Да, на луну хочу, хочу вылезти наружу в скафандре, домой хочу. К дочке. В церковь схожу. К отцу Анисиму, к Анисиму.
— «Туман», будем готовиться к спуску, наденьте скафандр, мы проверяем телеметрию перед торможением. У нас порядок.
— Понял вас, возвращаюсь в скафандр.
Скоро нарушится эта тишина. Невозможная. Говорите, говорите, ребятки. Ваше шипение век слушать готов. В самолете хоть двигатель чувствуешь, а тут мертвечина. Космос. Емкое слово. Хоть пой. Все записывается.
Кабина корабля в невесомости становится еще теснее. Хотя куда уж? Вот полетела ручка, привязанная шнурком, как предупреждали. Планета внизу кажется удивительно безжизненной, никаких следов, кто это там говорит в радио? Может, не оттуда? Глобус на приборной панели кажется неандертальской конструкцией. Но верить приходится именно в него. От любопытства о скором падении туда, в облака, с этой даже не высотищи — из пустоты, страшно, товарищи.
Дымов доложился. Виток последний. Торможение. Сработало. Чувствовал толчок. Вместо позывного в динамиках голос:
— Жора, у нас приборный отсек за «шарик» зацепило. Как тогда. Доложи по видимости ситуацию.
Вот оно: «Будет о чем рассказать». О другом не думалось. В иллюминаторе все на месте.
— Жора, отсек отошел, видишь его?
Наконец прошла рядом какая-то тень, как огромный скат над головой аквалангиста.
— Вижу отсек, он отделился. Все в порядке. Что дальше?
Тишина — шипение — голос хрипучий.
Никаких двигателей на «шарике» нет, поэтому никакого успокаивающего звука механизмов, только капсула, летящая свободно у края атмосферы. Виток торможения.
— Жора, она тебя развернула, сейчас пойдешь в атмосферу, там наладится. Пойдешь по баллистической. Докладывай самочувствие.
— Вас понял. Самочувствие в норме. Готовлюсь к спуску, прием.
— «Туман», желаю вам мягкой посадки!
— Вас понял. Спасибо.
Начало тереть о край атмосферы. «Шарик» действительно хорошо затрясся. Как при турбулентности сильной. Развернуло как надо. Центр тяжести спускаемого аппарата в атмосфере сориентировался. Законы, не придуманные человеком, не предназначавшиеся, может быть, для такого случая, сработали четко. Тут уж никакого человеческого фактора.
В иллюминаторе показались языки пламени, потом стало совсем темно, и тяжесть упала на грудь. Перегрузки. Точно как в ядре на Луну. Дымов думал самые отвлеченные вещи, стараясь вспомнить, что же его могло толкнуть в космонавты. Авиация. Армия. Любопытство. Геройство. Тщеславие. Тщеславие в горящей бочке.
Работал в тылу, а хотелось на передний край. В Казахстане тяжело, но фронт был далеко, мальчишки только мечтали прорваться, а все закончилось. Победа. Только о ней и разговоры. Я — тоже победа, жаль только, что ничего нельзя самому. Манекен. Ничего, отправят в следующий раз, будет подвиг. Программ у нас много.
Дымов сгруппировался и стал считать вслух от одного до пяти. На семи снова тряхнуло, люк над головой отстрелился, и катапульта выбросила его из «шара». Скафандр не дал вдохнуть морозного воздуха. Пятикилометровая высота. Парашюты сработали, и Дымов раскачивался на стропах, разглядывая линии сходящихся речек внизу, поблескивающих на солнце ртутью. Рек, которые в Казахстане такой паутиной не разбегаются. Все-таки нашкодил приборный отсек.
Сильный ветер качал его и сносил, но внизу все было одинаковым — островки деревьев, реки. Разливы. Только бы не в воду. Однажды Дымов потерял самолет. Испытательный образец. Парашют снес его в воду. Было очень неприятно выбираться из озера.
Подогнув ноги, спружинил, и оказалось, что сил как будто не было. То ли стресс, то ли перегрузки. Дымов завалился набок и, тяжело дыша, пытался свинтить сначала перчатку, потом снять шлем. Вспотел. Стекло стало непрозрачным, и сердце колотилось. Откинулся на спину и задышал травой и свежестью. Жуки и комары. Как на даче.
Зарыл глаза и стал ждать.
Купола парашютов — отличный сигнал, но зона приземления сместилась очень сильно, видимо. Очень успокаивал шум ветра, гул насекомых. Полная тишина. Когда это было?
— Вставай, летчик, хенды хох!
Дымов открыл глаза. Над ним стоял мужик средних лет, худой, небритый. Мужик противно поплевывал себе под нос очередями «тю-тю-тю-тю». Язык суетливо облизывал губы. Перед лицом Дымова мелькали острия вил.
— Мужик, подай руку, будь другом, не могу что-то встать.
Позор, подумал Дымов. Он же это теперь расскажет. Но вилы были неожиданностью.
— Вставай сам, сууукааа!
Дымову это не понравилось. Явно копирует мужик голос любимого пахана.
— Капитан Дымов, — голосом, которым приветствовал такое начальство, которое с таким, как этот, никогда в жизни разговаривать не будет, представился Дымов.
— Вижу я, что не архиерей.
Вилы ткнули в плечо. Только толкнули.
— Гражданин, вы в двух секундах от серьезной ошибки. Уберите свои вилы. Я же советский офицер.
— Взят в плен до выяснения, офицер! Встать!
Дымов зажмурился, подумал. Вот это точно история. Это просто анекдот.
— Мужик, будь молодцом, иди отсюда, ничего не будет. Я полежу тут немного.
Голова гудела. Хотелось в баньку.
Вилы ненастойчиво тыкались.
— Мужик, у тебя бани нет? Давай затопим.
Держа вилы, мужик слегка покачивался, словно пьяный. Поплевывал.
— Встать и идти!
Дымов перевалился набок, попробовал встать на ноги. Оказалось, что он может это сделать, что он успел передохнуть. В спускаемом аппарате есть пистолет. Это, должно быть, недалеко.
Дымов приземлился на лугу, у излучины тихой речки, совсем рядом начиналась линия камышей. Хотелось умыться водой. Правда, кругом валялись коровьи лепешки, а в песке ямки — следы копыт. Стадо прошло.
Дымов оказался выше мужика на голову. Тот продолжал держать свои вилы, как винтовку, наперевес. За спиной мужика было поле, а еще дальше — лес. Поле было незасеянное, только трава по колено. Выпас. В пятидесяти метрах лежал черный закопченный спускаемый аппарат, темнела прорезь люка. Надо было только подойти.
Дымов совершенно не боялся мужика. Но его присутствие мешало. Хотелось дождаться вертолета одному, здесь у речки. А ведь тут гораздо лучше, чем в Казахстане. Сидел бы сейчас в степи, на ветру.
— Мужик, я тебе сейчас документы принесу, вот, машина моя недалеко.
Мужик ничего не сказал, зашагал следом.
Что за ерунда! Спускаемый аппарат весть в потемневшей, запекшейся крови. Дымов остановился. Корову зашиб. Или двух.
Он повернулся.
— Прости, мужик, ей Богу, я не специально. Мне корову тоже жалко, прости. Государство тебе возместит.
Мужик сразу поднял вилы, нацелив в грудь.
— Порча государственного имущества! Тебя сажать надо. Вот я тебя в милицию сдам.
— Мужик, тут ситуация немного другая.
Дымова нервировали вилы за спиной, но он терпел. Испачкался в крови. Вылез. Расстегнул сумку и достал пистолет. Повернулся и направил ствол на этого зека.
— А ну, брось пистолет!
Вилы шагнули вперед.
Дымов рассмеялся. Над головой послышался сильный шум вертолета. Оба посмотрели в небо.
Шибануло ветром от винта, когда вертолет садился. Мужик хотел воткнуть вилы в землю, но не успел. Автоматчик в форме пинком сбил его с ног и даже не приставил, а воткнул ствол ему в спину. Дымов отвернулся.
Подбежали врачи, и офицер следом подошел размеренно. Дымов убрал пистолет и козырнул.
— Задание, товарищ майор, выполнено!
— Отставить!
Офицер поморщился, глядя на куски мяса и кровь на спускаемом аппарате. Принесли раскладное кресло, Дымов сел и отдался врачам для осмотра.
Он вальяжно отвечал на вопросы, пользуясь в основном словом «нет».
Справа майор разговаривал с мужиком, поднятым автоматчиком на ноги.
— Кто такой? Быстро, имя. Фамилия, отчество!
Мужик что-то мямлил.
— Громче!
— Корова отдала нам все… молоко, сына, мясо, кожу, внутренности…
— По какой статье сидел? Фамилия!
Перещелкнул автомат.
— Отставить!
Дымов закрыл глаза и старался не потерять сознания. В ушах застучало. Если вот сейчас, при врачах, потерять сознание, тогда все. Нового полета может не быть. Хана подвигу. Надо справиться. Это все перегрузка из-за баллистического входа в атмосферу. Это не здоровье, слава Богу.
ОСТРОВИТЯНИН
Выпал снег высшего качества. С хрустом. Утром на балконе на него не смотрел один тип в трусах, разговаривая по телефону. Он, как рыба, не понимал, отчего так холодно стало, и все ругался, ругался. Мамаша тащила сани с близнецами в детский сад. Радуясь новому удобству. Близнецы глядели в разные стороны, и крайний сзади черпал варежкой взбитую слякоть у остановки.
К входу в приемный покой подъехала, буксанув на подъеме, «скорая». Боковую дверь, не сильно торопясь, откатили, и оттуда сперва вышел доктор. Отряхиваясь, махнул рукавом и прочертил на снегу красную полоску длиной с полметра.
— Чего снег не убираете, еле во двор влезли, — сказал он это с досадой двум санитарам, пытавшимся пристроить каталку к двери.
Минут через пятнадцать, когда полоска уже местами засыпалась, в дверях приемного покоя появился дедок с лопатой. У края красного он воткнул лопату в снег и закурил «Кэмел».
— Бахилыч, в амбулаторном отделении тоже нападало, — из приемного покоя высунулась гибкая медсестра. С ненавистью посмотрела на небо и краем этого же взгляда зацепила старика.
Он бросил недокуренную сигарету на идеальное снежное поле в трех метрах от себя, как бы обозначив фронт работ.
Двор приемного покоя был тыловым, холодным, а у крыльца приемного отделения обычно было солнечно. Опасные наледи грозились резко и внезапно ухудшить состояние обращавшихся пациентов.
Здесь приходилось долбить. Иосиф Георгиевич совершенно не любил холода и зиму, и единственным способом борьбы — согреться и убить это дурное время — был физический зимний труд.
Нападает. Бороться с природой бессмысленно. Но люди только этим и занимаются как в рабочее время, так и в периоды отдыха. Люди безопасны лишь во сне. И бессмысленны тоже.
Хоть бы после обеда опять не пошел. Сегодня прием в паспортном столе до пяти. И отпросился уже. И этот снег с утра.
Ладно, разведем. Все свои.
Охранник смотрел телевизор. Комната у них была общая. Холодильник и обед. Микроволновка. Охранник смотрел только новости, но держал это в себе.
Не разувались.
Как ни закрывай двери, из коридора воняло больницей все равно. Медперсонал на это не обращает внимания, потому что сами воняют больницей, а «гражданские» понемногу привыкают. Очень медленно привыкают. В больнице не пахнет больницей только в столовой.
Охранник и дворник к столовой не прикреплены. Это не договор, это передающееся по наследству от самых первых дворника и охранника правило. Уже канонизированное.
Новости всегда говорили одно и то же. Иосиф Георгиевич достал с подоконника пакет из надежного толстого полиэтилена и вытащил грязноватый литровый термосок. Пил он только из крышки-пиалушки. Она уже давно была наваристой внутри. Налет вкуса. Мелькнуло загадочным космосом отражение воды в сосуде Дьюрара, и кипяток зачадил. Иосиф Георгиевич бросил в пиалушку чайный пакетик. Желтая бумажка Липтона поплыла поплавком по поверхности кипятка.
Ложечкой он подогнал ее к берегу и вытащил за край, чтобы свисала.
Снял с батареи пластиковый вакуумный контейнер с вареной гречкой и тремя сосисками.
Показывали, как обвалилась крыша у какого-то супермаркета, и чумазый пожарный неумело комментировал с улицы. Это было за границей, поэтому за пожарного старался переводчик.
— Бахилыч, ты че сегодня рано?
Охранник обернулся на закрывающуюся уже дверь.
Расчищенная территория заканчивалась за выездом из приемного покоя. Снег высшего покроя все еще лежал, отступив полосой в полметра от крупной дороги. Дорог таких было немного, центр быстро закончился, и пошли дороги, укатанные коркой. Уплотненные каждым новым слоем и дворовыми пацанами, гоняющими по улице на чем попало. На капоте от «Волги».
Иосиф Георгиевич носил туфли, и наступать в глубокий снег ему было некомфортно. Он выбирал не скользкие на вид и не заканчивающиеся сугробом дорожки ушедших на работу.
Паспортный стол — большая организация, и дорога протоптана до асфальта. Снег на территории соскребен. Работу он оценил, и, свободно поднявшись вымокшими ногами на высокие ступени, отогнул входную дверь.
В половине шестого темнело, и народу в очереди почти уже не было. Иосиф Георгиевич подошел к знакомому кабинету номер четыре. Номер три рядом — «Архив», номер пять — «Директор».
Тусклый свет и три пустых стула. Но внутри кто-то занят.
Иосиф Георгиевич поставил пакет на стул, а сам садиться не стал. Попробовал залезть во внутренний карман пиджака сквозь шарф, но так не получилось, и шарф он отмотал. В паспортном столе тепло, и нервы в тепле спокойней.
— Ирочка, ладно, тогда конфеты вы унесите обязательно. — Дверь резко открылась, выпустив хорошие духи, яркий свет и полную женщину на каблуках. Резко ушедшую по коридору силуэтом.
— Входите, — не отрываясь от компьютера, сказала молодая девушка в любознательных очках. Очках еще со школы.
Иосиф Георгиевич вошел, глупо и неестественно улыбаясь ей. Сел, что, конечно, приглашение «входить» тоже подразумевало. Поднялся и вернулся снова с пакетом и шарфом.
— Я вас слушаю. — Девушка собрала силы ради последнего клиента, и это неплохо получилось у нее. Настоящая заинтересованность делами клиента.
— Я хочу поменять паспорт.
— Покажите, пожалуйста.
А по какой причине, уважаемый Иосиф Георгиевич, вы хотите поменять паспорт?
Он сказал, казалось ему, очень убедительно, глядя этой девушке в глаза, качая головой под слова:
— Я хочу поменять фамилию на фамилию своей жены.
Девушка Ира опустила глаза в паспорт. Пролистала страницы. Прищурилась, рассматривая печати.
— Вьетнам! Неплохо, Иосиф Георгиевич. Путешествуете?
— Да, я… ездил туда… — Иосиф Георгиевич не ожидал, что разговор завяжется вокруг этого.
— Дорого во Вьетнам?
— Да нет, я же так, налегке, так сказать. — Разговаривать получается редко, от этого трудно каждый раз. Лучше или совсем молчать, или научиться снова болтать.
— Хорошо. Извините, а у вас паспорт годный. Еще… долго, в общем. Нет причины его менять.
Иосиф Георгиевич потух.
— Я хочу поменять на фамилию жены, — в точности повторил доходчивую фразу и прилагающиеся к ней жесты.
— А супруга ваша где? Надеюсь, фамилия у нее не вьетнамская?
— Да она померла. Давно уже…
— Извините. Нет. Не является основанием. Извините.
Иосиф Георгиевич привстал и начал быстро и растерянно:
— Я старый, стал уже забывать ее, понимаете, возьму ее фамилию, так хоть память о ней будет, думаю. Почему же нельзя, Ирочка?
— Нет законных оснований.
— Есть!!! Есть законные основания. — Иосиф Георгиевич сел и подтянул к себе пакет. Брякнул термос о железную ножку стула.
Паспортный стол — это казенное название будоражило воображение Иосифа Георгиевича, вернее, его уже не в первый раз мучили предчувствия и опасения. Лучшим отвлечением от всего ментального была лопата, и он молился, чтобы каждое утро в течение двух недель, отведенных на изготовление паспорта, падал снег. Он ненавидел снег и молился о нем с ненавистью, греховно перемежая церковнославянские термины с матами внутри головы. Его производительность труда еще увеличилась после того, как в одной из центральных авиакасс он отдал деньги на билет, достав их из старого, помутневшего офисного файла, мятого-перемятого.
— Какое направление?
— Сайгон.
— Вам прямой рейс? Через неделю уже нет дешевых вариантов. — Девушка с убранными как у балерины волосами в монохромном сарафане старалась отодвинуться от запаха супа и рабочего пота, прилипших к довольно приличной куртке Иосифа Георгиевича.
Он изобразил свою загадочную и жалкую стариковскую улыбку-маску и завис на время.
Девушка смотрела на эту маску с равнодушием. Старик вызывал в ней желание помочь, но запах страшно этому мешал.
— Девушка, да вы мне самый дешевый билет найдите. Мне надо дешевый билет.
— Хорошо, стыковка в Ташкенте вас устраивает?
— В Ташкенте я не бывал.
— И не побываете, стыковка будет 2 часа, вам надо успеть пересесть на другой самолет до Хошимина.
— Я успею.
— Хорошо, тогда паспорт, пожалуйста.
Иосиф Георгиевич знал, что этот момент придет. Он не растерялся. До готовности паспорта оставалась еще неделя, но билет нужно покупать заранее, так учила одна знакомая авиакассирша, переехавшая в оренбургскую область.
— Вот в этой квитанции номер моего паспорта написан, прочитайте, пожалуйста.
Девушка взяла квиток и переписала данные, не задавая больше вопросов.
— Готовность паспорта под вашу ответственность, Иосиф Георгиевич.
— Под мою.
Он заплатил за билет, и принтер долго скрипел над несколькими листами белой бумаги. Тусклый свет, и никаких других посетителей.
Иосиф Георгиевич спустился с порога и подумал, что снег можно было бы отгребать и чаще. Девушка курила тонкую сигарету, стоя на холоде без верхней одежды, стараясь избавиться от запаха посетителя. Выдыхала дым и пар.
В эту последнюю неделю января Иосиф Георгиевич работал неистово. Дворик приемного покоя выглядел образцово уже через два часа после ночного снегопада. К десяти утра во дворике наступало другое время года. Бесснежное. К обеду парадное крыльцо больницы было убрано и дорожки вычищены и иногда даже подметены. Мамаши с колясками оставались очень довольными. В четверг вышло солнце, потеплело, и задачей Иосифа Георгиевича было уничтожить снег раньше солнца. Возникли сосульки, но от этой компетенции он был освобожден в силу возрастных ограничений.
В пятницу утром паспорт был готов и выдан, брошен в окошко в ответ на квитанцию. Забрав и не оборачиваясь, Иосиф Георгиевич постарался скорее вернуться на работу. Снег не выпал, но уже к девяти все окурки приемного покоя были выметены со двора дочиста. После обеда нужно было получить зарплату. Но ее не выдали. Задержали.
— Иосиф Георгиевич, прошу вас в понедельник после обеда.
— Мила Николаевна, очень деньги нужны. — Он не осознавал всей силы своего секретного оружия — ставшего еще мощнее запаха.
Мила Николаевна быстренько встала из-за стола.
— Вы в коридоре подождите меня, тут в кабинете материальная ответственность.
— Хорошо, хорошо. — Иосиф Георгиевич вскочил с места и заулыбался маской.
— Я зайду к главному и вернусь.
Ждать у плаката «Туберкулез — методы профилактики», который уже был многократно изучен всеми, пришлось полчаса. Из-за двери доносился то смех Милы Николаевны, то бубнение главного, и в конце концов бухгалтер вышла из кабинета, постаравшись сунуть ключ в дверь и закрыть за собой. Увидев, что ключ совершенно не лезет, сориентировалась и вспомнила о посетителе.
— Вот, я выбила вам аванс.
Взяв деньги, Иосиф Георгиевич опустил купюры одну за другой в свой файлик, и они провалились туда, легкие, осели одна за другой, будто листья водорослей на дно аквариума.
Пришлось еще расписаться в получении. Сожаления. Остаются деньги. Но предупреждать работодателей о своем отъезде Иосиф Георгиевич обыкновения не имел. Спустя полчаса он навсегда покидал темнеющий двор приемного покоя, забрав из своего кабинета термос и целлофановый пакет, набитый целлофановыми пакетами.
Ночной транзитный пункт ташкентского аэропорта напоминал восточную баню, вернее, бывшее помещение бани. Керамические плиты на полу лестниц, переходов, расписной потолок весь в узорах, и люди, выходящие из туалета с намотанными на голову полотенцами. Множество съежившихся спящих по скамейкам. Некуда присесть. Единственный стеклянный магазин беспошлинной торговли закрыт и не светится. Деваться некуда и присесть негде. Спят даже на полу у скамеек. Какие-то индийцы. Окон нет, самолетов не видно. Вообще, сложно поверить, что все эти люди имеют отношение к стерильному белому миру внутренностей авиалайнера.
Снижаясь, самолет видел огни Ташкента, город еще не спал. «Интересно, который час?» — подумал Иосиф Георгиевич. Часов никаких нет. Как понять, когда будет объявлена посадка, неизвестно.
Он стоял у перил на уровне второго этажа, глядя вниз, туда, где работал вывернутый наизнанку асфальтоукладчик прибора для рентгеновской проверки сумок.
В центр того зала вышла толстая русская женщина в военной форме пограничника и громко позвала: «Хо — ши — мин есть?»
Всего несколько человек начали спускаться к стойке. Какой-то парень-иностранец с гитарой и большим рюкзаком. Человек десять одинаковых вьетнамцев. Иосиф Георгиевич услышал их еще до того, как заметил. Они говорили о каком-то поезде из Хошимина, идущем вскоре после посадки. Название города было незнакомо. «Какой-то мелкий или новый», — подумал Иосиф Георгиевич.
Полутемный перелет. Долгий. Несколько пассажиров делают что-то. Другие ждут еды и посадки. Где ни сядь, все равно коридор уходит крышками багажных отделений вперед и там где-то телевизор в потолке. Голые и смешные. Никто не смеется, пока не кормят. Когда кормят — улыбаются и смеются, пытаясь совладать с пластиковыми ножиками и тарелками, которых сразу неудобно много. Простите, сори, но проблем. Передайте вашу чашку для чая. Или кофе? Урок международной вежливости от стюардессы. Голые и смешные.
Мужчина в брюках с накладными карманами, с бородой моряка, в рубахе с закатанными рукавами и странных квадратных, обращавших на себя внимание отдыхающих очках шел по залитому солнцем пляжу. Одно пластиковое стекло было красным, другое зеленым, дизайн очков был необыкновенным для глаза туриста. Сандалии шлепали мимо шезлонгов, у голых ног отдыхающих. Мужчина озирался по сторонам, ища кого-то. Ребенок, побежавший за мячом, стукнулся о его ногу и заплакал. Ребенка поругали по-русски, а перед мужчиной извинились. Лицо его не потеряло выражения серьезности. Он только посмотрел на ребенка, зафиксировав взгляд очков, как опасный растерянный инопланетянин в окружении дружественных и ничего не подозревающих туземцев.
Доктора в халатах, которые сейчас курят там, на морозе, глядя на неочищенную территорию приемного покоя, удивились бы, увидев Бахилыча таким.
Там сразу решили — запил. И дело закрыли. Работа в поликлинике нагромождается быстро.
Бахилыч присел в бамбуковое растрепанное кресло и, когда ему принесли стакан колы вместе с открытой пол-литровой пластиковой бутылкой, только кивнул слегка в знак согласия.
Сократовская лысина требовала тени. Платочек с тыльной стороны воротника намок, и руки еще дрожали от резкой перемены климата. Сутки пришлось спать в пахнущем плесенью номере под кондиционером.
Подошла сморщенная старушка, которая была одновременно за повара и за официантку в тех случаях, когда сын не успевал обслужить посетителей, как сейчас. Время обеда туристов. Самая жара, никто не хочет оставаться на пляже. Голов в волнах поубавилось, но сами волны приобрели открыточный вид, отливая изумрудом и сверкая драгоценностями брызг на гребнях. Невыносимая пылающая жаром красота под безоблачным солнцем.
Женщина обратилась к нему на английском по поводу обеда. Иосиф Георгиевич снова качнул головой, но потом подумал, что есть все равно придется, и сказал размашисто, ожидая реакции:
— Здравствуйте.
— Здравствуйте, обед, обед, на обед что вам? — Женщина пригляделась к неснимаемым очкам и поморщилась. Нечасто выходят ошибки с русскими туристами.
— Дайте мне нэм, — и, помедлив, добавил: — Ран.
— Нэм ран, — кивнула женщина послушно.
Иосиф Георгиевич смотрел, как к кафе, в котором он сидел, стекаются люди с пляжа.
Посетителей и без того было немало, над головой зачем-то неспешно вертелся вентилятор, как пропеллер подбитого самолета, висящего на дереве. Навес, которым и было, по сути, пляжное кафе, укрывала зелень деревьев, которая прохлады никакой не давала, но спасала песчаный пол от разогрева. Кола давно закончилась, и хотелось уже уйти. Он сжимал пустой стакан, покачивая головой. Все-таки именно это было удовольствием, жизнью.
Вместо официанта, видя нетерпение, к нему подсела та женщина, передав полномочия у кухонного огня сменщице. Иосиф Георгиевич снял очки. Лицо было усталым, хоть и не таким стариковским, тем, зимним. Небольшая борода придавала ему мужественности и моложавости. Это оказалось к тому же и модой. Сколько раз он уже спотыкался об эту моду на бороды в своей жизни.
Женщина достала мобильный телефон — смартфон и начала листать в нем фотографии, потом протянула ему. На снимке она же, в теплом платье, держала на руках мальчика, большого уже, около трех лет. Тот тоже был одет по-осеннему.
— Внук в Лондоне живет. Я была в этом году. Ни разу здесь не был.
Она хорошо говорила по-русски, и это не было чем-то удивительным для этой страны. Здесь, во Вьетнаме, еще можно было встретить стариков, хорошо говоривших по-французски.
— Хороший пацан. — Иосиф Георгиевич вернул смартфон.
— Просили помочь, с внуком посидеть, не пускают меня. Говорят, долго нельзя у них там жить мне. А сюда дочь возвращаться не хочет.
— Понравилось в Лондоне?
— Конечно, красота, замки, не то, что у нас тут.
— Да, я был, ничего особенного. Да и холодно.
— Холодно, это правда. Но в доме тепло, это главное.
Парень принес еду, вилку и аккуратно поставил все на стол, не забыв выставить и графинчик с соусом. Пока он занимался всем этим, женщина незаметно ушла.
Люди за соседним столом буйно требовали свой заказ. Пиво они уже выпили, а с едой не спешили. Закончив сервировать, парень искоса посмотрел на розовых, голых по пояс мужиков, но в глазах его не мелькнуло никаких эмоций. Парень был настоящим вьетнамцем. Понимал жизнь хорошо.
Спрашивать у этой женщины про лодку опрометчиво. Зачем вообще надо было говорить с ней по-русски. Большая ошибка. Нужно больше не показываться им на глаза. Хотя вьетнамцы запоминают все. Они как сейчас на войне. Всегда думают. Придется переселяться. Иосиф Георгиевич нащупал ключи в кармане брюк.
Чтобы перейти дорогу, нечего было вот так стоять и ждать. Нужно шагнуть в море мотоциклистов, и оно само начнет обтекать. Женщина и ребенок пошли за ним. Уже посредине он услышал грохот падающего мопеда. Обернулся. Посреди потока образовался островок, который все равнодушно обруливали, торопясь. Мопед лежал на боку, и хозяйка пыталась поднять его, не слезая с сидения. Женщина стояла на коленях, закрыв руками лицо, рядом топтался растерянный мальчик лет семи. Пришлось вернуться и вытащить их из потока. Посмотрев ему в глаза, испуганная женщина поблагодарила по-русски:
— Спасибо вам, мужчина, мы бы там погибли.
— Вы на светофоре ходите, здесь вообще-то нарушение правил ходить.
— Это совсем далеко, возьмите.
Она сунула деньги, и немало. В руку. Иосиф Георгиевич растерялся и потерял ее из виду.
Забрав сумку, он побрел в другое место. На углу семья вьетнамцев обедала у тротуара. Пыль и шум мотоциклов их совсем не смущали. Обсуждали какие-то семейные новости.
Он тащил обе свои тяжелые сумки в сумерках этой жары, шел медленно, далеко. Подальше. Этот новый отель — очередная ночлежка из тех, которые он хотел себе позволить. Пожить в роскоши не было и мысли, он не видел в этом никакого смысла. Объяснения, вроде — год горбачусь и нужно осознать, что не зря, никогда его не трогали. С годами остается только рационализм и кристаллизация смысла нужности оставшихся еще действий. Наживная мудрость.
Немолодая вьетнамка покрутила его паспорт, вернула.
— Как вас зовут?
— Иосиф, пусть будет Иосиф. Иосифов много.
Что-то записала в тетрадь и отдала ключи. Деньги он оставил на столе.
На завтрак купил в магазинчике бутылку молока и какую-то булку с ветчиной, упакованную в пластик.
Сидел на кровати и жевал. Сквозь не до конца закрытые жалюзи пробивалось солнце. Один самый наглый луч падал на пальцы ноги и чувствовался горячим.
Кондиционера здесь не было, но на последнем этаже можно дышать. Это город. Городов он давно не любил. Разочаровался в них в молодости. Бесцельная трата времени. Как телевизор.
Уйти с городской пристани — гораздо больше шансов остаться незамеченным. В любом рыбацком поселке такой человек, как Иосиф Георгиевич, выделяется. Войти в доверие к местным невозможно. Это уже проходили.
Довольно быстро лодка нашлась. Помогли деньги той испуганной женщины. Небольшая, неуклюжая. Как раз такая, которую не жалко продать иностранцу для рыбной ловли. Пусть себе попробует половить.
Никаких вопросов. Деньги — лодка — темные очки.
В сумерках линия огней города казалась очень длинной, уменьшалась она медленно, но скрылась за поворотом косы, и стало темно. Он завел будильник на электронных часах и просыпался каждые два часа, чтобы удостовериться, что лодку не несет к берегу. Не хватало утром встретить рыбаков. До самого рассвета он болтался в бухте и, как только стало видно, как только на горизонте появились облачка тумана — острова, начал грести изо всех сил. Прохлады не чувствовалось, но и жара будет только к одиннадцати.
Вдали показался рыбацкий катер, огибавший крупный остров. Слишком далеко, чтобы что-то разглядеть. Он поднял со дна лодки приметные очки и бросил их за борт. Тяжелые, быстро тонут.
Обогнул один остров подальше: здесь могли быть люди, другой оставил по левому борту и наконец к обеду увидел свой остров. Волнения практически не было, весла, всхлипывая, выныривали из темной глубокой воды. Опыта у него было достаточно, но сил уже оставалось гораздо меньше. Он достал весла, стало тихо, лодка покачивалась на волнении, вода стучала в борт время от времени. Хотелось ловить рыбу, но удочка была упакована. Расстегнул большую спортивную сумку и с самого верха выдернул шляпу-панаму. Стало припекать. До острова еще час грести. Он с удовольствием отметил несколько таких же небольших островков — соседей. Рыбаки вряд ли здесь часто появляются. Делать им тут нечего. Все давно выловлено.
Он еще покачался в лодке, пожалел, что придется ее бросать, и начал грести к берегу, в район небольшой песчаной косы, которую уже можно было различить отсюда.
Вода здесь была совсем темная, глубина. Легкое волнение покачивало лодку, но даже эти мелкие волны стукались о борт. Иногда было слышно чаек. Ему приходится теперь снова учиться доверять воде. Кому-то она может показаться зыбкой основой для существования на ее поверхности, но вода надежна ничуть не меньше суши, дороги. Дорога тоже может скинуть в кювет. На суше можно выжить, будучи выброшенным на ее поверхность? Не всегда. Даже в городе не выживают. Шансы равны. Шансов никаких. Это только кажется, что море здесь теплое. Если высадиться на его поверхность, пусть даже и с плавсредством, оно попытается убить разными способами, и убьет в конце концов. Те люди, которые умели выживать, их уже нет. Нужно было быть с ними хотя бы знакомым, с теми людьми. Чтобы попробовать самому.
Метрах в ста от песчаной косы он решил не отказать себе в удовольствии и порыбачить с лодки. Надо было потихоньку готовиться к ужину. Открыл консервную банку с вареной кукурузой, долго возился, собирая удочку и вдевая леску в тройной крепкий крючок. Закинул. Лодку отнесло за поворот, теперь она качалась напротив скалы. Здесь уже могли заметить. Он положил удочку на дно, леска была заброшена за кормой, и обнаружил, что одно весло куда-то запропастилось. Его унесло.
Это многое усложнило. Волнение моря после обеда усилилось. Пришлось бросить рыбалку и грести попеременно то с правой, то с левой стороны. Понемногу он опять поравнялся с песчаной косой, но сильно устал. Устал бы еще больше, если бы не ежедневные упражнения с лопатой во дворе приемного покоя больницы. Он достал пол-литровую пластиковую бутылку из-под колы, наполненную водой, и выпил наполовину, намочив бороду. Поймав яркое, палящее солнце, закрыл глаза и представил снег. Почему-то грязный, затоптанный, который пришлось видеть, убирая. Никакой опушки с несущейся тройкой, только грязь, желтоватые собачьи струйки, вмерзшие окурки. Открыл глаза. Сплюнул за борт и продолжил мерно грести, приближаясь к берегу.
Спрыгнул за борт в метре от берега в соленую, неприятно теплую воду. Подтащил лодку. Уселся на песок, там, где он уже не был темным от воды, и надвинул панаму на глаза. Все кругом как будто переполнено солнечным светом. Который вываливается из лодки, уже не лезет под воду и мельтешит по гребешкам волн. Горизонт теряется от переполненности освещением. Все ясно. Это компенсация. Кому-то ведь ходить под серым небом всю зиму, под затянутым облаками — все лето.
Надо было работать. Он поднялся и потащил лодку подальше на берег. Вытянул. Достал из нее одну утянутую сумку, другую, достал весло, воду, унес все это к кустам.
Собрал костер и запалил его легко, с одной спички. Пламени даже было не различить, только марево, говорящее о том, что тропические дрова, совершенно похожие на настоящие, запалились и горят. Появился дымок. Он снял с себя рубашку и положил ее у костра, подальше, чтобы не загорелась.
Распаковал туго утянутую сумку. Завоняло сырой резиной. Футболку все-таки надел: надо беречься. Солнце здесь коварное.
Достал велосипедный насос и принялся накачивать воздухом «Уфимку». Руки регулярно менял. То качал стоя, то присев на корточки. Знойный полдень затягивался. Закончился он довольно резко, уже сразу уйдя в закат, а потом и в темноту.
Спина взмокла. Он распрямился. По горизонту проехал какой-то корабль. Отсюда не разглядеть. Но не военного вида.
Тишина сейчас раздражала, хотя всегда сопровождала его. Последние лет двадцать. Молчание — знак ягнят. Усмехнулся. Начал напевать под нос: «Трусы и рубашка лежат на песке, никто не плывет по опасной реке». Три раза с монотонной интонацией, а четвертый — уводя мелодию в конце резко вверх.
Почти надутую лодку оттащил за прибрежные кусты, там была песчаная полянка. Присев на корточки, перекусил рисом и кусками жареного цыпленка. Воду наливал в железную кружку, на дне которой не было солнца, мелькали какие-то металлические блики, точно такие, как те, что были в ведре у колодца в детстве. Точно такие.
Лодка была готова. В сумерках он затушил костер естественным для мужчин способом, аккуратно сложил в «Уфимку» все, кроме рубашки, так и оставленной у костра, целлофанового пакета от еды и мятых салфеток в нем. Бросил у костра.
В темноте легко вытолкал надувную, давно уже непривычного вида для этих мест лодку на воду, влез в нее и поплыл от берега в темноту. Грести предстояло всю ночь. Одним веслом.
Эта лодка была не первой «Уфимкой», бороздившей, если можно так выразиться по поводу резиновой надувной лодки, здешние воды. Та, первая, оставлена была старику и его семье. Старик давно умер, лодка вряд ли еще существует. Может быть, она неудобна для рыбалки в море? В любом случае срок службы резины в соленой воде гораздо меньше. И рыбалка здесь не развлечение. Эта вот лодка отлежалась в гараже. Он купил ее, вытащив из багажника «шестерки» — машины времени. Хозяин давно умер, а хозяйка не пользовалась ни гаражом, ни машиной, ни лодкой. Сколько таких гаражей еще хранят свои сокровища? Куртки строителей БАМа, гитары «Кремона» с полуоторванной наклейкой «Олимпиада-80», телевизоры, стоящие лицом к стене в самом углу.
После короткой разрядки молнии на голову хлынул стеной дождь. Волнение сразу усилилось, появились метровые мягкие горы-волны. Лодка легко переваливалась с одного борта на другой, но плыла теперь непонятно в какую сторону. Панама, оставшаяся на голове, сникла, обвисла полями, защищая от струй. Тем не менее приходилось отплевываться от капель, летевших в лицо. Справа столбом мелькнула длинная молния. Следом — удар грома. Все это должно выглядеть довольно страшно и живописно днем. Сейчас же, в отсутствие луны, ничего не видно. Только молния высветляет зелень толщи воды и дырочки капель ливня на поверхности волн. В этот момент волны становятся похожи на толкающегося боками огромного удава, свернувшегося кольцами вокруг «Уфимки» и ползущего куда-то. Весло совершенно бесполезно. Можно только сидеть и отплевываться каплями. Думать о том, что сейчас, на берегу, можно было бы набрать пресной воды. Надо будет собрать ее остатки там, на острове. Если все не испарится к прибытию.
Ливень закончился через час. Волны еще какое-то время качали, но потом удав улегся спать, оставив в покое лодку на гладкой темной поверхности.
Он достал компас. Все просто. Надо продолжать грести.
Пусть будет так только в первую эту ночь. Спать в лодке нельзя. Даже здесь, в кустах. Лодка — доказательство. Солнце уже вовсю грело, когда он проснулся на мокром боку. Брюки и футболка были приятно влажные, без соли. Это дождь выстирал все тщательно. Осмотрелся. Другая сторона. Во всяком случае, скал, которыми заканчивался пляж справа, он не помнил. Сколько было тогда островов? Но этот один. Где-то внутри — озерцо. Болотца вокруг, жаль, без ряски. Ветки ломаются, когда хватаешься, чтобы переступить через такое болотце. Нога вступает в него, превращая идеальный для созерцания мирок в мутное ядерное посмешище.
Прикрутив ручку к мини-лопатке, купленной в супермаркете, он принялся рыть яму, аккуратно откладывая в сторону песок. Лодка опадала рядом, сдувалась под собственным весом. Зарыть. Не надо глубоко. Лодка не друг, не товарищ. Хотя и друг, и товарищ, и единственный.
Правила просты: никаких костров после заката солнца, никаких следов на берегу, никаких контактов с внешним миром. Все три правила легко выполнимы.
Поужинать пришлось рисом из целлофанового пакета.
Он постелил одеяло прямо на теплом песке и, завернувшись его краем, легко уснул.
Спустя неделю он сидел, жарил на костре мелкую рыбу, выловленную под скалой, и думал о том, что хозяйственных дел было так много, что приходилось вставать раньше, чем там. Рыбы навалом, рис начнет давать урожай еще через месяц, не раньше. Семена укропа, петрушки и лука, которые удалось легко купить в местном супермаркете, еще не засеяны, некогда.
Он взял с собой все необходимое, остальное давал остров. Обойдя все за день, он вроде бы не нашел следов пребывания человека. Мусор — этот резиновый шлепок и бутылки, скорее всего, принесло море. Остров был не так удален от берега, но приезжать сюда было незачем. Гораздо ближе к курорту есть острова с большими пляжами, с обезьянами, с мангалами, здесь не было даже удобной бухты для ночевки яхты. Ничего, что могло привлечь туристов, рыбаков или береговую охрану. Здесь не пограничье, остров далеко не в нейтральных водах.
Он шиковал, съев четыре рыбки.
Вытер ладони песком и потрогал бороду. Достал из кармана штанов свой новенький бордовый паспорт и снова не стал ничего предпринимать.
Ночью вдали видны были огоньки лодок — охотников за креветками. Они зажигали гирлянды огней на мачте, чтобы привлечь к поверхности добычу. Одна, две, три лодки. Или это одна большая? Он переворачивался на другой бок, засыпая. Песок под поверхностью одеяла удобно повторял контуры тела.
Полицейский катер шел не мимо. На этот раз катер направлялся к косе.
Иосиф бегло осмотрел песок. Явных следов нет. Вытащил из воды удочку, смотал и поставил у скалы. Сам пошел вглубь зарослей. Напролом. Тут же порезал руку. Отдернул. Хрустя, как медведь, стал проламывать глубже, чтобы там залечь в вонючей влажной жиже гнилых корней. Изваляться в грязи. Уйти и затаиться.
Остров обыскали тщательно и со знанием дела. Нашли и удочку, и запасы, и огород, и сумку. В сумке лежал паспорт, завернутый в файлик. Офицер брезгливо достал его, полистал, покачал головой. Неумело продиктовал фамилию из паспорта напарнику и, получив подтверждение, убрал паспорт в нагрудный карман. Ногой отбросив одеяло в сторону, двинулись дальше. По кустам.
Двое полицейских в светло-бежевых рубашках без рукавов и фуражках советского образца вытащили Иосифа Георгиевича под руки из укрытия. Штаны, грязные и мокрые ниже колен от жижи, порез на щеке. Ничего стариковского в его взгляде в тот момент не было. Мужицкая твердость, смотрит исподлобья. Офицер достал паспорт и, картавя, что скрывало акцент, по-русски зачитал фамилию и имя.
Иосиф Георгиевич смотрел на него зло, но, как только полицейские его отпустили, присмирел, поглядел на солнце и равнодушно уставился на море. Никаких масок. Неуправляемо дрожала ладонь правой руки.
— Разрешенный вам период пребывания во Вьетнаме сильно просрочен. Вы не имеете права находиться у нас без визы так долго. Вы знали об этом?
— Месяц, может… Сколько там…
— Даже день лишний — уже нарушение визового режима нашего государства. Не разрешается.
Офицер привык говорить это в городских условиях, туристам, проституткам, самовольным гидам, разные случаи, но такой выпал впервые в практике.
— Вы что, собирались здесь жить?
— Я и так тут живу.
— Почему?
— Это мой остров.
Полицейские ничего не понимали по-русски, поэтому не поняли и смеха офицера.
— Как это — ваш? Это территория Вьетнамской республики.
— Понимайте как хотите, я просто живу здесь. Никто же больше здесь не живет, только я. Поэтому это мой остров.
— Я понял вас, Иосиф, скажите, вы бывали раньше во Вьетнаме?
— Да, год назад приезжал и три года назад тоже был.
— Вы были депортированы из нашей страны?
— Оба раза. Прожил дольше положенного.
— И как вам удалось снова приехать, и зачем?
— Хочу тут жить, как «зачем». Мне нравится этот вот остров.
— Вы знаете вьетнамский? — спросил по-вьетнамски офицер.
— Понимаю немного, но говорить не умею
— Вы бывали во Вьетнаме и раньше, это правда?
— В шестидесятом году я работал коком на «Орлике». Была экспедиция. Мы помогали вам тогда.
— Вы должны были уехать сорок шесть дней назад. Граждане России могут пребывать на территории Вьетнама не больше месяца без визы с момента въезда. Вы знали об этом?
— Отпустите меня, а? Я сегодня еще рыбу хотел половить.
— Мы не можем вас отпустить, вы — преступник. Нарушаете законы Вьетнама.
— Я не хочу уезжать. Оставьте меня тут.
Рис, томатный кетчуп, коридоры и обратный билет через Ташкент. Два раза Ташкент. Туда и обратно.
Закрыв в кресле глаза, он сразу уснул, а когда стюардесса потрясла его за рукав, улыбаясь, чтобы предложить ужин, резко тряхнул головой, смахнув «Орлик», себя на корабельной кухне, выковыривающего тушенку из железной банки. Двенадцать банок и в трех один почти жир, это ж надо, а!
Еще подумалось вдруг, что ремкомплект от «Уфимки» зачем-то едет обратно в сумке: «Вот балда!»