стихи
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 12, 2015
Туниянц Тигран Артурович родился
в 1979 году в Алма-Ате. В
2002 году окончил Казахский государственный медицинский университет. Автор сборника
стихов «Край дождя» (Алматы, 2003). Участник антологии современной русской поэзии за пределами России
«Освобождённый Улисс»
(2004). Стихи переводились на
английский язык. (сб. «In Our Own
Words», v. 3, 2001). Пишет также статьи, рецензии и кинообзоры. Живет в Алматы. В «Новом мире» публикуется впервые.
* *
*
Наберегу себе воспоминаний,
чтобы в горсти шершавым пузырьком
они пространство занимали
своим неприхотливым говорком.
Краеведенье дней минувших,
жухлых листьев сыпучий рай,
окаменелостей мела кучи,
сам нарыл — сам себе Клондайк.
Если есть, что делить,
значит есть, что предвидеть,
дрожит слово «бабочка» под рукой,
воспоминание — мерцание алфавита,
и память — колокольчик надувной.
* *
*
Пустая трата времени.
Закат.
Под аркой плечи, обхваченные пиджачком.
Если взглянуть, отойдя шагов двадцать назад,
напоминает глазницу с кошачьим зрачком,
с тою разницей, что у этой зеницы
веки сняты с петель и ей не спится,
в отличие от тех, кто под ней проходит
посмотреть на море, на лов капусты,
на то, как вода бороздой вспоминает о пароходе,
становясь похожей на доминошное
«пусто-пусто».
* *
*
День накренился и вытек
в узенькую воронку
или галку,
точно не помню,
какую-то птицу дымоходного цвета,
которая,
расшевелив зеницу,
юркнула мимо, попавшись в память,
в то «ау»,
на которое — нет ответа.
* *
*
К счастью, мера здания кроется в пустотах комнат,
а не в количестве кирпичей,
а значит, я, пусть не опресноком,
а скорее коржом из песочного теста,
буду жить в междухолмии плечей
пока у тебя от меня остаётся
пустое место.
* *
*
В другой части света,
где-то меж бежью и жухлой охрой,
огибая пространство из нержавейки,
обнаружить, как в молоко листа икрой
мечутся буквы из пятипалой лейки.
Из одрожливых полуслепых касаний
можно много узнать
о ртутном тумане, и дна вращенье,
но в гулкой комнате как назвать
эхо по имени, не претерпев сокращений.
Солнце — горящая точка в повествованье или глазок в двери,
можно взвиться юлою, но куда бы ни делся ты,
неведомо, какая форма жизни
(скорее что-то сродни амёбовидной лани)
выскользнет из-под шариковой пяты.
Грусть стрекочет кузнечиком в переносье,
тучек шерсть поддалась рябому тленью,
осень учит, как расплетать у потока косы,
и, как в любви, улики обвиняются в
преступленье.
Береговая охрана, атакующая сердцебиением
каждой волны крючок, набегающий, сизый,
так долго смотрела на воду,
что стала прозрачной тенью,
книги лежат плашмя, как состоявшиеся дефисы.
Мы уходим из дома совсем молодые,
не вызнав рисунок паркетной тверди,
сны толкуя, проснёмся,
уже седые,
и страхом скрепим привычку к смерти.
* *
*
С течением времени
завёрнутые в фольгу флюиды воспоминаний
примутся подавать признаки жизни.
Неопрятными гарцующими горстями
с ароматом шафрановых отступлений
от главной тьмы.
Душа, погружённая в тело, вытесняет слова
и прочих амфибий
с сомнительной родословной.
Бликующих, словно ножки рояля,
идущие на растопку к источнику засухи,
где запахи сгорают на лету,
и ветер становится безымянным,
и от любви остаётся
лишь осторожность.
Слёзы
Из прозрачных ледяных кореньев,
вызревших на кромках ржавых крыш,
слёзной дробью истекает время,
расширяя рёбра, лужи дышат.
Полноводье — для зрачка раздолье,
всхлипывает нежно каждый шаг,
люди, как замочных скважин строй:
ключ с той стороны дрожит в них,
иногда — сквозняк.
Вешним светом, орошая ломкий
волос, подбираясь к отражениям на цы…,
уловить, как дрогнет тонкий холст,
и как звук домой уводят бубенцы.
Слоятся почки, в каждой туго свёрнут
зеленоухий заяц — мылкий вздор
и медленные памяти каточки
выдавливают прошлого раствор.
* *
*
Мир натянут, как
капля,
прицелованный к кромке сосуда,
влажный шарик из ниоткуда,
никуда,
тонко вытянув шею,
дождевой запятою сорваться не смея,
тихо медлит,
а внутри, под присыпкою звёзд,
из несвитых мы падаем гнёзд.
Одноногая
времени нас подбирает цапля.
* *
*
Внезапные заморозки, весенние всхлипы,
туман — старость воздуха,
косность дыханья.
Остистость эфира предоставляет речи права
на пронзительность и замиранье.
Разговор продолжается несмотря на
п о г о д у,
по два и по три продолжается разговор
про то, как на стыках метафор стучат колёса,
проливая на руки чайный раствор.
Форма
испытывает наваждение всех содержаний,
как канделябры, столбы передач,
попробуй — дунь,
телепортируют тот же свет,
проливая с люстры его латунь.
Сознанье — плавательная перепонка,
мембрана, чтоб не коснулось
крыла крыло,
бумага обёрточная,
под которой бирюльки души и самое дно.
Всё пройдёт, но у времени нет зубов,
лишь шершавый язык, затирающий мелочь и фотоснимки,
оно,
как паук слюну, выпускает пыль и миг оставляет в глазу,
как соринку.
* *
*
Небывалая глушь, в вёдрах храпит вода,
Вьётся птаха над жатвой в надежде скогтить червя.
На морозе хрусталик скрипит слышней,
Ветер-подлиза пробирается до костей.
Карты здесь ни к чему, разве только — разжечь полено,
Как медали за скрытность, кивают часы на стенах.
Лабиринт неувязок и пыль здесь — лоцман.
Всё истлевает. Но остаётся отсвет.
Здесь человек есть — житель.
И жителю небо покажет клык.
Покуда в землю растёт ограда
И запустенье дышит, показывая язык
* *
*
Метаморфозы озорных окраин,
где отраженьям некуда податься,
где лёд себя перерастает,
где можно вброд поцеловаться.
Там кружевным зароком клеен
последний луч к последней тени.
Там слухи в мыслях прячутся,
и, может,
мы там не таем
на границах кожи.
* *
*
Если я замолчу,
камни будут продолжать говорить.
Если открою рот — он будет полон камней,
шуршащих, перекатывающихся и перегорланивающих друг друга.
Когда я подберу один из этих булыжников, лежащих на моём пути,
и сожму что есть силы,
моя ладонь будет мягкой на ощупь для этой твердышки,
потому как где бы ни взошло солнце — это будет восток.