Неизданные стихи. Вступительное слово Павла Успенского и Артема Шели, публикация Кирилла Козырева
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 11, 2015
Шварц Елена Андреевна (1948 — 2010) — поэт, прозаик,
эссеист, переводчик. Одна из ведущих фигур ленинградского андеграунда 1970 —
1980-х годов. Лауреат нескольких литературных премий. Автор пятнадцати
сборников стихотворений и трех книг прозы. В 2002 — 2008 годах издательство
«Пушкинский фонд» выпустило четырехтомник
«Сочинения Елены Шварц».
В нашем журнале публиковалась с 1993
года. Последняя прижизненная публикация («Сочельник на Авентине»)
состоялась в 2005 году (№ 7).
Редакция журнала сердечно благодарит Кирилла Козырева за
возможность публикации стихотворений и писем Елены Шварц в этой рубрике.
Для Елены Андреевны Шварц было характерно то особое укоренившееся в русской литературе
отношение к поэту, которое в настоящее время, пожалуй, встречается довольно
редко. Поэт для нее — сакральная фигура, медиатор речи Демиурга, чьи слова
преображают мир. Такое представление о поэте проходит через все творчество
Шварц, от ранних ее стихов — «Поэт есть глаз, узнаешь ты потом, / Мгновенье
связанный с ревущим божеством…» (1971) — до самых последних:
«Дело жизни — / Словесная церковь» (2009).
В публикуемых ниже стихах из домашнего
архива Елены Андреевны это отношение проявляется не менее отчетливо, что
говорит об устойчивости личной мифологии Шварц, которая вновь и вновь
возвращается к фигуре поэта и в то же время напряженно переживает собственную
поэтическую речь. Читатель, безусловно, заметит и логоцентричность (иногда граничащую с физиологическим
ощущением — «В тряпицу зачитанный Сван») публикуемых стихотворений, и
присутствие в них отголосков мифа об Орфее («Странно, что слушался»).
В конце подборки мы поместили
незаконченный фрагмент поэмы «Рождественские кровотолки»,
являющийся, однако, самостоятельным поэтическим высказыванием, а также стихи,
которые можно было бы назвать первым вариантом стихотворения «Не хочется
больному пони…», опубликованного в «Звезде» (2003, №12) и входящего в сборник
«Трость скорописца» (СПб., 2004). Кроме последних двух
строк («И прыгать с вышки парашютной / Без парашюта»),
данный текст не имеет ничего общего с финальным вариантом, однако думаем, что
этот вариант не только ценен сам по себе (как еще одно высказывание Шварц о поэзии),
но и позволяет прояснить семантику стихов «Не хочется больному пони…»
Тексты печатаются преимущественно в
хронологическом порядке, в начале помещены датированные автором стихотворения,
в конце — тексты, датированные публикаторами приблизительно. Возможно, некоторые
стихи печатались в отдельных самиздатских журналах или ходили в списках, но они
в любом случае не попали в прижизненные книги или публикации в литературных журналах как в России, так и за рубежом.
Пунктуация в подборке стихов по
просьбе правообладателей приведена к современным нормам (добавлены точки и
запятые; авторские знаки препинания, однако, сохранены; исключение сделано лишь
для стихотворения «В тряпицу зачитанный
Сван»). Подобная унификация объясняется также и тем, что Елена Андреевна, по
свидетельству близко знавших ее людей, не уделяла знакам препинания
достаточного внимания даже при подготовке поэтических текстов к печати, больше
доверяя в этом вопросе редакторам.
Выражаем признательность Э. Липпа, В. Авдеенко и К. Козыреву, которые способствовали
подготовке публикации.
Павел Успенский (НИУ ВШЭ)
Артем Шеля (Тартуский университет)
В болезни — Наварин
А. Конечному
Флаг андреевский посконной
Наготой моря томит,
Из двух жилок знак скрещённый
В белизне исподней вшит.
Для России морские сраженья —
Розой ветров на картах в углу —
Круглятся, пенятся без движенья
В сенях сознанья, в виске, на юру.
Но я сегодня в болезни жаркой
Сквозь лекарств синеву, пелену
Вижу белые снасти и флаги ярки,
И наш корабль идет ко дну.
Боцман сжимает свисток свой потный,
И капитан уж в воде стоит,
И матросов бедных сотня
Тонет, мокнет и горит.
О моря купельные! О кресты нательные!
Чистое, чистое смертное белье…
Скажи, скажи скорее, Муза, —
Зачем ты кажешь Наварин?
Он из моей забытой блузы,
Из слёз, прокопченных картин.
А что не петь что навязалось
Певцу, когда он петь готов —
Ты на глаза его бросаешь
Сопливый носовой покров,
Чтоб он увидел мокрый парус
И блеск студенистых валов.
Сверкают мачты, ноги босы,
И рейд, и бухты лепесток —
Как будто, кукольным матросом
Кружась, я падала в песок.
И вот теперь уже не вспомню
Всю жизнь замшелую — всю ту,
Но только блеск, корабль наш тонет,
И ядра плещут в пустоту.
Душа уже ему в обузу —
Мгновенье гибельных родин.
Скажи, скажи скорее, Муза, —
Зачем ты кажешь Наварин?
1974
Развлечения
демиурга
1
Филологические
развлечения Д.
То скосит он наречий мятных круг —
Веками чуять их завялый дух,
То клинописи нюхать порошок,
То арамейским красить мамалыгу.
Латынь он то в толстенной
книге сушит,
То дунет, и она — вертлявый
мальчик милый,
С которым спал разборчивый Вергилий…
То в греческом он
плещется китом
И греется в его солёных брызгах,
То собирает цветики живые,
Где польский васильком во
ржи — ржевусский,
То в мёрзлых пять
картошек могилевских
Он превратит смиренный белорусский,
И сам прикинется старушкою безродной,
Что молится на них в голодный год,
То багровеет петухом испанским,
То русский превращает он в
тосканский,
То с Хлебниковым смотрит
в микроскоп,
Где атомы языковые построятся татарскою ордой,
То дамским станет он плохим портным,
На местечковом сыплет и картавит,
Парижскою съедобною лягушкой
Мяучит по-китайски, то черных
В ряд выставит с далёких островов.
Наречья все похожи, как копейки,
Но тот с копьём, а тот — с серьгой в носу.
И всё потом он превратит в цвета,
И все они в один смесятся — белый —
Язык молитв и выраженья боли.
Хоть не дрожат голосовые связки,
Но самый громкий — ты — язык без маски.
2
Хирургические
развлечения Д.
Когда ты ногтем прикрываешь лайнер,
Уплывающий за горизонт,
То нету понятья — большой и малый,
Всё перепутано, и больше неба зонт.
И свежевзрезанным
больным
Или как чистый юный труп
Земля была, и, сдунув дым,
Стоял над нею доктор Тюльп.
И ангелы дивились тут без меры —
Как влажен, как состав её сиял,
Когда он плёнку атмосферы,
Как кожуру граната, снял.
О чистый жир Атлантики!
О печень сирой Балтики!
И океана в складках брюхо,
Где рокотало что-то глухо.
Он взял ещё горячим сердце кролика,
Убиенного на кухонном столе,
Всадив в Сахару морфия толику,
Пересадил его Земле.
С сердцем робчайшего из
зверьков
Она быстрее побежала.
И ветерком острей кинжала
Он срезал плесень городов
1974
К музыке
Флейта играет
как переплавляет
мир в серебро.
Ночи царица
и утра! Денница,
вынь, дирижёрша,
ребро.
Музыка! Кроме неё на свете
нет ничего,
из волн её выпрыгнут дети
и рыбой — в нее.
Кто же спасется? всякий утонет,
запомнит, раковиной споёт.
Музыка в развитых пеленах
мокрым и гневным младенцем идёт.
О как скупо мерится,
строго —
попробовал голос — и вон!
Мир — это музыка, кроме неё и Бога
нет ничего, ничего.
Между музыкой, Богом — ни волосинки,
нету зазора, плавно врастает в Него.
Мы — инструменты — их соединяем,
Музыка — Бог, больше нет ничего!
1981, декабрь
Пифии
И я как все — я червь земли,
Годов дубовых древоточец,
Но иногда и я могу
Пророчествовать за пророчиц.
Живет в пещере дымный Бог,
Он светлый, но во тьме как дома.
Мы будто ветер прошумим
От дальнего осколка грома.
Безжалостно нас учат, строго,
Живем в колоннах мы без крыши.
Всё страшное случилось с нами,
Не устрашит нас что услышим.
Мы голову бросаем в пропасть,
Приподнимая тайны глыбу,
И вот о вашей смерти новость —
Выуживаем злую рыбу.
Бесстыжей смерти сладок дом,
Стучат лопаты, дышат груди,
И мир уже идет на слом,
При этом — счастливы мы будем.
1988
Странно,
что слушался
Мне приснился куст невысокий
С утонувшей в ветвях скамейкой,
Вкруг неё он пышно обвился,
Сделал книксен и поклонился,
И пошел, я сказала: «Обернись!»
Оборотился.
Повернулся — негр немолодой,
Пристально — рассеянный, жестокий,
Я сказала торопливо: «Обратно».
Он вернулся в куст невысокий.
3 ноября 1991
* *
*
Чего ты, душа, бормочешь,
я тебя не пойму,
но слышу невнятный шопот,
неведомый уму.
Она ли меня переводит
на вышним внятный жаргон,
который есть плеск и сиянье
светло-кипящих волн,
иль я во сне узнаю
эту песню вечную новую,
иль обе глухие поём
птахою двухголовою?
<около 1996[1]>
Стихотворение-квадрат
Л.
Что же случилось с Тобой
И со всеми нами?
Даже чайники на меня смотрят
Твоими глазами,
Даже из носу каплет
То кровь, то слеза…
Полно. Так и писать нельзя,
И говорить… На языке овощей
Всё сказал Пастернак.
Что же случилось? Как?
У Алексиса был коврик при входе,
К нему Марина однажды пришла,
Отдала свои тексты
(он сдал их потом в Госхран).
Печальный разговор на кухне…
(Ах, жизнь всегда тяжела!
Столько хранилищ и похорон!)
О чём же я?.. Что говорю?
Вот сижу, на чайник смотрю
И даже не думаю…
(Ах уж все эти «даже»! —
они как драже раздражают
в общем пейзаже
серого текста сырого…)
Что же случилось с Тобой?
Май 2004
В ТРЯПИЦУ ЗАЧИТАННЫЙ СВАН[2]
до невидимой кости.
обожаемый. кинула под диван
со злости.
шекспир и даже жан-жак отважный
в ванне всех вас хочу утопить.
хватит меня на помочах водить
потому что слово дышит влажно
оно хочет от меня родить.
<1980>
Письмо Генри
Странные настенные часы.
На вершине часа в свой черед —
Цифра — птица запоет.
Когда у Вас кричит сова
И это означает полночь,
Ворона корочку сухую
Роняет в форточку мою.
И я сама часов ущербней —
Без стрелок — оттого верней,
При солнце я хрипливей
чайки бедной,
А при луне —
я пышный соловей.
Кто думает, что он оставлен Богом,
Но друга непонятная любовь
Обетованьем служит…
И через океан две птицы
Поют навстречу — где сольются
Под волны пенье упадает,
Жемчужина болит и зреет
Под грубой складчатой корою.
<б/д[3]>
* *
*
Когда рассыплются народы,
Тогда всплывает человек.
Как лотосы, бледны их лица,
Встань, опояшь себя границей,
Стань чужеземная столица,
Где очертила я ногой
И где я пролетела ступой.
И кто черту ту переступит,
Пусть учит мой язык глухой.
<б/д>
* *
*
Как в глаз попавшая соринка,
Жемчужинка растет под створкой
Моллюска болью — но, подумай,
Какая пышная начинка —
Вот так и ты, стихотворенье
Из крови, сна и наважденья,
Живешь под створкою
одной
С твоим творцом.
Его толкаешь ты и мучишь,
Из моря выброситься хочешь,
Порвавши костяные путы,
Его бежать куда-то нудишь
И прыгать с вышки парашютной
Без парашюта.
<не позже второй половины 2003 г.>
[1]
Датируется приблизительно по типу набора и соседним стихам, представленным в
машинописной подборке.
[2] Первоначально текст, в котором заглавие переходит
в первую строку, мыслился фрагментом поэмы «Рождественские кровотолки»
(№ 11, после фрагмента «Под языком у жизни жало…»), однако в процессе
редактирования он был исключен из состава поэмы.
[3]
Точно датировать стихотворение не представляется возможным, однако в архиве
Шварц оно сохранилось распечатанным на струйном принтере, что позволяет
осторожно отнести текст ко второй половине 1990-х гг.