(Владимир Рецептер. Принц Пушкин, или Драматическое хозяйство поэта)
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 11, 2015
…Теперь, в 1836 году, трагедия
нравилась ему намного больше, чем
прежде, а иначе Пушкин выбрал бы
не ее…
Авторское чтение — проверка на
слушателях своего последнего решения.
Оно добавляло ему уверенности в том,
что он не ошибся, и трудности счастливо
преодолены. Читал им — а проверял
себя — сам.
Чтение у Нащокиных можно считать
московской премьерой. Что с того, что
театр домашний? Зато исполнитель каков!..
Владимир Рецептер. «История
читательских
заблуждений» (О майском, 1836 года, чтении
Пушкиным своей «Русалки» у Веры и Павла
Нащокиных)
В коротком обращении к читателю своей книги Владимир
Рецептер предуведомил. Вот, из самой середины этого обращения: «Книга
складывалась в течение сорока, а то и более лет. И все эти годы автор одной
ногой стоял на сцене, а другой — в
литературе, в том числе и пушкиноведческой. Пушкин в его представлении обретал
все более реальные черты. Гений прозы, поэзии и драматургии,
он был еще и гением актерского дела, и со своим природным чувством исторической
ответственности за судьбы отечества, которое можно сравнить только с
династическим, один в своем времени мог бы сыграть великую роль принца
Датского…»
В этом столь же «служебном», сколь и глубоко личном
сообщении, нет, я думаю, ни одного лишнего слова: каждое нагружено выстраданным
пониманием предмета своего многолетнего разговора urbi et orbi, своей личной
судьбой и даже метафорикой (стоял, но уж никак не «сидел» — на каких бы
то ни было «литературно-театральных» стульях; стоит, между прочим, на своем
девятом десятке и сейчас, — вот, выпустил эту аккумулятивную книгу, и ставит в
своем Пушкинском театральном центре — вослед «Сказке о Салтане и Гвидоне» [1] — «Анджело»).
К «Анджело» я, кстати, на короткое время вернусь,
сделав сейчас и свою оговорку (важную лично для меня): отзыв на Рецептерову
книгу пишет не филолог и театровед, но обычный читатель/зритель,
окончивший в годы оные журфак МГУ, и подвизающийся на литературном поле без
каких бы то ни было «специальных» амбиций. Так что суровым специалистам можно
не беспокоиться, даже не тратить время: автор отзыва — издавна, по-зрительски и
по-читательски доверяет исследовательскому и режиссерско-актерскому таланту В.
Р., читал его разнообразные труды, не раз бывал на его постановках, любит его
литературное творчество и т. д., он — непосредственен, одним словом.
Итак, коротко об «Анджело». Двенадцать лет тому назад
в январском номере «Вопросов литературы» Игорь Шайтанов напечатал свою работу
«Две „неудачи”: „Мера за меру” и „Анджело”». Заканчивая свое исследование, наш
известнейший шекспировед, проговорил фразу, ради которой, как я понимаю, оно и
писалось: «Отнесемся с доверием к Пушкину…» [1]
Четыре года тому, мне довелось отозваться в столичной
«Новой газете» [1] на московские гастроли театра
«Пушкинская школа», которым бессменно руководит Рецептер. Я посмотрел тогда три
спектакля — «Гамлета», «Perpetuum Mobile» («Драматическую хронику рыцарских
времен по произведениям А. С. Пушкина») и «Розу и крест» по Блоку.
Приведу короткий фрагмент из статьи, чтобы не
повторяться. Реагируя на тогдашний, 2011 года, культурный жест Новой Пушкинской
премии, выразившийся во вручении Владимиру Рецептеру почетного диплома «За
верное служение Пушкину», я писал:
«Что до „верного”, то эта театральная труппа
действительно преданно верит Пушкину и почти 20 лет упрямо разгадывает
пушкинский гений. Еще раз: не тщеславие свое и самолюбие упражняет, не
самовыражается за его, пушкинский, счет, но пытается как можно вернее
станцевать от михайловской ли, болдинской ли — печки.
Дело это немодное, зато — чистое и очень сложное.
Нынешним апрелем Рецептер со своими молодыми артистами
показал кусочек явления, о котором когда-то страстно писал Александр Блок:
„Первым и главным признаком того, что данный писатель не есть величина
случайная и временная, — является чувство пути. Эту истину, слишком
известную, следует рассматривать постоянно, и особенно в наше время”. Рецептер
„со ученики” бесконечно рассматривает эту истину.
Как и почему Владимир Эммануилович это делает,
понаписано и порассказано много».
В биографических справках о Рецептере слово
«пушкинист», слава Богу, встречается все чаще. Правда, сама современная
пушкинистика — со всеми приличествующими случаям реверансами, вроде очень
интересно, любопытно, перспективно и проч., — этому делу
стойко перпендикулярна. И это, конечно, драма, но отчасти — и победа Рецептера.
Книги его (и художественные, и исследовательские) выходят одна за другой, театр
безостановочно выпускает спектакли, пушкинский фестиваль стал живой историей
нашего искусства — все в настоящем. И одновременно — все в будущем. Ибо, как
мне кажется, только оно, это будущее, сполна подтвердит правоту писателя,
актера и режиссера, вознамерившегося пойти за самими Пушкиным, Шекспиром
и Блоком.
Подзаголовок толстенной книги, соединившей в себе
научно-практические штудии, благодарственные мемуары совопросника и свидетеля,
читательскую эссеистику, филологический и театроведческий анализы (в том числе и
собственных постановок), — совершенно не случайно открыто перекликается с
известной книгой Владислава Ходасевича. Между тем пушкинистика Владимира
Рецептера в системе координат отечественной пушкинистики как таковой, родственна судьбе ходасевичевского подхода — не просто
недооцененного, но и вовсе замолчанного по обе стороны границы.
И то сказать: откликаясь пять
лет тому назад в нашем журнале на две новые книги Ирины Сурат, споря с
некоторыми положениями исследовательницы, филолог Андрей Ранчин утверждал в
финале своего отзыва: «Очень ценна работа „Пушкинист Владислав Ходасевич”
(написана в
Речь, тут идет,
в частности, о том, что, как пишет И. Сурат, ходасевичевское исследование,
оказывается исследованием писательским, «которое опирается на всю
полноту научных знаний о предмете, но решает не узкофилологические задачи,
интересные и понятные только специалисту, а на материале литературы при помощи
филологического аппарата поднимает проблемы общечеловеческие, именно те
проблемы, которыми живет сама исследуемая литература. Такой род
профессиональных литературоведческих занятий не получил в нашей пушкинистике
широкого развития, но, может быть, здесь, на этом пути, открывается возможность
включения филологии в процесс целостного познания мира и человека» [1] .
Мне кажется, что по духу своему это положение близко
тому пути, которым уже несколько десятилетий следует Владимир Рецептер, —
поверяя пушкинское драматическое хозяйство — сценой пушкинского театра.
В первой, большей части книги «Принц Пушкин…» помещено
17 работ разных лет, самые «старые» из которых посвящены «Каменному гостю» и
«Пиру во время чумы» («Дон Гуан и дона Анна» и «Ты ль это, Вальсингам?»), а
самая новая — пушкинской «Русалке» («Теорема „Русалки”» [1]
).
Взаимоотношения Рецептера с «Русалкой» — и с самим
текстом, и с его сценическим воплощением, возможно, есть основная глава его пушкинской
биографии. Обывательское мнение — «кажется, он все хлопочет о переставлении
номеров над частями» — опустим сразу, не о номерах, проставленных рукою поэта,
прозаика и драматурга А. С. Пушкина — тут речь, хотя это — важнейшая часть
рецептеровых исследований. Владимир Рецептер хлопочет о том, что пушкинская
пьеса завершена. Он доказывает это всем опытом своей жизни — и читательским, и
сценическим, он вовлекает сюда и творческую фантазию, и здравый смысл,
опирается на своё общение с пушкинистами — от своего здравствующего друга
Сергея Фомичева до оппонирующей ему, Рецептеру, Лидии Лотман (оппонирующей, как
кажется сейчас, и оттуда, — Лидии Михайловны-то уже четыре года как нет
на свете)…
Видимо, разрешение этого уравнения — если оно вообще
состоится — и «Русалка» будет напечатана в собрании сочинений вослед Пушкину
(как полагает В. Р.), — дело будущего.
Тем, кто не знаком со статьями Рецептера, посвященными
«Русалке», можно только позавидовать: интереснейшее чтение. В книге помещено
удивительное письмо Дмитрия Лихачева — Владимиру Рецептеру, написанное после
того, как академик изучил доводы литератора, режиссера и актера, выражаясь
словами П. И. Бартенева, — вполне.
Изучил — и неформально откликнулся, правда, через 17
лет — на специальное издание «Русалки», иллюстрированное М. Шемякиным,
повинившись в былой невнимательности и, страшно сказать, — своем былом
«непрофессионализме» (см. «Теорему
„Русалки”»).
В одной из работ этой увлекательной и драматичной
книги, уже почти рассказав о своем отчаянии, — Рецептер говорит что-то вроде
того: и тогда я ушел. К Пушкину.
Может когда-то о ком-то, кто напишет работу «Пушкинист
Владимир Рецептер», кто-то другой тоже спокойно, по-будничному отметит:
«впервые по достоинству оценен»?
А пока, я думаю, стоит попробовать — соединяя чтение с
непременным посещением единственного в мире пушкинского театра,
раздобыть и прочитать эту книгу, из которой, в частности, следует, что пьеса о
принце датском отнюдь не занимала в шекспировском чтении освоившего английский
язык Пушкина — маргинальное место. А вовсе даже — и главнейшее, и была «в числе
трагедий, наиболее близких Пушкину»… Стоит прочитать книгу, в начале которой в
комнату к Сальери неожиданно входит пушкинский Моцарт, а в конце — приводится
отрывок из письма Бориса Пастернака Вячеславу Вс. Иванову (я приведу его в чуть
более расширенном варианте).
«…Тут не обязательно было, чтобы это была трагедия или
катастрофа, но было обязательно, чтобы это круто и крупно отменяло все нажитые
навыки и начинало собою новое, леденяще и бесповоротно, чтобы это было
вторжение воли в судьбу, вмешательство души в то, что как будто обходилось без
нее и ее не касалось» [1] .
Тут я невольно вспоминаю, что слова «драматургический»
и «драматический» — более чем родственны. А еще, взглянув на эпиграф, захотел
написать, что гравюра Карла Петера Мазера, изображающая верного пушкинского
друга Павла Воиновича Нащокина — есть пугающе зеркальное отражение любой из
фотографий Рецептера — эпохи его знаменитого моноспектакля «Гамлет», ну, или
чуть попозже.
Но это, думаю, уже перебор.
[1] Именно так называется постановка В. Рецептера.
[1] «Самое известное высказывание о поэме „Анджело” принадлежит Пушкину. Оно дошло в передаче П. Нащокина (записано П. Бартеневым): „Читая Шекспира, он пленился его драмой ‘Мера за меру‘, хотел сперва перевести ее, но оставил это намерение, не надеясь, чтобы наши актеры, которыми он не был вообще доволен, умели разыграть ее (курсив наш — П. К.). Вместо перевода, подобно своему ‘Фаусту‘, он переделал Шекспирово создание в своем ‘Анджело‘. Он именно говорил Нащокину: ‘Наши критики не обратили внимания на эту пьесу и думают, что это одно из слабых моих сочинений, тогда как ничего лучше я не написал‘”.
Мнение критиков с тех пор несколько смягчилось, но в нем навсегда застыло недоумение: зачем была предпринята переделка „неудачной” шекспировской пьесы, почему Пушкин так высоко оценил свою поэму (в пику всеобщему неприятию?), да поэма ли „Анджело”?
Так что пушкинскую поэму (будем ее называть именно так, несмотря на серьезные жанровые разногласия) с шекспировской пьесой объединяет не только сюжет, но и сложившаяся репутация» (см. «Вопросы литературы», 2003, № 1 <http://magazines.russ.ru/voplit/2003/1/shaitan.htm>).
[1] «Новая газета», № 45 от 27 апреля 2011 года <http://old.novayagazeta.ru/data/2011/ 045/26.html>.
[1] «Новый мир», 2010, № 12.
[1] Сурат Ирина. Вчерашнее солнце. О Пушкине и пушкинистах. М., Российский государственный гуманитарный университет, 2009, стр. 475 — 476.
Кстати, в статье историка литературы, филолога и журналиста Ивана Толстого «Ненужный Пушкин» («Русская жизнь», 2007, № 17 <http://www.intelros.ru/2007/12/24/nenuzhnyjj_pushkin.html>), говоря о пушкинистике Ходасевича и вспоминая по этому поводу книги Ирины Сурат и «Дар» Владимира Набокова, автор напоминает: «Именно его (Ходасевича — П. К.) Набоков назвал „литературным потомком Пушкина по тютчевской линии”, именно к нему, непререкаемому мэтру пушкинистики (выведенному в образе поэта Кончеева), приходит с неоконченной второй частью „Дара” Федор Годунов-Чердынцев, — приходит, чтобы прочитать свое окончание пушкинской „Русалки”». Однако для В. Рецептера, как мы уточняем далее, «Русалка» была и осталась завершенным произведением.
[1] Сокращенный вариант см.: «Нева», 2015, № 1. Собственно, самая-то «старая» работа в книге — это «Над рукописью „Русалки”» (1976) — одно из пяти исследований на эту тему. Все они, с небольшими неизбежными повторами, находятся в «Принце Пушкине…»
[1] Письмо Пастернака — от 1 июля 1958 года. Книга
Владимира Рецептера, ее вторая часть под названием «…и другие» заканчивается
давней (1989) статьей «Житие Юрия Живаго», о созданном В. Р. спектакле с идеей
решить его «как „шекспировский”, на открытом сценическом пространстве».
«Тетрадь Юрия Живаго» была поставлена в Ленинградском театре драмы и комедии на
Литейном в 1988-м (это был первый в истории русского театра выход
пастернаковских героев на сцену). Художник спектакля — совместно с Петром
Пастернаком — Борис Биргер, музыку написал Эдисон Денисов. В дни работы над
инсценировкой Рецептер принял окончательное решение об уходе из БДТ. Но это уже
несколько иной разговор, об этом в книге «Прощай, БДТ!» и других его произведениях.