Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 11, 2015
«Аргументы и факты»,
«Вопросы философии», «Гефтер», «День литературы», «Дружба народов», «Звезда»,
«Знамя», «Истоки», «Культпросвет», «Литературная газета», «Лиterraтура»,
«Москва», «НГ Ex libris», «Новая
газета», «Новое литературное обозрение», «Октябрь», «ПостНаука», «Православие и
мир», «Радио Свобода», «Российская газета», «Русская Idea», «Свободная пресса»,
«СеверИнформ», «Теории и практики», «Топос», «Урал», «Фома», «Частный
корреспондент», «Colta.ru», «Lenta.ru», «Rara Avis»
Отец Алексей (Уминский). «У Церкви нет цели борьбы со злом». Протоиерей храма
Святой Троицы в Хохлах — о смысле жизни, лице современной церкви, сегодняшних
конфликтах. Беседу вела Марина Токарева. — «Новая газета», 2015, № 94, 31
августа <http://www.novayagazeta.ru>.
«Знаете, я однажды слышал, как в высоком собрании
некий критик Церкви говорил о том, что Русская церковь не исполнила своей
исторической миссии в XIX веке в России, что она должна была бороться с
крепостным правом… Но у Церкви нет исторической
миссии. Она не должна бороться ни с крепостным правом, ни с политической
системой. У Церкви нет цели исторической и политической борьбы. Даже
больше: у Церкви нет цели борьбы со
злом. Задачи, которую ставит перед собой все прогрессивное человечество.
Потому, как если она поставит главной своей целью борьбу со злом, то ей всегда
будет недоставать зла».
«Церковь не борется со злом, она злу — противостоит.
Самой своей сутью».
Марк Амусин.
Под знаком памяти. — «Дружба народов», 2015, № 7 <http://magazines.russ.ru/druzhba>.
«[Юрий] Трифонов так поставил себя в обстоятельствах
советской эпохи, что все — и современники, и последующие поколения — относились
к нему как к писателю ангажированному, и потому ангажированно. Соответственно,
оценки его прозы были эстетическими в последнюю очередь».
См. здесь же: Леонид Бахнов, «Ворованный
воздух»; «Как-то совсем недавно одна известная критик сказала: ничего, вот
скоро зажмут нас окончательно, и мы снова научимся говорить трифоновским
языком. Не знаю. Мы, — если говорить о нашем поколении, — мы-то, может, никогда
и не разучались. Хорошая была школа, запоминающаяся».
Кирилл Анкудинов. Предварительные итоги. — «Литературная газета», 2015, № 33, 26 августа
<http://lgz.ru>.
«Прозу Юрия Трифонова я впервые прочел поздно, и мне с
ней трудно. Есть писатели, которые сразу очаровывают, прельщают — Булгаков,
Набоков, Бунин. Юрий Трифонов же не очаровывает; он, напротив, отторгает от
себя, не подпускает к себе. „Превратиться в трифоновского персонажа” для меня —
проклятье. Мир, описанный Юрием Трифоновым, — ад».
«Я не восхваляю „нравственную составляющую прозы
Трифонова”, потому что я не доверяю „нравственной составляющей” как таковой; я
люблю Юрия Трифонова, но отнюдь не за его идеалы».
«В отличие от большинства советских писателей,
подгонявших все ответы „под решения учебника”, Юрий Трифонов был честен: если
он не понимал чего-либо, он ставил на полях вопросительные пометки».
Кирилл Анкудинов (Майкоп). Мощь и риски «толстяка». О перспективах и проблемах формата
«толстого литературного журнала». — «Истоки», Уфа, 2015, № 32, 12 августа <http://istoki-rb.ru>.
«Лучшего формата подачи литературных текстов, нежели
„толстый литературный журнал”, пока еще не придумано (если у вас есть
альтернативные предложения, поделитесь ими)».
«„Толстый литературный журнал” — это некоторое
системное устройство. Всякое устройство можно использовать по назначению или не
по назначению. Устройство, используемое не по назначению, сначала портится, а
затем ломается. В том нет его изъяна, недоработки. Формат „толстого
литературного журнала” сейчас используется преимущественно не по назначению —
вот причина литжурнального кризиса. Ведь этот формат предполагает условие
присутствия общей социально-идеологической или эстетической программы (точнее —
не „или”, а „и” — социально-идеологической и одновременно эстетической
программы: „политика” и „эстетика” нераздельны всегда). „Современник” Пушкина и
„Современник” Николая Некрасова, „Весы” Брюсова, „Новый мир” Твардовского — все
это феномены программного свойства».
«Мы же живем в мире, где нет ни „новых эстетик”, ни
„новых идеологий”. Общеглобальный постмодернистский „конец стиля” совместился
для нас с частно-российским „концом политики”. В виду невозможности „идейных
двигателей” у нас действуют иные, более простые и старые предпосылки-силы.
Назову их „иерархическими соображениями”».
Артланги: искусственные языки в литературе и в кино. Лингвист Александр Пиперски о языке эльфов Средиземья,
лингвистических особенностях новояза и клингонских переводах пьес Шекспира. —
«ПостНаука», 2015, 10 августа <http://postnauka.ru>.
Говорит Александр Пиперски (научный сотрудник
Лаборатории социолингвистики РАНХиГС, преподаватель кафедры компьютерной лингвистики
РГГУ): «Приступая в 2005 году к съемкам фильма „Аватар”, Джеймс Кэмерон решил,
что ему необходим полноценный искусственный язык. Его созданием занялся американский
лингвист Пол Фроммер. Научным руководителем Фроммера был один из самых
известных типологов Бернард Комри, и, по-видимому, это нашло свое отражение в на’ви. Если языки Толкина примечательны своей продуманной
историей, а клингонский язык — зубодробительной фонетикой, то прелесть языка на’ви — в его грамматике, содержащей многие явления, которые
в наши дни активно обсуждаются в лингвистической типологии. Язык на’ви использует так называемую трехчастную конструкцию
предложения…»
Дмитрий Бавильский. Фантомные роли. — «Лиterraтура», 2015, № 59,
27 августа <http://literratura.org>.
«На примере романа Алексея Макушинского [«Пароход в
Аргентину»] интересно наблюдать особенности нашей литературной критики,
по-прежнему объясняющей, что в книге написано, вместо того, чтобы объяснять, как
книга устроена. И если довериться подавляющему большинству трактовок
(рассказчик, по всей видимости, совпадающий с автором, собирает сведения о,
вероятно, вымышленном великом архитекторе-эмигранте Александре Воскобойникове,
прославившемся на Западе под фамилией Воско), можно легко пропустить этот
замечательный во всех смыслах текст. Так как историю жизни Воско, описанную
намеренно медленно и печально, наши критики интерпретируют
прежде всего как историю ХХ века, переданную утяжеленным прустовским
синтаксисом».
«Выражением авторской философии уже давно является не
«идейно-философское» мясо, которое („поэзия — сама себе метафора”, заявлял
когда-то Гадамер) крутится-вертится в любую сторону (и зависит от наблюдателя),
но именно что технологические сложность и совершенство».
Павел Басинский. Нескромная любовь. — «Российская газета» (Федеральный выпуск), 2015, №
193, 31 августа; на сайте газеты — 30 августа <http://www.rg.ru>.
«Только что вышла одна из самых странных антологий из
всех, какие мне приходилось держать в руках. „Библиотека Захара Прилепина.
Поэты ХХ века”. <…> Пять изящных книжек в красно-черном исполнении.
Сергей Есенин, Павел Васильев, Борис Корнилов, Владимир Луговской и Анатолий
Мариенгоф».
«Прилепин поступил нескромно и даже с канонической
точки зрения „некультурно”. „Культурно” — это издавать в серии „Литературные
памятники” „Вечерние огни” Афанасия Фета с послесловием Д. Д. Благого, которое
занимает около 150 страниц, и столько же занимают „Примечания”. У меня есть
такая книга, выпущенная издательством „Наука” в 1979 году. Второе издание.
Тираж 100 000 экземпляров. Сто тысяч прописью, если кто-то не поверил и решил,
что я ошибся с нулями. Сейчас я сам внутренне
недоумеваю: каким образом советская власть и коммунистическая
идеология мотивировала второе издание книги стихов поэта XIX столетия с ярко
выраженными консервативными взглядами и откровенно „крепостническими”
настроениями тиражом 100 000 экземпляров? Боюсь, что на этот вопрос так много
ответов, что мы в них просто запутаемся. Но у меня нет
ни малейших сомнений в том, что у современной идеологии, если можно говорить о
таковой, нет ни одной мотивации, чтобы издать советского поэта Владимира
Луговского тиражом хотя бы 100 экземпляров. А это, поверьте, очень хороший
поэт. Повлиявший на Бродского, может быть, косвенно,
но повлиявший. Оказавший очень сильное влияние на Бориса Рыжего, в чем тот не
раз признавался».
От составителя «Периодики»: в самом начале «нулевых» годов, то есть полтора
десятилетия назад, выходил сборник Владимира Луговского «Мне кажется, я
прожил десять жизней…» в издательстве «Время».
Владимир Варава. За углом. — «Топос», 2015, 19 августа <http://www.topos.ru>.
«То, что сокрыто за углом, это не простая
неизвестность, которую можно было бы разрешить, встретившись с ней лицом к
лицу. Это бытийная структура времени, из которой соткана наша жизнь, жизнь на
этой земле, в этом городе, в этом крае. Бытийная она потому, что определяет то,
что, по сути, определить нельзя. Мы смирились с этой неопределенностью, назвав
ее естественностью, и придали ей вид закономерности, добавив
каплю случайности. В итоге — жизнь, готовая для ежедневного
употребления».
«Ведь, нельзя же, в самом деле, жить в фундаментальной
неопределенности! Здесь кроется, однако, самое глубокое противостояние
философии и обыденности, с которого начали еще греки. С
одной стороны, философия, фиксируя основной способ пребывания человека в мире
(человек пребывает в мире именно так, потому что он существо философское,
поскольку даже неосознанно, сама философия философствует в человеке), совпадает
просто с бытием человека, с бытием как таковым, которое существует, специально
не рефлектируя, которое ищет хлеб насущный, строит дома и продолжает род свой».
«С другой стороны, нет ничего более противного для
философии, чем обыденное мышление, для которого, в свою очередь, нет ничего
более непонятного и неприемлемого, чем философия. Вражда философа и человека —
это вражда, которой также пронизан основной способ бытия человека. Что же
делать, возможно ли примерить это противоречие?»
См. также: Владимир Варава, «Судьба и
справедливость» — «Топос», 2015, 16 августа.
«Временами Довлатов выглядел охламоном». Писатель Валерий Попов вспоминает друга. Беседу вела
Наталья Кочеткова. — «Lenta.ru», 2015, 24 августа <http://lenta.ru>.
Говорит Валерий Попов: «Сначала мы с вдовой
Сергея Еленой Довлатовой дружелюбно переписывались, я отправлял ей фрагменты
книги, а потом что-то ей разонравилось. Помню одну из сформулированных ею
претензий: какой-то он у вас слишком целеустремленный. Я и
правда представил Сергея человеком, которому было дано интуитивно просчитывать
какие-то вещи и в результате даже из самых невыигрышных ситуаций выходить
победителем. <…> Видимо, у нее сложился другой образ. И по-своему она
права. Мы наслаждаемся его книгами — а она видела каждый день эгоиста,
алкоголика с тяжелым характером, и мой энтузиазм раздражал ее».
«Ася [Пекуровская] была блистательной! Главная дама
литературного бомонда того времени: веселая, остроумная, красивая, всегда в
центре внимания. Прямо скажем: Довлатов отчасти женился на ней еще и чтобы
попасть в этот круг. Как два эгоцентрика они работали каждый на себя. Ася
любила рассказывать, как Бродский и Довлатов едва не подрались из-за нее. Они
оба писали, и Сергей, конечно, превзошел Асю в литературном мастерстве. Однако
временами его было трудно оправдать с точки зрения общепринятой морали.
<…> Почему я спорю с Асей? Потому что она одна из главных
пропагандистов идеи, что Довлатов был мелким, неудачным и неталантливым
писателем, что вообще проект „Довлатов” не удался».
Михаил Гефтер, Глеб Павловский. Есть ли будущее у прошлого. — «Гефтер», 2015, 24
августа <http://gefter.ru>.
Говорит Михаил Гефтер: «Твердя, что в лагере
жить нельзя, он [Шаламов] доказал, что человек, прожив там десятилетия и выйдя,
может создать „Колымские рассказы”».
«У Лидии Гинзбург есть фрагмент о Ленинградской
блокаде с таким ходом мысли: люди вели себя, подчиняясь грубым правилам
выживания в обстановке, выживание исключающей. Тем не менее, они не полностью
отдались инстинкту одиночной особи, остаточек солидарности в них оставался.
Скажем так: есть человек-особь и есть человек-человечество. И
этот остаточек солидарности чаще помогал человеку выжить. В конце концов,
сегодня в памяти блокадников остался только он. Он присутствует в них как
героическая эпопея блокады, где каждый день — человеческое деяние с высокой
буквы. И Лидия говорит: но ведь у них есть право на это! То, что она пишет,
противостоит блокадным записям Фрейденберг. Я читал их в рукописи во времена
самиздата, выдержки теперь напечатаны в „Минувшем”. Надо сказать: меня резануло
ее отрицательное отношение к людям. Конечно, человек в блокаде встречал страшное, вплоть до каннибализма. Но память — это отбор. То,
о чем говорит Гинзбург, возведено в степень поступка, самоотреченного и бескорыстного.
В форме легенды оно, как ни странно, обладает большей строгостью, чем записи
Фрейденберг о вещах, трудно совместимых с представлением о человеке. Хотя я
уверен, там все достоверно».
Источник публикации: Гефтер М. «Третьего
тысячелетия не будет. Русская история игры с человечеством. Опыты политические,
исторические и теологические о Революции и Советском мире как Русском.
Разговоры с Глебом Павловским» (М.,
«Европа», 2015).
Об этой книге см. статью Марианны
Ионовой «Оды не будет?»: «Новый мир», 2015, № 8.
Федор Гиренок.
Кризис субъекта. — «Литературная газета», 2015, № 34, 2 сентября.
«Другой — это не тот, кто смотрит тебе в лицо. Другой
— это тот, кто смотрит тебе в спину».
Главкнига: чтение, изменившее жизнь. — «НГ Ex libris», 2015, 27 августа <http://www.ng.ru/ng_exlibris>.
Говорит Григорий Кружков: «Кстати, „Чевенгур”
до сих пор не прочитал, мне хватило прочитанного:
„Котлована”, повести „Джан”, рассказов гениальных. Я вообще не понимаю, почему
нужно читать много. <…> В те же годы, что и Платонова — и так же
самостоятельно, ни от кого прежде не слыша такого имени, — просто на развале
книжном наткнулся на Ивана Катаева и его тоже полюбил заодно с Платоновым».
«Кафка страшный, но не мой, Пруста пробовал читать
много раз и — сейчас меня будут убивать — не смог втянуться. Но признаюсь, мне
доставило мстительное наслаждение в одном из интервью Михаила Леоновича
Гаспарова на вопрос: „Какие есть раздутые репутации в XX веке?” — прочесть
осторожный ответ: „Не знаю… Может быть, Пруст?”».
«И чуть было не забыл: конечно, Константин Вагинов. Он
для меня тем дороже, что открыт самостоятельно, при первой же публикации и без
всяких подсказок со стороны друзей либо критиков: вот-де, гениальный писатель.
Не знаю, гениальный ли, но один из самых-самых любимых. Певец поражения».
Голоса из подполья. Звуковой архив ленинградской поэзии. Текст: Виктор Резунков. — «Радио
Свобода», 2015, 6 августа <http://www.svoboda.org>.
«В Петербурге в издательстве „Контраст” вышла книга „К истории неофициальной культуры и современного русского
зарубежья. 1950 — 1990-е. Автобиографии. Авторское чтение”. Это вторая книга
исследователя неофициальной культуры Ленинграда Юлии Валиевой. Первая — „Лица
петербургской поэзии. 1950 — 1990-е. автобиографии. Авторское чтение” вышла в
2011 году…»
Говорит Юлия Валиева: «В 2009 году после
издания книги „Сумерки ‘Сайгона‘” у меня возникла идея создать звуковой архив
петербургской поэзии. Тогда я познакомилась с большим объемом текстов самиздата
и записала много интервью с авторами. Во
время интервью читались стихи, и я подумала, что хорошо бы записать авторское
чтение и создать базу данных звуковой устной истории».
«Мне хотелось, чтобы в их автобиографиях было сказано
и о круге чтения. Особенно мне это казалось важным в отношении тех поэтов,
которые воспитывались в советскую эпоху. В первой книге это — 65 авторов, это и
неофициальная культура, начиная с Василия Бетаки, Анатолия Наймана, Дмитрия
Бобышева, Петра Чейгина, Петра Брандта, Сергея Стратановского, поэтов разных
совсем поколений. У многих из них было некоторое недоумение в связи с тем, что
вроде бы читали все одно и то же, особенно в детстве. Но оказалось это совсем
не так».
Наталья Григорьян. Революция на Земле и на Марсе: мальтузианские мысленные эксперименты в
романах «Красная звезда» А. Богданова и «Аэлита» А. Н. Толстого. Перевод с английского
Дмитрия Харитонова. — «Новое литературное обозрение», 2015, № 2 (132) <http://magazines.russ.ru/nlo>.
«Действительно, и „Красная звезда”, и „Аэлита”
относятся к огромному числу литературных произведений, принадлежащих к долгой
традиции критики Мальтуса в России, хотя оба романа и находятся в
стилистическом долгу у Мальтусовой процедуры мысленного эксперимента. Оба
романа напоминают об „Опыте закона о народонаселении”, в котором череда
мысленных экспериментов — из первых в своем роде — демонстрирует в живой
повествовательной форме упадок и разрушение изначально идеального воображаемого
общества. Свой мысленный эксперимент Мальтус ставит с полемической целью,
стремясь убедить читателя в верности своей теории народонаселения и негодности
прочих социальных теорий, таких, как, например, теория эгалитаризма Уильяма
Годвина, описанная в его книге „Исследование о политической справедливости”
(1793)».
«В отличие от Богданова, изложившего свои взгляды на
идеи Мальтуса, мысленный эксперимент и множество других предметов в своих
основательных теоретических работах, Алексей Толстой теоретиком не был: он был
неустанным читателем и сочинителем художественной прозы. <…>
Установлено, что Алексей Толстой читал „Красную звезду”, изданную примерно за
пятнадцать лет до первой публикации „Аэлиты”, и, действительно, многочисленные
параллели между этими романами подтверждают, что второй из них был творчески
вдохновлен тем, как Богданов изобразил Марс».
Наталья Громова. Ташкентские вавилоны. — «Звезда», Санкт-Петербург, 2015, № 8 <http://magazines.russ.ru/zvezda>.
«Здесь, как и положено в
„вавилонах”, стала появляться странная поэтесса Ксения Некрасова. Она ходила в
ветхом ватнике, наброшенном на простое платье, в разбитых башмаках. Жить ей
было негде, и она попросилась к Ахматовой. Надежда Яковлевна Мандельштам
рассказывала Берестову, как та пришла и, открыв грудь, сказала: „У меня нет
насекомых”. В письме от 31 июля 1943 года она раздраженно писала Борису Кузину:
„Некрасова — юродивая поэтесса. Мусор и чудесные хлебниковские стихи
вперемешку. Она живет в горах и приехала гостить к Анне Андреевне, а кстати,
устраивать свои дела. Т<о> е<сть> у нее
мания, что ее должны печатать”».
«Некрасова спала на полу в комнате Ахматовой.
„Опекавшие Ахматову дамы, — вспоминал Валентин Берестов, — (они получили
прозвище ‘жен-мироносиц‘) советовали Анне Андреевне прогнать Ксению. Один из
таких разговоров был при мне. И я помню
царственный ответ: ‘Поэт никого не выгоняет. Если надо, он уходит сам‘.
<…> Ксения привезла Анне Андреевне свои стихи. Многое она написала уже в
доме Ахматовой. Стихи стали в списках распространяться среди эвакуированных
интеллигентов. Нравились они не всем. Критик Корнелий Зелинский, как записано у
меня в дневнике, назвал их ‘кискиным бредом‘”».
Владимир Губайловский. Письма к ученому соседу. Письмо 9. Тезис о человеческой
исключительности. — «Урал», Екатеринбург, 2015, № 8 <http://magazines.russ.ru/ural>.
«С точки зрения собаки — человек весьма несовершенное
существо. Он, конечно, может различать некоторые резкие запахи, но, во-первых,
этих запахов очень мало, а во-вторых, человек просто не знает, что эти запахи
значат — на языке запахов человек говорить не может и понимать такие сообщения
может только весьма приблизительно».
«Но здесь я хочу спросить: а почему мы понимаем под
культурой именно то, что мы понимаем — только и исключительно „символические
системы”? Если понимать под культурой некоторую предельную
форму развития вида, которая обеспечивает адаптационные преимущества, позволяет
распространиться на всю доступную экологическую нишу и занять в ней
доминирующие позиции — а все это человечеству дало развитие культуры, и в
первую очередь науки — то почему бы нам не посмотреть на другие виды и не
увидеть у них своеобразные, непохожие на человеческую формы культуры?
Вот с чего мы решили, что это мы приручили собак, а не они нас? Если вспомнить
о кошках то такое предположение кажется еще более
реалистичным».
Два великих Б.
Николай Бердяев и Сергей Булгаков. Беседу вел Иван Толстой. — «Радио Свобода»,
2015, 23 августа <http://www.svoboda.org>.
Говорит Борис Парамонов: «И вот самое для нас
сейчас важное: ведь картина, нарисованная здесь Бердяевым, вот в этих его
суждениях о преодолении пола и в гимне машине, — это же и есть нынешняя
наиреальнейшая реальность. <…> Отсюда парадоксальный факт, который
Бердяева как раз бы и не удивил, он его предвидел: превращение гомосексуалиста
в культурного героя нашего времени».
Борис Дубин.
Прощание с книгой. Подготовил к публикации А. И. Рейтблат. — «Новое
литературное обозрение», 2015, № 2 (132).
Тезисы выступления Бориса Дубина в Петербурге 28 марта
«Если брать собственно „лидерскую” среду создателей
культурных значений и образцов, то можно сказать, что рождение группового
уровня литературных коммуникаций и независимого от власти общества в целом в
России не состоялось. Умножающиеся литературные и культурные образцы носят
сегодня демонстративно разграничительный и различительный характер: они
сплачивают и структурируют „ближних”, „своих”, отделяя их от „чужих”,
но почти не обращаясь к „дальним” и разным».
Живой шелест мира. На вопросы редакции отвечают Александр Чанцев, Алла Латынина, Дмитрий
Бавильский, Лиля Панн, Ирина Машинская, Анна Наринская, Андрей Грицман,
Александр Ливергант, Владимир Севриновский, Виктор Голышев. — «Лиterraтура», 2015, № 58, 12 августа <http://literratura.org>.
Говорит Анна Наринская: «В России не переведены
многие основополагающие произведения мировой литературы. Из грандиозного — „Finnegans
Wake” Джойса, из просто важного — например, „World Enough and Time”
Роберта Пенна Уоррена. Список можно продолжать. В сегодняшней России, в которой
работа переводчика оплачивается по прямо-таки унизительным расценкам,
невозможно выжить, переводя длинный текст, требующий погружения и обдумывания».
Алексей Зензинов. От века до века. — «Октябрь», 2015, № 8 <http://magazines.russ.ru/october>.
«Раздавался звук горна, а потом бодрый и до краев
налитый счастьем голос приглашал всех разделить радость нового дня: „Доброе
утро, ребята! В эфире ‘Пионерская зорька‘”. По воскресеньям вся семья — и
родители, и бабушка — слушала радиопрограмму „С добрым
утром!”, а потом „Радионяню”. Звук был не очень чистым, потрескивал, транзистор
приходилось крутить влево-вправо, чтобы точнее настроить прием. В семьдесят
втором отец купил „VEF—
«По западным голосам я впервые услышал „Школу для
дураков” Саши Соколова и песню Высоцкого „Черт” — „У меня запой от
одиночества…” Солженицына впервые услышал, и про альманах „Метрополь”, и про
то, что Молотова называли „мистер Нет”, и про то, что
Мейерхольда расстреляли, и религиозные проповеди, и Сьюзи Кватро… Важно это
было или неважно? И как совмещалось с „Пионерской зорькой” и „Клубом знаменитых
капитанов”? Странный возник сплав в середине семидесятых — и в радиоэфире, и в
голове. Назывался он „мирное сосуществование”, „разрядка международной
напряженности” — две системы на короткое время взяли передышку, — и вдруг
показалось, что веру в светлое общее будущее можно соединить с комфортом
индивидуального настоящего, а припев „Антошка, Антошка, пойдем копать картошку”
— с арией Иуды из „Jesus Christ Superstar”».
Игорь Зотов.
Гений моего места. К 90-летию со дня рождения Юрия Трифонова. — «Культпросвет»,
2015, 25 августа <http://www.kultpro.ru>.
«При всей своей плотности — ни буковки, ни словечка
всуе — проза Трифонова меня не насыщала, пищи для досужих размышлений не
давала. Солженицын, кажется, давал, Шаламов и даже Распутин давали, а Трифонов
вроде и нет. <…> И все же за тридцать с лишним лет — с тех пор, как
закрыл последнюю трифоновскую страницу, я если и вспоминал о нем, то с каким-то
странно теплым чувством».
Наталья Иванова. Непрерывное производство. Десять тезисов о судьбе журнального дела. —
«Знамя», 2015, № 9 <http://magazines.russ.ru/znamia>.
Из выступления на конференции «Журнальная
Россия»/«История русской литературы ХХ века» (Москва, ВГБИЛ, 7 июля 2015).
«Литературный журнал — это метажанр, в котором
полифонически сосуществуют разные тексты разных авторов, создающие новое
уникальное единство, движущееся и развивающееся во времени, от месяца к месяцу,
от года к году. С открытием Журнального Зала метажанр превратился в мегажанр, пронизанный множеством взаимных ссылок в разных
направлениях».
«Журналы осуществляют профессиональный, экспертный
отбор и складывают свой портфель, исходя из своих представлений о ценностях и
критериях, эстетических и гражданских. Сама деятельность журналов формирует
иерархическую литературную систему — в отличие от гораздо более всеядных
издательств (за исключением маленьких, некоммерческих) и работающих по
выборочному принципу рецензирования газет.
Журналы влияют на переменчивую литературную иерархию
(не будем ее игнорировать) — вершина литературной пирамиды колеблется, она
подвержена постоянным изменениям. Ведь за прошедшие два десятилетия можно
насчитать несколько смен литературной элиты. Этот процесс тоже противостоит
процессу безразмерного расширения литературного пространства.
Журналы непрерывно осуществляют две
важнейшие литературные функции: 1)
поддерживают (развивают) традиции литературы в их разнообразии, содержательном,
жанровом, стилистическом, языковом и т. д. — и 2) постоянно обновляют ее,
меняют, преображают, ежемесячно вводят совсем новых авторов, привносящих в нее
новые неожиданные произведения, новые парадоксальные по отношению к традиции
тексты, а вместе с ними и новые смыслы — чем приводят и читателей, и критиков, и литературоведов в смущение, а иногда и просто
повергают и тех, и других в шок, не только эстетический».
См. также: Наталья Иванова «Ветер и песок.
Роман с литературой в кратком изложении» — «Знамя», 2015, № 3, 10.
Николай Калягин. Чтения о русской поэзии. Чтение десятое. Окончание. — «Москва», 2015,
№ 8, продолжение следует <http://moskvam.ru>.
«Теперь займемся Каролиной Павловой. Поговорим о ее
умной, опрятной поэзии. Задумаемся над ее по-движнической
жизнью. Легко нам не будет. В русской словесности Каролина Павлова явление
нетипичное, событие редкое».
А также: «Поэт, вовлеченный
так или иначе в дела мира, живущий среди людей и нуждающийся в их сочувствии,
по временам начинает делать то, чего ждет от него обыватель: поэт начинает
писать о главном. Поэт воспевает геноцид („Страна Муравия”) и
экологическую катастрофу („Братская ГЭС”) или же, наоборот, протестует против
всего этого… Но ведь в стихах главное — стихи. Отказавшись от трудного
счастья быть только поэтом, писать для себя, печататься для денег — отказавшись,
другими словами, от „пустого счастья ста” в пользу химерического „счастья
сотен тысяч”, „поэт оказывается вдруг среди детей ничтожных мира” именно в
стихах ничтожнее всех! Поэт переходит из царства свободы в царство случайности,
где возможны любые решения, любые поступки, где все нравственные понятия
переворачиваются вдруг с ног на голову!.. Казалось бы, ясно, что прославлять
тирана — безнравственно, обличать же тирана и все его черные дела —
высоконравственно. А на деле мы видим,
что прославляющие Сталина стихи Заболоцкого и Пастернака, написанные в 30-х
годах ХХ столетия, объективно чуть лучше написаны, чем современные им стихи
Мандельштама, в которых поэт обличил Сталина, из-за которых поэт погиб…
Утешаться в этой ситуации можно лишь тем, что „Горийская симфония”, „Мне по
душе строптивый норов…” и „Мы живем, под собою не
чуя страны…” не самые лучшие вещи Заболоцкого, Пастернака и Мандельштама, что
в творчестве этих поэтов есть что изучать и есть что любить, помимо
вышеперечисленных попыток сказать о главном».
Ирина Каспэ.
Как возможна литература? Как возможна социология литературы не по Бурдье? —
«Новое литературное обозрение», 2015, № 2 (132).
«Социоанализ Пьера Бурдье настолько доминирует сегодня
на этом дисциплинарном поле, что возможность других школ, соединяющих
литературу и социологию, нередко просто не учитывается. Можно ли говорить о
том, что Борис Дубин стоял у истоков проекта совершенно иной социологии
литературы (вместе со своим постоянным соавтором Львом Гудковым и при участии
других коллег, в большей или меньшей степени близких кругу и идеям Юрия Левады,
— Алексея Левинсона, Абрама Рейтблата, Натальи Зоркой)? Можно ли рассматривать
поздние статьи Дубина как один из вариантов движения в русле такого проекта?»
Анатолий Ким. Гений.
Повесть о Смоктуновском. — «Дружба народов», 2015, № 7.
«И через него пришло крещение: я принял христианство
их рук Смоктуновского. Произошло это, когда мне исполнилось сорок лет».
Николай Климонтович. Вся эта лабуда. Из записей разных лет. Публикация Елены Криштоф. —
«Октябрь», 2015, № 8.
«У Чехова в рассказах среднего периода то и дело
кричат сонные петухи; у Бунина раз пять
встречается коричневая лысина старика; та же беда у Паустовского — то и
дело идет серый дождь. Чехов только в Невесте, под конец, изменил
себе: там у него кричат уже сонные грачи. Автоматизм письма
многопищущего, нет памяти на уже использованное».
«Боря М. мне когда-то в мастерской о Параджанове и
Белле: клоуны жизни. У покойного
Д. А. с жизнью были натянутые отношения, но он тоже хотел стать клоуном-интеллектуалом.
В нем была жажда сцены, шарлатанство при отсутствии темперамента, крик кикиморы
— имитация жизненной энергии, понятная у инвалида».
С. Н. Корсаков.
Мифы и истины в истории русской философии. — «Вопросы философии», 2015, № 5
<http://vphil.ru>.
«Если система догм отвечает идеологическому
мейнстриму данного социума, то противостоять ей крайне трудно даже ссылками на
факты.
Подобное положение сложилось в нашей стране в одной из
философских дисциплин — в истории русской философии. В ней существует система
постулатов, усомниться в которых идеологически немыслимо, и это становится
главным препятствием при объективном изучении реальных процессов развития
философии в России.
О каких постулатах в данном случае идет речь?
Во-первых, философию в России начинают искать, по
меньшей мере, с XI в. При
этом совершенно не учитывается, какой смысл вкладывается в понятие „философия”?
Если под ней понимать теоретическое знание о всеобщем, как ее понимают начиная с Фалеса, то в России такую философию
невозможно будет найти ни в XI, ни в XVIII в. А достаточно поставить вопрос:
можно ли говорить о профессиональной философии в стране, где еще не сложилась
наука? — чтобы время возникновения ее в России было отнесено только на вторую
половину XIX в.
Другой миф состоит в том, что вершиной русской
философии является религиозно-идеалистическая философия „Серебряного века”, а
„черным” годом для русской философии стал год высылки политически активных
философов — противников большевиков — из России. На расхождение этих оценок с
обстоятельствами реальной жизни уже обращал внимание академик А. А. Гусейнов.
Все высланные из России философы, составлявшие будто бы вершину русской
философской мысли, находясь в изгнании, в течение десятилетий публиковали работы
и на русском, и на других европейских языках и ни в отдельности, ни вместе
взятые никакого влияния на мировую философскую мысль не оказали.
И, наконец, третий столп современной мифологии русской
философии — это то, что советская философия, в особенности 1920-х — 1930-х гг.,
представляет некое „серое пятно”, в котором не различимы ни люди, ни события,
ни идеи».
Далее в этом номере «Вопросов философии» в статьях В.
А. Бажанова, А. А. Ермичева, А. П. Козырева, М. А. Маслина, В. П. Филатова, С.
С. Хоружего «критически оценивается попытка С. Н. Корсакова…»
Леонид Костюков. «Литературный мир абсолютно справедлив». Беседу вела Надя Делаланд. —
«Лиterraтура», 2015, № 57, 28 июля; № 58, 12 августа;
№ 59, 27 августа <http://literratura.org>.
«<…> в основном в популяризаторском ключе, в
неэлитарных изданиях, просто испытывая желание сказать многим людям, что был
такой великий поэт — начиная с простых вещей: был такой русский поэт Георгий
Владимирович Иванов, который родился в 1894 году и так далее, и вам всем стоит
открыть этого поэта. Дело в том, что существует огромный разрыв между той
большой частью нашего Отечества, которая не знает Георгия Иванова, и той
небольшой частью, которая его знает. Проникаемость этих двух слоев очень малая:
из второго в первый, понятно, не надо проникать, а из первого во второй
понемножку надо».
«В какой-то статье про эмигрантскую поэзию
действительно было сказано, что никому не надо писать про Присманову и
Терапиано, потому что их и так все знают, давайте перейдем к менее известным
авторам. Ну, то, что Присманову и Терапиано все знают — мы понимаем, что это
некоторая гипербола: имеется в виду, что какой-то узкий круг и так знает их,
давайте к Борису Божневу перейдем… Есть огромный ряд
поэтов, который начинается — по мере убывания популярности — с какого-нибудь
Асадова, Евтушенко, Вознесенского: я называю поэтов разного уровня, но в данном
контексте это неважно — и заканчивается Борисом Божневым, двадцатым, допустим.
И вот одни знают Бориса Божнева, а другие и Гандлевского, допустим, не знают».
Куски реальности. Дмитрий Данилов о безэмоциональности, героях-предметах и обаянии
рутины. Беседу вела Елена Семенова. — «НГ Ex libris», 2015, 20 августа.
Говорит Дмитрий Данилов: «На этот стиль с
повторами я набрел чисто случайно, я его не придумывал из головы. Для меня это
способ ритмической организации текста: ведь в прозе тоже есть свой ритм. И
повторы — способ придать тексту ритм, акцентировать какие-то моменты. Может
быть, в итоге таким способом мне удается передать атмосферу рутинности. Мне
вообще нравится рутинность, повседневность, скучность. Самое интересное — это
скучное. Повторения придают тексту скучность. Но это я не специально делаю».
«Честно признаюсь в страшной вещи: я не поклонник
[Венедикта] Ерофеева. Я понимаю, что
„Москва — Петушки” — великий текст для русской
литературы, важный кирпичик в нашей общей стене. Но он не вызывает у меня очень
положительных эмоций. Вообще параллелей можно найти много. Вот, например, некоторые
находят параллели с моим любимым писателем Анатолием Гавриловым. Мне даже
приходилось сталкиваться с мнениями, что я — эпигон Гаврилова. Да, местами
что-то общее есть, какая-то интонация. Но в целом, я считаю, что это не так».
«В прозе у меня присутствует система самоограничения:
там, за редким исключением, нет местоимения „я”, нет
оценочных высказываний, она в значительной степени безэмоциональна. А в поэзии
я себе даю волю, разрешаю себе гораздо больше».
См. также новую книгу Дмитрия Данилова «Есть
вещи поважнее футбола»: «Новый мир», 2015, №№ 10, 11.
Борис Межуев.
«Пылинка дальних стран»: Александр Блок и грезы о Востоке. — «Русская Idea»,
2015, 26 августа <http://politconservatism.ru>.
«Цусимская катастрофа мая
«Можно вспомнить еще два стихотворения Блока, где
возникает образ „кораблей”. Это, во-первых, знаменитая „Девушка пела в
церковном хоре”. По поводу появления образа „кораблей, ушедших в море” в этом
стихотворении Роман Якобсон писал в своей известной статье „Стихотворные
прорицания Александра Блока”: „Трагическая тема обманутой надежды на
возвращение кораблей, быть может, наново захватила
поэта в связи с недавним ужасом Цусимы (май
Микромеханика террора. Советские спецслужбы и советские писатели против
Ольги Берггольц. Беседу вел Дмитрий Волчек. — «Радио Свобода», 2015, 15 августа
<http://www.svoboda.org>.
Говорит Михаил Золотоносов, автор книги «Охота
на Берггольц. Ленинград 1937»: «Почему [Берггольц] уцелела — это, я думаю,
случайность. Что касается травли, охоты на нее, то это была инициатива исключительно
ленинградской писательской организации вследствие зависти. Вот ты каталась на
автомобиле с Авербахом и Берманом, замначальника ГУЛАГа, ходила с ними по
литерным столовым, а теперь мы тебя будем травить и изничтожать.
Ни в каких райкомовских, горкомовских списках, ни в списках НКВД она не
присутствовала как опасная персона, то есть это шло снизу, из писательской
среды. И трое писателей, лично ненавидевших, думаю, и ее, и многих других,
Капица, Брыкин и Решетов, под руководством секретаря парторганизации
Мирошниченко, находившегося под личным покровительством секретаря Дзержинского
райкома ВКП(б) Алексея Кузнецова (потом он был
расстрелян по „ленинградскому делу”), они, собственно, ею и занялись. Ну и так
как она числилась в парторганизации „Электросилы”, потому что писала историю
„Электросилы”, то они вошли в контакт с этой парторганизацией и совместно
занялись ее травлей».
«Вообще у нее в жизни были три социальных роли, три
маски. Вот эта первая с середины 1920-х годов до ареста в
1937 году и тюремного заключения — это социальная роль так называемой пуэллы,
беспечной девицы, которая, не ведая греха, не чувствуя реальности, действует
бессознательно, такая глупая социальная активистка, использующая авторитетных
высокопоставленных мужчин, жадная до секса, к тому же идейная психопатка,
подверженная разным влияниям. Например, Авербах оказал на нее очевидное
идейное влияние. Именно в этот период она напала на Хармса и обэриутов, на
Бухштаба, который тогда подвизался на скромной ниве детской литературы».
Монахиня Евфимия. Грешно ли верующим читать детективы? Беседовала Алена Бондарева. — «Rara Avis.
Открытая критика», 2015, 17 августа <http://rara-rara.ru>.
Говорит православная писательница монахиня Евфимия
(в миру Елена Владимировна
Пащенко): «Пока среди наших православных писателей нет детективщика, равного
Гилберту Честертону, как нет и героя, подобного отцу Брауну.
— А почему на православной почве не возникает
такого писателя?
— Разумеется, ответ на этот вопрос знает только Бог. Я
же могу лишь предположить, что подобные промахи связаны с максимализмом
православных авторов и прозелитизмом некоторых из них. Ведь когда человек
только приходит к Богу, особенно если путь был долог и труден, в нем остается
свет исканий. И вполне естественно, что неофиту хочется категорично заявить о
переменах. Примерно как у Тургенева: „И сжег я все, чему поклонялся, и
поклонился всему, что сжигал”. Поэтому православный детектив — детектив в
черно-белых тонах, в отличие от христианского, где возможны оттенки (так, в
знаменитом рассказе Честертона „Молот Господень” преступником оказывается
одержимый гордыней священник). К тому же от авторской непреклонности и
излишнего морализаторства страдает и интрига. Например, в финале многих
детективов, как в житиях святых, происходят слишком явные чудеса. И, хотя мы,
православные, верим в подобные вещи, такие концовки даже у нас вызывают
вопросы».
«Опять же — Господь может привести человека к Себе
через любую книгу. Даже через атеистическую. Такие примеры широко известны».
Набоков в Америке. Беседу вел Александр Генис. — «Радио Свобода», 2015, 10 августа <http://www.svoboda.org>.
Говорит поэт Алексей Цветков: «Что касается
языка, то именно книга „Бледный огонь” вызвала нечто вроде маленького скандала.
Она была хорошо принята, хотя резонанса такого, как „Лолита”, не имела, но она
вызвала скандал в том смысле, что люди натыкались на слова, каких они никогда в
жизни не видели. Более того, они предъявили Набокову претензии, что этих слов
нет в большом вебстерском словаре, главном американском словаре».
«<…> английский язык Набокова был, конечно,
замечательный, но есть такая штука: он абсолютно не атрибутируемый, невозможно
понять, кто этот человек, откуда он взялся. Не существует просто русского
языка, не существует просто английского, и каждый человек, какой бы он ни был
интеллигентный и рафинированный, привязан к среде, иногда к местности, к
чему-то, к быту какому-то. А у Набокова этой привязки нет. <…> Да, это
абсолютно неопределимый язык».
«Одесса понад усе!» Мария Галина и Аркадий Штыпель о том, как живет сегодня
литературная Одесса. — «Colta.ru», 2015, 21 августа <http://www.colta.ru>.
Говорит Мария Галина: «Вообще эта тема Одессы,
идентификации Одессы, ее самоидентификации, ее имиджа очень болезненная, и я не
удивлюсь, если одесситы, прочитав этот текст, будут, ну скажем мягко,
недовольны. Потому что есть такой безопасный, много лет
выдувающийся мыльный пузырь под названием „одесский миф”. И он устраивает одесситов. Теплый, душевный,
приветливый город, „Юморина”, море… колоритные бандиты. Но если вчитаться в
того же Бабеля, станет видно, что на самом деле Одесса — очень жесткий город. И
всегда была такой. Можно не Бабеля, можно мемуары уцелевших одесских евреев
почитать — как они шли в гетто со своими узелками, со всеми своими маленькими сокровищами,
и как толпа стояла и смотрела, и тех, кто пытался вырваться и выбросить хотя бы
детей, заталкивали обратно… При этом отбирая эти самые
узелки. Об оккупации, хотя это стараются стыдливо замалчивать, у многих
остались самые теплые воспоминания — под румынами было гораздо веселее, чем под
Советами. Кафешантаны работали, рестораны… бизнес процветал».
«Он был сам по себе». Польский журналист о знакомстве с Иосифом Бродским.
Текст: Яна Хватова. — «Аргументы и факты» (Санкт-Петербург), 2015; на сайте газеты
— 13 августа <http://www.spb.aif.ru/culture>.
Говорит Адам Михник (на встрече в Петербурге в
рамках празднования 75-летия со дня рождения Бродского): «Еще одна причина, по
которой у польских читателей Бродский имел большой успех — потому что у него были
первоклассные переводчики. На польский язык его переводил его знакомый Виктор
Ворошильский».
«Иосиф не был политиком. Бродский — это имперский
великорусский безродный космополит».
Борис Парамонов. В присутствии смерти. 90 лет со дня рождения Юрия Трифонова. — «Радио
Свобода», 2015, 5 сентября <http://www.svoboda.org>.
«Можно заметить, что с годами у Трифонова нарастали
эти ноты и настроения, его проза в обличье бытового квазиреализма все больше
приобретала ощутимый мистический оттенок. В этом отношении резко выдается одна
из последних его вещей — повесть „Другая жизнь”.
Неудачливый диссертант собирает списки сотрудников царской охранки — но вот он
проваливается в прошлое, к давним уже покойникам (наделенным красивой белозубой
улыбкой) — а потом улетает за грань бытия, то ли сам
умерев, то ли захватив с собой ревнивую жену-суккуба».
Письма о советском Зазеркалье. Сергей Чупринин об опыте зрелого ума, суде «не выше
сапога» и спасительной самоиронии. Беседу вела Елена Семенова. — «НГ Ex
libris», 2015, 3 сентября.
Говорит Сергей Чупринин: «За 30 лет дружбы я
видел Татьяну Александровну [Бек] всякой: в эйфории, в бешенстве, в
растрепанных чувствах. И только раз в растерянности. Это когда на одном из
литинститутских занятий она позволила себе сослаться на свой опыт поэта, а в
ответ услышала кичливое: „Ну
здесь вам нас, Т. А., не понять… Вы же смысловик”. Мы шли к метро, и Таня едва
не плакала. Оттого что кто-то из самых способных наших студентов готов обойтись
вообще без смысла, то есть, по ее понятиям, писать стихи без стихов».
«По-волчьи стали жить». Писатель Михаил Тарковский о жизни в глубинке, своем
творчестве и судьбах России. Беседовала Марина Крамер. — «Lenta.ru»,
2015, 30 августа <http://lenta.ru>.
Говорит Михаил Тарковский: «Вообще, не
разделяю, что вот, мол, с восьми утра до шести вечера я охотник, а после
писатель, мне казалось, что обе эти ипостаси живут монолитно и искренне. Работа
охотника, будучи очень тяжелой физически, поддерживает писателя правотой
жизненного опыта, чего-то такого, за что не приходится краснеть, чего не знают
литераторы. Она была хоть и любимым делом, которому обязан
всем, но все-таки содержанием какого-то главного, взлетного отрезка жизни. А
вот занятие писаниной, как говорит мой сосед Анатолий
Никифоров, — это дело жизни, глубинное, сродное, мое. Поэтому требования к себе
как к писателю у меня, конечно, всегда были выше и жестче, чем к охотнику.
Здесь прав Набоков, который сказал, что никогда бы не пошел лечиться к Чехову».
«Сортность — хорошее слово, пушное, заготовительское.
Обязательно сортность есть, и вредность, и полезность, причем безо всяких
кавычек. Мы иногда стесняемся каких-то простых вещей, боимся, что нас не так
поймут, боимся кого-то задеть и стесняемся убрать кавычки. Да. Сорокин —
вредная литература. А Зиновьев, Новосельцев, Александров, Байбородин, Павлов — полезная, и если договаривать до конца — душеполезная. То же
самое как „Калина красная” — полезное кино, а „Левиафан” — вредное».
«Получается, что лингвисты всегда виноваты». Беседу вела Ксения Туркова. — «Православие и мир»,
2015, 12 августа <http://www.pravmir.ru>.
Говорит кандидат филологических наук, заведующий
сектором теоретической семантики Института русского языка им. Виноградова РАН Борис
Иомдин: «<…> на самом деле кодификацией нормы занимается абсолютное
меньшинство лингвистов. Большинство же изучает устройство языка».
«Несколько лет назад я задумал проект еще одного
словаря, посвященного многоплановому описанию предметной лексики, названий
предметов быта, которые нас окружают. Организовал семинар, на заседаниях
которого мы регулярно обсуждаем статьи этого будущего словаря. Сложность и
особая привлекательность этой, казалось бы, приземленной лексики (ложки
и вилки, кровати и диваны, кофты и свитера —
ничего возвышенного, все совершенно повседневное) в
том, что эти слова очень по-разному используются разными людьми и в разных
текстах. И ограничиться изучением предшествующих словарей и корпусов текстов
здесь не выйдет — без опросов носителей языка не обойдешься. Вот и мы проводим
такие опросы, определяем, как значения этих слов зависят от пола, возраста,
социального статуса говорящих. А потом думаем, как эту разнообразную информацию
компактно представить в словаре — так, чтобы читатель смог хотя бы
приблизительно определить, кто, что, где и когда понимает под фуфайкой, бокалом
или канапе».
«Русский язык входит в один процент
языков мира с лучшим статусом — „используется в образовании, профессиональном
общении, средствах массовой информации и на правительственном уровне” и в
первую десятку языков мира по количеству носителей — на нем говорят как на
родном около 166 миллионов человек (это, например, больше, чем по-немецки и
по-французски в сумме), а если приплюсовать сюда тех, для кого русский — второй язык (таких еще около 110 миллионов), то он входит
даже в первую пятерку языков мира. Так что о вымирании речь явно не идет».
Валерий Попов.
Довлатов и Сталин рядом — это, скорее, комично, чем ужасно. О том, что общего
между Зощенко, Лихачевым и Довлатовым, стоит ли писать о Геббельсе в ЖЗЛ, и что
все общеизвестное — неверно. Беседу вела Лидия Маслова. — «Культпросвет», 2015,
10 августа <http://www.kultpro.ru>.
«Геббельс, думаю, в эту серию [ЖЗЛ] не подойдет.
Думаю, что талантливый человек так напишет биографию Геббельса, что мы поймем очень много важного, чего раньше не знали. Но традицию ЖЗЛ —
не брать людей, в которых хочется плюнуть, — ломать не надо, слишком популярна
и любима эта серия, и не надо ее резко менять. Хотя подумать о некотором
расширении можно. Кирова бы я взял».
Захар Прилепин.
Рыжий, конопатый, нерукопожатный. — «Свободная пресса»,
2015, 17 августа <http://svpressa.ru>.
«Когда думаю о Борисе Рыжем, все время удивляет вот
что: он рос в (ненавижу это поганое слово)
„перестройку”, начал писать стихи в 1992 году, сложившимся поэтом стал к 1996-му.
Это же было время непрестанных „разоблачений”, несусветной русофобии,
неутомимой борьбы с советской властью и с разнообразным наследием тирании,
деспотизма, рабства, и чего там еще, напомните. И у Рыжего об этом — ничего
нет. Ни-че-го. Какое безупречное чутье вело этого парня: словно он сразу
откуда-то знал — так нельзя, это стыдно, это — никогда не станет поэзией».
Пришло время сделать Шекспира опасным: философ Саймон
Кричли о доктрине Гамлета и бездействии.
Перевод Дарья Ширяева и Александр Бидин. — «Теории и практики», 2015, 11
августа <http://theoryandpractice.ru/posts>.
Перевод статьи Саймона Кричли. «Мир „Гамлета” — это
сфера всепроникающего шпионажа, в котором и зеркало — орудие слежки за самим
собой. „Гамлет”, пожалуй, это драма полицейского государства, вроде полицейской
Англии Елизаветы в конце XVI века, или Англии Елизаветы нынешней, когда
множество камер наблюдения следят за перемещающимися по Лондону гражданами.
Агонизирующая паранойя Гамлета — это лишь предвкушение нашей сегодняшней
паранойи».
Павел Руднев.
Ломка инструментария. Как меняется современный русский театр. — «Октябрь»,
2015, № 8.
«2000 — 2010-е годы — время самовосстановления системы
после проблем 1990-х. Сегодня театр нашел нового требовательного зрителя и, как
любая влиятельная структура, кажется опасным».
«Сегодняшние педагоги по актерскому мастерству в
разных вузах говорят одно и то же: у молодых артистов исчез институт кумиров.
Они не хотят никому подражать, у них в голове нет такого формата театра,
которому они хотели бы следовать. Все они хотят делать свой собственный театр».
«Одна из важнейших основ классического театра —
перевоплощение — подвергается сегодня наибольшей эрозии. Брехтовское
остранение, пиранделлизм, отказ Гротовского от ролевых функций актера и его же
практика деперсонификации актера, школа Фоменко, позволяющая артисту находиться
внутри роли и одновременно вне ее, практические опыты Люпы — спектакль как
невозможность актера „принять” роль, перенять чужой опыт, — опыты Виктора
Рыжакова или Алексея Янковского по принципиальному неприсвоению текста
психофизике актера, расслаивание физического действия и речевого аппарата,
принципиальная „неигра” как желание в театре не врать (присуща как Сергею Женовачу, так и Театру.doc) — все это (и
многое другое в этой связи) отчаянно сопротивляется функции „полного
перевоплощения” в театре как функции отмирающей, несколько утратившей свой
ресурс».
Состязание гениев. История соперничества Ивана Бунина и Владимира Набокова. Беседу вела
Татьяна Вольтская. — «Радио Свобода», 2015, 7 августа <http://www.svoboda.org>.
Говорит Максим Д. Шраер
(автор книги «Бунин и Набоков. История соперничества», М., 2015): «А в 1936 году Набоков
приезжает в Париж — в турне. Он уже очень знаменитый писатель, билеты на его
выступления раскупаются заранее, и вот тут происходит та знаменитая встреча, о
которой мы все читали у Набокова. Он описывал ее несколько раз, и каждый раз
переписывал сюжетную канву и изменял оценки. К счастью, сохранилось письмо из
Парижа в Берлин, где он описывает эту встречу по свежим следам — как в квартиру
Фондаминского является подвыпивший Бунин, как они идут в ресторан, а потом на
улице достают из рукава пальто бесконечный шарф — как будто разматывают мумию
русской литературы. Это очень важная метафора у Набокова об омертвении
литературы — как люди они уже совершенно чужды друг другу. Личные отзывы Бунина
о Набокове тоже известны — он говорит о нем своим собеседникам неприятные
вещи».
Павел Спиваковский. Иллюзии «Медного всадника». Сюжетная оптика в тексте пушкинской поэмы.
— «Православие и мир», 2015, 4 августа <http://www.pravmir.ru>.
«Дело в том, что с точки зрения
современной гуманитарной науки сам феномен реальности проблематизирован: то,
что в XIX веке воспринималось как нечто само собой разумеющееся (по большей части
это было связано с широко распространенными представлениями о том, что
существует некая „единственно верная”, позитивистски воспринимаемая реальность,
а все остальные представления в той или иной степени неадекватны), теперь
ставится под сомнение… <…>
Так вот на этот счет в ХХ веке начинаются серьезные сомнения. Например, Роман
Якобсон в статье „О художественном реализме” ставит
под вопрос такой критерий, как жизнеподобие».
«С одной стороны, Пушкин стремился максимально точно
описывать наводнение, он это подчервает в своих комментариях. Это внешне
воспринимаемая реальность. С другой
стороны, все время перед нами развертывается сюжет, созданный при помощи
метафор и сравнений, сюжет, связанный со стихией народного бунта. Причем
сравнения „выстраиваются в одну линию” и таким образом сквозь одно изображение,
сквозь одну фокализацию мы можем видеть совершенно иную. Это совершенно
потрясающий литературный прием, который сделал бы честь и современному
писателю. Совсем не скажешь, что это такой уж XIX век…»
См. также: Павел Спиваковский, «Агностическая
метафизика Иосифа Бродского. Антиномия веры и неверия» — «Православие и мир»,
2014, 23 ноября.
Павел Спиваковский. Кровь барона в «Мастере и Маргарите». Булгаковский роман как
«антисоветское» произведение. — «Православие и мир», 2015, 11 августа <http://www.pravmir.ru>.
«Булгаков, конечно, все советское не то что не любил — ненавидел. Но, с другой стороны, если
говорить о том, чего Булгаков больше всего хотел, то речь должна идти о двух
вещах. Во-первых, он мечтал уехать за границу (писатель был совершенно
раздавлен чудовищной травлей, развернутой против него в советской прессе, и
практически не видел для себя никаких приемлемых перспектив в том мире, который
сложился вокруг него). Вторая же мечта, казалось бы, резко противоречила
первой: он хотел наладить хорошие отношения со Сталиным».
«<…> в юности
Булгаков принимает решение о том, что станет атеистом. Как-никак он из
семьи богослова, он был богословски грамотным человеком, и это наложение
атеистического выбора на богословские познания очень существенно».
«В „Роковых яйцах” очень любопытно то, что в
официальной версии этой повести присутствуют гады, которые постепенно
оккупируют Россию, так что положение спасает лишь мороз, однако корреспондент
берлинской газеты „Накануне”, который слышал чтение
этой повести на Никитинских субботниках, свидетельствовал о том, что во время
этого чтения был другой финал: гады побеждают, и в конце повести огромный змей
обвивается вокруг колокольни Ивана Великого. Разумеется, гады
— это большевики».
«Стремлюсь к прозе, как к тайной любовнице». Переписка Василия Аксенова с Евгенией Гинзбург.
Вступление, примечания и подготовка текста Виктора Есипова. — «Октябрь», 2015,
№ 8.
«Василий Аксенов — Евгении Гинзбург
Москва. 25.04.59
<…> Я болел гриппом после того, как целую ночь
стоял на стадионе в очереди на американский балет. Вдруг звонок из „Юности” —
Катаев просит прибыть для переговоров. Оказалось, что произошло следующее. Шеф
пришел утром в журнал с новой идеей (говорят, это с ним часто случается) —
роман с научной медицинской проблемой, с элементами фантастики, лирики и т. д.
— Есть среди авторов врачи? — спросил он.
Ему сказали мою фамилию. Он вспомнил, сказал, что этот
подходит, и потребовал к себе. Ну, я, конечно, прискакал рысью, невзирая на
температуру. И вот собрались они в главном кабинете — Катаев, Железнов,
Преображенский, зам гл<авного> редактора, и
Озерова — и давай меня пужать и соблазнять. Катаев был весьма любезен, хохмил,
предложил почитать „Жизнь пчел” Метерлинка, сказав, что это приблизительно в
таком духе, в каком ему хотелось бы видеть роман.
— Понимаете, я знаю, что хочу, но сказать не могу, как
собака.
Потом он много распространялся о таинственном
характере многих бытовых явлений и в довершение сказал, что они переросли
детектив и хотят поднять проблему борьбы за жизнь людей.
Я сказал, что сейчас пишу повесть, а после с
удовольствием возьмусь за эту тему».
См. также: Василий Аксенов, «Кто является
истинными героями современной России?» (подготовка публикации, вступительная
заметка и примечания Виктора Есипова) — «Знамя», 2015, № 9 <http://magazines.russ.ru/znamia>.
Андрей Тимофеев. Об органике мысли в романе Антона Понизовского «Обращение в слух» и хрестоматийной повести Валентина Распутина
«Пожар». — «День литературы», 2015, № 8 (226), август <http://denlit.ru>.
«Однако все эти мысли, сами по себе достаточно важные,
входят в текст [романа Понизовского] совершенно произвольно, их содержание
оторвано от организующего начала текста. <…> Таким стало бы
„Преступление и наказание”, если бы Раскольников на протяжении всего романа
ходил бы по кабакам, печатал свою статью о праве
сильного, спорил с Соней и Свидригайловым, но не убивал бы вовсе».
См. журнальный вариант романа Антона Понизовского
«Обращение в слух»: «Новый мир», 2013, №№ 1, 2.
Александр Ткаченко. «Благая пустота» Иосифа Бродского. — «Фома», 2015; на сайте — 13
августа <http://foma.ru>.
«Конечно, в каждом человеке есть, как это называют
психологи, несколько субличностей. <…> И все же, если бы мне предложили
определить творчество Бродского одной фразой, я бы сказал, что это — унылый
скепсис, виртуозно описанный гением. Вообще, чем дольше живу, тем больше
убеждаюсь, что гениальность человека, не уповающего на Бога, прямо
пропорциональна величине его пессимизма».
1915. Розанов как предтеча Фейсбука. Революция жанра. Беседуют Александр Генис и Соломон
Волков. — «Радио Свобода», 2015, 17 августа <http://www.svoboda.org>.
Говорит Соломон Волков: «Прокофьев и Розанов,
вы правы, жили в том же самом Петербурге. И вот то сочинение, о котором я
говорю, это второй „Сарказм” из его цикла „Сарказмы”. „Сарказмы” как цикл
фортепианный как раз Прокофьевым был закончен в 1914 году, в 1915 появился
второй короб „Опавших листьев”, чей столетний юбилей мы, собственно говоря, и
отмечаем в нашем сегодняшнем разговоре. Я хочу показать этот, как мне
представляется, абсолютно точный музыкальный портрет Розанова. „Сарказм” номер
два Прокофьева».
Лазарь Флейшман. «Культура способна развиваться независимо от общества». О десоветизации Украины, о ресталинизации
России, литературе русского зарубежья и потаенных гениях. Беседу вел Дмитрий
Быков. — «Новая газета», 2015, № 83, 5 августа; на сайте газеты — 29 июля.
«И к нашему обсуждению связи — или взаимной автономии
— литературы и общества я хотел бы привлечь персонажа моих работ на протяжении
почти двадцати лет — одну из самых интересных фигур русской эмиграции Льва
Гомолицкого (1903 — 1988), бывшего предметом моей работы в течение чуть ли двух
десятилетий. Пока несколько лет назад в московском
издательстве „Водолей” не вышло его трехтомное собрание сочинений
(подготовленное нами с покойной чешской исследовательницей Любовью Белошевской
и польским литературоведом Пиотром Митцнером), имя этого русского поэта,
прожившего большую часть жизни в Польше, было практически никому не известно:
его поэтическое творчество оставалось в основном в рукописях, а если
публиковалось — то на газетных страницах или мимеографическими изданиями
крохотным тиражом в двадцать пять—пятьдесят экземпляров».
«В период нацистской оккупации русский поэт-эмигрант,
выучивший польский язык лишь в 30-е годы, превратился в поляка — притом не
просто в гражданском отношении, но именно как поэт: он погрузился в перевод
„Крымских сонетов” Мицкевича размером подлинника, то есть силлабическим стихом,
и так же стал писать и собственные стихи, а после
войны целиком вошел в польскую литературу. <…> Полякам до последнего
времени он был известен как польский прозаик Леон Гомолицки, и о его русской
ипостаси они догадываться не могли».
Карин Франзен.
Об искусстве невозможного. Эссе о литературе и
психоанализе. Биография в модусах подсознания: без кожи и плоти. Перевод со
шведского Виктора Демина. — «Гефтер», 2015, 4 сентября <http://gefter.ru>.
«Паранойя, от которой Нелли Закс (1891 — 1970) страдала
в последние десять лет своей жизни, совпала по времени с ее литературным
признанием как на родине, где она почиталась одной из главнейших
представительниц немецкой поэзии в изгнании, так и в Швеции, где в 1966 году ей
была присуждена Нобелевская премия по литературе. Размытость границы между
психотической структурой и поэтическим языком — особенность Закс, но также и
характерный принцип эстетики современности. Поэтический язык одновременно
предстает как спасение и угроза — что символический порядок, гарантирующий
идентичность и смысл, более не поддерживается вследствие изменившегося
исторического контекста, в котором рациональность продемонстрировала свою
неотделимость от безумия нацизма. Поэтический язык Закс является свидетельством
подобного опыта. Стихотворения становятся не только защитой и вымышленным
пристанищем в вынужденном изгнании. <…> Болезнь Закс начинается в
1960-е годы. Примерно в это же время ее родственная душа, Пауль Целан,
подвергается обвинениям в плагиате, спровоцировавшим срывы, приведшие его на
кушетку психоаналитика».
См. также: Г. Ионкис, «Одинокая птица над
разоренным гнездом. Нелли Закс» — «Вопросы литературы», 2012, № 3 <http://voplit.ru>.
Дмитрий Хмельницкий. «Погано работать на этих людей…» О дневниках
Евгения Лансере. — «Гефтер», 2015, 10 августа <http://gefter.ru>.
«Трехтомное издание дневников художника Евгения
Евгеньевича Лансере, вышедшее в 2009 году, — исключительно ценный и редкий
источник информации о советской жизни и культуре 20 — 30-х годов. <…>
Пожалуй, самая резкая запись по поводу советского режима сделана 28 июля 1944
года: „Колхозы убыточны и ненавистны. Здесь огромное большинство — тунеядцы, ненужные, но и голодные, рабы… Идиотский режим,
очень удобный только для ничтожной кучки и подкармливаемых гепеушников, да
нашему, отчасти, брату ‘увеселителю‘… Поэтому с готовностью стараемся…” Но
отвращение Лансере к режиму прорывается много раз и раньше: 7 февраля 1930
года: „Слухи о кровавых усмирениях, о массовых ссылках; вчера утром видел
партию в 15 — 20 ‘военнопленных кулаков‘, окруж. большим чекистским конвоем,
ободранные”».
«Лансере скрупулезно фиксирует в дневнике все свои
доходы — гонорары, выплаты за консультации, жалованье от разных ведомств. Чаще
всего они сопровождаются рассказом об обстоятельствах получения заказов. Это
особый, чрезвычайно любопытный пласт информации. Механизм создания,
финансирования и цензурирования сталинского искусства выявлен в дневниках
чрезвычайно отчетливо. Он заслуживает отдельного исследования. Месячный доход
Лансере в 30—40-е годы составлял несколько тысяч рублей в месяц. Лансере ясно
осознавал, что его доходы (и соответственно уровень жизни) противоестественно
высоки по отношению к обычной зарплате в СССР».
Александр Чанцев. «Самая маленькая пуговица на сюртуке из снов». Беседу вел Дмитрий Дейч . — «Частный корреспондент», 2015, 27 августа <http://www.chaskor.ru>.
«Вот и свои „политические взгляды” я таковыми не могу
назвать, потому что больше фантазирую о „золотом веке” анархического братства,
о теократии и традиционалистическом (само)совершенствовании
человека в духе Генона, Т. де Шардена, Д. Андреева и других полузабытых
учителей-вестников, чем знаю, за какую партию стоит голосовать».
Антон Черный.
Вологодская нота. — «СеверИнформ», Вологда, 2015, 18 августа <http://www.severinform.ru>.
«К „новой вологодской школе” сейчас, вроде как,
причисляют по формальному признаку — по публикации книжки (а то и двух) в
престижном издательстве „Воймега” — Нату Сучкову, Марию Маркову, Лету Югай,
Данила Файзова и иногда меня. Что общего можно найти в наших книгах? Это вопрос
большой работы для критика или филолога. Я за это не возьмусь. Но вот что для
меня абсолютно ясно — круг людей, постепенно сделавших Вологду генератором
новых идей в литературе — намного шире, чем наши пять скромных фамилий. Потому
что в создании поэзии равным образом участвует вся культурная среда города,
места ее произрастания».
«В декабре 2005-го мне было натурально не с кем
поговорить, а спустя три года мы уже все вместе ходили в „поэтские турпоходы”,
и большая часть этих людей были совершенно новыми для меня».
Мария Штейнман. Что придумал Толкин? О социализме, «северном мужестве» и нацистской
пропаганде во «Властелине колец» Джона Р. Р. Толкина. Записала Наталья
Кострова. — «Colta.ru», 2015, 13 августа <http://www.colta.ru>.
«Но почему — что важно — хоббиты? Потому что если
посмотреть, так сказать, на расовую систему Средиземья, то обнаружится, что
люди — это не совсем люди. Арагорн, Боромир, вся компания — они, в общем,
эпические герои. Толкин представил, как будет выглядеть обычный человек,
оказавшийся в мире эпических героев, и выяснилось, что очень неудобно: он будет
чувствовать себя недочеловеком. И хоббиты с этим своим половинным ростом — это
не полурослики, не халфлинги, а люди. То есть как бы
чувствовали себя мы, если бы вокруг стали происходить какие-то страшные вещи».
«Слово „Бог” вообще не упоминается ни разу на
протяжении всего „Властелина колец”. Никаких упоминаний, никаких „oh my God”,
вообще ничего. И выясняется, что надежда на нечто неназываемое, но ощутимое —
на доблесть слабых. От слабых
зависит судьба мира. И вот это уже абсолютно никакая не „Старшая Эдда”, а
нравственная космогония XX века: от слабых зависит
судьба мира, не от сильных, силой ничего не добьешься. Это то, что не понял
Питер Джексон совсем. Я позволю себе маленькую гадость — ну просто не могу об
этом не сказать. Питер Джексон настолько не прочувствовал глубинной сути
„Властелина колец” — а главное, сам в этом признался, выпустив фильм с
дополнительными материалами, — что искренне раздумывал: а не заставить ли в
финале трилогии Арагорна драться с Сауроном на мечах!»
«То есть если смотреть, кто же самый великий, —
получается, что Сэм. Он единственный, на кого кольцо не действует совсем, а
когда приходит его очередь быть искушаемым, он просто затыкает внутренний
голос: „Так, все, я решил, я это делаю”. И это абсолютно XX век».
Дмитрий Юрьев. Еврабия
против Ордуси. — «Русская Idea», 2015, 28 августа <http://politconservatism.ru>.
«24 августа
«Так вот, „Ордусь” — очень странный проект. Он,
конечно, стебный насквозь. <…> А вот если
попытаться сформулировать суть „Ордуси” в пределах одного абзаца, то это — не
альтернативная история. Это — альтернативное мироощущение. Оно вынесено на
титульный лист: „Плохих людей нет”. Его Ван Зайчик выстраивает, обихаживает и —
да! — пропагандирует. Пропагандирует в качестве альтернативы тому единственному
мироощущению, которое господствует в мире сегодня — будь то линейная „история
мировой цивилизации” в ее западном понимании, будь то безошибочность шариата».
«Да, парадоксальные и нелепые — с нашей точки зрения —
нравы „Ордуси”, странные словесные формулы (например, вместо
„правоохранительных органов” в Ордуси действуют человекоохранительные)
совершенно невозможно представить себе применимыми в реальности. Но вот
неестественность, нелепость и дисгармония того мира, который только и считается
у нас „цивилизованным” — мира Западного, мира „прав человека”, которые намного
важнее самого человека, мира „западных варваров” с их полным и окончательным
„знанием как надо” — вот это все на фоне Ордуси выглядит ярко, убедительно и
выпукло. И конечно, „мир Ордуси” — это никакой не китайский, мусульманский или
ордынский мир. Это — мир, отформатированный по-русски, мир, построенный по тем
лекалам, которые Вячеслав Рыбаков издавна прикладывает к „русской
цивилизации”».
См. также: Ирина Роднянская, «Ловцы продвинутых человеков. О „Евразийской симфонии” Хольма ван
Зайчика» — «Посев», 2002, № 7, июль <http://posev.ru>.